Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

И вот как-то совершенно незаметно для себя мальчик, осознав значение этих крючочков, палочек и кружочков, нарисованных на кубиках, стал сравнивать их с такими же, написанными в больших красивых папиных книжках, которые позволялось брать.

Однажды, взяв одну из своих самых любимых книжек, прежде чем раскрыть её и начать рассматривать картинки, он попробовал узнать находящиеся на обложке крупные буквы и прочитать слова, состоящие из них. Вряд ли он делал это сознательно, но, так или иначе, буквы эти разобрал, и у него получилось сперва одно, а затем и другое слово, и они сложились в уже хорошо знакомую, много раз произносимую мамой фразу: «СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ».

Много раз слыхал Боря эти слова, но тут он их впервые увидел и понял сам, и это было совсем другое. Затем он начал хватать все валявшиеся вокруг на полу книжки и читать их названия, написанные крупными буквами на обложках. Он читал! Он понимал написанное! Это обрадовало его несказанно. Но тут Ксюша принесла ужин.

– Ксюша, Ксюша, а я читаю!

– Ну вот и хорошо, читай, читай! Учёным будешь! – не вдумываясь в слова ребёнка, ответила Ксюша.

– Да нет, ты послушай, я на самом деле читаю. Послушай! – настаивал Боря и, схватив снова сказку про рыбака и рыбку, раскрыл её.

– Ну ладно уж, читай, – согласилась Ксюша.

И он, водя пальчиком по строчкам, торжественно и громко, довольно бойко прочёл:

– Жил старик со своею старухою. У самого синего моря…

Ксюша недоверчиво посмотрела на мальчика, подошла, нагнулась над книжкой и стала читать сама:

– Жи-л ста-рик со сво-е-ю ста-ру-хо-ю… – она умела читать только по слогам. – Верно ведь! Да ты, поди, наизусть выучил, пока мама тебе читала, а теперь меня дурачишь.

– Да нет, Ксюша, я сам, ей-богу, сам, – чуть не плакал Боря.

– Ну хорошо, – согласилась Ксюша, – прочти вот это, – она перелистнула несколько страниц, нашла строчку, сама её шёпотом прочла и подала книжку мальчику. Тот внимательно стал смотреть на строчку, около которой находился палец Ксюши, затем, чуть запинаясь, прочёл:

– Пошёл старик к синему морю…

– Да кто же это тебя выучил? Папа или мама? Я что-то не видела, когда ты и учился-то. Ведь тебе только ещё пять недавно исполнилось! И что только выдумывают эти господа?

– Да нет же, Ксюша, меня никто не учил, это я сам, понимаешь, сам! И сегодня в первый раз!

К началу 1913 года все книжки, которые были у Бори, и большая часть папиных сказок мальчиком были прочитаны. Ему в это время было немногим больше пяти лет.

Своего второго ребёнка Нина ожидала в марте 1913 года, и с каждым днём ей становилось всё хуже и хуже. Почти до самых родов она работала, ведь никаких отпусков беременным тогда не давали, возвращалась домой совершенно измученная и, конечно, никакого внимания своему первенцу уделять не могла, а он этого не понимал, лез к ней и часто бывал наказан.

Родители, поглощённые своими заботами, как-то не обратили внимания на рассказ Ксюши о том, что Боря самостоятельно выучился читать.

В марте Нину Болеславовну поместили в родильное отделение той больницы, где она работала. А через сутки появился на свет и второй сын. Мирнов выпросил себе недельный отпуск и находился дома. Всё это время Боря был с папой, и тот искренне удивился, увидев, что мальчик вполне сознательно и довольно бойко читает.

Через три дня после родов им было разрешено навестить маму. В больнице на них надели белые халаты, причём мальчику пришлось халат подвернуть чуть ли не наполовину и крепко завязать бинтом, рукава закатать, но он всё равно путался в нём, как в тулупе.

Когда они вошли в маленькую комнату-палату, где Нина лежала одна, и Боря увидел бледную мамину голову на подушке, он бросился к ней. Мать прижала к себе лохматую головёнку сына, поцеловала его и заплакала. Увидев слёзы матери, заревел и Боря. Сейчас же откуда-то прибежала акушерка и выпроводила гостей. Отчим едва успел обменяться с женой несколькими словами и поцеловать её. Он был рассержен на мальчишку и всю дорогу молчал. Ребёнок всхлипывал, уныло брёл за отцом, опустив голову, и раздумывал, что же он сделал плохого. Папа велел вести себя в больнице тихо – он и вёл. Ну а если мама заплакала, то как тут можно было удержаться?

Больше отчим его в больницу не брал.

С приездом брата начались Борины несчастья. Стоило ему только забежать в спальню, где вместе с папой и мамой поселился и его новый брат, как на него начинали сейчас же шикать, полушёпотом ругаться и как можно скорее выпроваживать в детскую. Даже посмотреть, уже не говоря о том, чтобы потрогать братца, ему не разрешали.

Ребёнка назвали Владиславом, мама его называла Славиком. Крестины происходили дома, и Боря, с большим интересом вертевшийся вокруг всех участников этого события и без конца пристававший ко всем с разными вопросами, порядочно всем надоел.

Его интересовала и огромная, блестящая, почему-то круглая ванна, которую, как он узнал, называли купелью, и маленький высокий столик –аналой, почему-то кривой и накрытый скатертью с блестящими выпуклыми крестами, кадильница, из которой шёл серенький дымок с приятным запахом, и золотая, твёрдая (он потрогал пальцами) риза священника, тоненькие и толстые свечи, которых было очень много и от которых шёл приятный запах горевшего воска, и ещё многое и многое другое.

Он, конечно, бывал в церкви и в Темникове, и здесь, с Ксюшей, и у обедни, и у всенощной. Папа и мама в церковь не ходили, а его с Ксюшей пускали. В церкви было очень интересно, «много народу, как в городском саду», – сказал он раз Ксюше, чему та немало посмеялась. Много света. На клиросе (он знал, что так называется место около алтаря) пел большой хор, пел очень красиво. Но все это было далеко от Бори, а тут всё рядом, в столовой, и это можно не только видеть, а кое-что, если не заметят, даже и потрогать. Это, конечно, гораздо интереснее. И всё это произошло только потому, что нужно было крестить Славу. Зачем и как его нужно крестить, мальчик не знал, а окружающие ответить не могли. Мама сказала:

– Не приставай с глупостями.

Ксюша ответила:

– Так нужно, всех крестят, и тебя крестили.

Во всяком случае, это было первое интересное событие после появления в доме брата, и главное, Борю никто не гнал в детскую. Сами крестины ему хоть и запомнились надолго, но не понравились. А когда священник после нескольких молитв вдруг схватил маленького голого братца и быстро несколько раз опустил его в тёплую воду, налитую в купель, Боря даже испугался. Прошлым летом он впервые попробовал нырять и знал, как это страшно – вдруг с головой оказаться под водой. А ведь Слава был такой маленький!

После крестин Славу унесли в спальню, туда же ушла и мама, а двое папиных знакомых, зачем-то державших Славу на руках, пока священник пел молитвы, и сам батюшка вместе с папой сели за стол и стали кушать разные вкусные вещи. Попробовал было пристроиться к столу и Боря, но отец позвал новую, только что нанятую няню, и велел ей увести его в детскую, где и накормить. Как ни хотелось мальчику остаться, но всё же пришлось покориться и уйти.

Между прочим, крестины на дому стоили очень дорого, гораздо дороже, чем в церкви, но молодым родителям пришлось пойти на такой расход. Ведь по существовавшим законам отцом ребёнка считался Яков Матвеевич Алёшкин, и в церковных книгах записывалась и фамилия мальчика – Алёшкин, и отчество – Яковлевич. При крещении в церкви, куда, конечно, пришлось бы пригласить многих знакомых (да пришли бы в большом количестве и незнакомые любители всяких церковных зрелищ, будь то свадьба, похороны или крестины), в тайне сохранить фамилию и отчество нового человека было бы трудно. Супруги лишней огласки хотели избежать. И вот, сославшись на плохое самочувствие матери и слабость ребёнка, крестины провели дома. На них, кроме крёстных, присутствовали только домашние и церковный причт.

И тем не менее даже при таком ограниченном количестве присутствующих пересудов избежать не удалось. И Ксюша, и даже новая няня, девушка Надя, поняли, почему у их господ разные фамилии, поняли, что те живут невенчанные, что в мнении большинства было преступлением, поняли они также и то, что Боря – неродной сын Николая Геннадиевича и, как всегда в таких случаях, начали его жалеть. Высказывали сочувствие и свои суждения, не стесняясь его присутствия. В своих рассуждениях они часто называли Борю несчастным сиротинкой, брошенным, а если он их чем-либо сердил, то и безотцовщиной. Боря большинство этих слов понимал и никак не мог только понять, почему они адресуются ему. Из прочитанных книг он знал, что сиротинками называют тех, у кого нет ни отца, ни матери, а безотцовщиной – тех, у кого нет отца, а у него же они были. Спросить же об этом родителей и тем более кого-либо другого он стеснялся. Но после всего, услышанного в кухне, в его маленькое сердечко закрался какой-то червячок недоверия к родителям. Так у него появилась своя тайна.

После крестин Славы родители его серьёзно задумались. До этого к своему положению они относились довольно легкомысленно. Им казалось, что со временем всё как-нибудь утрясётся, и хотя их попытки получить официальное согласие Алёшкина на развод пока так до сих пор и не увенчались успехом, они всё же надеялись на что-то. Но вот необходимость крестить своего ребёнка, записав его под чужой фамилией и даже отчеством, причинила очень большое горе Николаю Мирнову, и он был готов уже хоть сейчас отдать Борю отцу, чтобы получить развод.

Но он любил Нину и знал, что такое предложение принесёт ей большое огорчение и вряд ли при её вспыльчивом характере приведёт к хорошему, да и мальчонку, к которому он уже привязался, разлучать с матерью жаль. Но вот появился на свет этот новый, невинный ребёнок, с первых дней своей жизни вынужденный находиться вне закона, и естественно, что чувства отчима к пасынку изменились. А мать, всецело поглощённая заботами о маленьком втором сыне, тоже стала относиться к старшему менее внимательно, и это на том, конечно, отразилось.

* * *

В Темникове после отъезда Нины Болеславовны с сыном произошло следующее.

Через несколько дней после отъезда Нины Аня Шалина по поручению Марии Александровны написала Якову Матвеевичу Алёшкину о том, что ему приезжать в Темников незачем: была Нина и забрала Борю.

Аня тяжело переживала разлуку с малышом, к которому привязалась всей душой, жалко ей было и Якова, ведь он, как она знала из его писем, очень хотел сам воспитывать своего ребёнка. Эти её чувства невольно нашли своё отражение в её письме. Она не сумела скрыть своего сочувствия ему, не могла скрыть и другого чувства, которое всё сильнее и сильнее охватывало её.

Ранее она ещё не осмеливалась в прежних своих письмах Яше, как уже мысленно называла его, прямо писать про свою любовь и даже намекать ему об этом. Но в этом последнем письме её чувства сквозили в каждой фразе, каждое слово было проникнуто такой нежностью и сочувствием, что не понять её мог бы только совершенно бесчувственный человек.

Отправив это письмо, Аня долго не могла найти себе места. Она ругала себя за него, боялась, что он её не поймёт, и в то же время боялась того, что поймёт. Одним словом, как всякая девушка, впервые познавшая любовь и впервые давшая понять об этом любимому человеку, она страдала. Перемену в воспитаннице заметила и Мария Александровна, но, с одной стороны, она приписывала эти переживания Ани разлуке с Борей, а с другой, если и догадывалась о чём-либо, то виду подавать не хотела.

Время шло, а от сибиряка никаких известий не было. Сама бабуся разлуку с внуком переживала тоже очень тяжело и, хотя рядом была Женя, которой она стала отдавать свои заботы и нежность в удвоенном количестве, о мальчике она думала всё время.

Наступил 1912 год. От Якова Алёшкина пришло письмо, кажется, это было в марте. Письмо было адресовано Марии Александровне, и его трудно пересказать, лучше его привести целиком.

Вот это письмо:

«Дорогая Бабуся! Спасибо, что написали о Боре! Я перед Рождеством телеграфировал Нине Болеславовне с оплаченным ответом, но ответа до сих пор не получил. Телеграфировал просьбу сообщить о здоровье Бори, и только. Писать ей я не буду, а ей, мне кажется, тоже будет трудно это сделать, так что пока будьте Вы посредницей между нами и передайте ей, что я готов дать согласие на развод, но с условием, что Борю я возьму к себе, ей он теперь не нужен и будет как лишнее воспоминание. Ведь она, кажется, ожидает другого.

И самое лучшее ей – согласиться на это предложение, иначе будет ещё хуже, так как я в конце этого года приеду в Россию, что как для неё, так и для того, кто у неё сейчас мужем, будет, пожалуй, очень неприятно, тем паче, что я уж тогда пойду на всё, чтобы взять с собой Борю. Юридически я гораздо больше прав имею на него, чем она, а о нравственных я уж не думаю. Мне сделали очень много зла, не считаясь ни с моим чувством, ни с моей нравственной болью. Я буду делать так же. Короче, передайте ей, пусть отдаст Борю мне, и я дам ей полное согласие на развод. Иначе теперь возьму силой. Я. Алёшкин.

Р.S. Простите, Бабуся за это письмо! О Вас у меня остаётся всё-таки очень хорошее воспоминание, как о хорошем, добром, душевном человеке. Желаю Вам здоровья!»

Прочитав это письмо, Мария Александровна испытывала разноречивые чувства. С одной стороны, её покоробил резкий тон письма, ей было больно и обидно за свою дочь, а с другой – и это главное, ей стало стыдно, нестерпимо стыдно, она просто не представляла себе, как она сможет ещё когда-нибудь посмотреть в глаза этому человеку, так незаслуженно и так жестоко обиженному её дочерью.

Сперва она хотела отправить это письмо Нине, потом передумала. Она рассуждала так: «Письмо это написано в таком резком тоне, оскорбительном для Нины, что и она, и её новый муж могут так обидеться и разозлиться, что Боре у них жить будет ещё тяжелее».