Блуждающие в мирах. Маршал Конфедерации. Книга вторая. Академия

– Ну-у-у-у! Почему?! Что случилось-то? – плаксиво по-детски заныла Назарова. – Давай, рассказывай!

– «Нукать» только вот не нужно, не запрягла! – бош, похоже, слегка возбудился, видать, вправду было что вспомнить. – И хватит стенать уже по любому поводу! Постоянно пытаешься впереди паровоза бежать. Семейное у вас, что ли? Ман унд вайб зинд айн лайб [92 - От Mann und Weib sind ein Leib (нем.) – Муж и жена – одна сатана.]! Юрка, тот тоже любитель… Переедет ведь в конце концов! – долго сосредоточенно мял переносицу, ещё что-то, кажется, ухо, напоследок в носу поковырялся. – Одного в толк не возьму, какими такими соображениями высших порядков руководствовался неглупый в целом Рамон де Кардона, отклонив весьма дельную по всем статьям инициативу Фабрицио Колонны [93 - Фабрицио I Колонна (1460 – 15.03.1520 гг.) – 1-й герцог Палиано из династии Колонна ди Палиано, кондотьер, Великий Коннетабль Неаполитанского королевства. Будучи генералом, принимал участие в Войне Камбрейской лиги на стороне Папы Римского против Людовика XII. В битве при Равенне (1512 год) был разбит и пленён Гастоном де Фуа.] – разбомбить на хрен французские войска вместе со сраным мостом, который последние, собственно, и смастырили для форсирования местной речушки, ась?! В крайнем случае атаковать, не дав нам как следует опомниться с переправы, дух перевести, построиться в боевой порядок, что думаешь?

Не получив, вполне ожидаемо, вразумительного, да и вообще какого-либо ответа на сей риторический, смело уже можно утверждать – суперриторический вопрос, фон Штауфен продолжал:

– В общем, подошли мы к испанцам, по моему разумению, слишком близко, шагов эдак на двести, и, вместо того, чтоб, значится, стремительно атаковать на марше, встали строем во чистом поле, согласно тогдашним дурацким правилам ведения войны. Типа: «Выходи, гады, биться будем!» Нам бы, при столь тухлом раскладе, полсотни шажков назад отползть, дабы оказаться вне досягаемости вражеских батарей. Те самые роковые «чуть-чуть»! Да разве ж можно ж?! Ни шагу назад, ни шагу на месте, а только вперёд со всеми вместе! Вот и стояли мы, словно истуканы с острова Пасхи, только никто биться с нами почему-то так и не вышел. Вместо того ушлый их кондотьер-р-ро – Педро Навар-р-ро [94 - Педро Наварро, граф де Оливето (1460 – 28.08.1528 гг.) – испанский кондотьер, флотоводец и инженер эпохи Итальянских войн. Командовал частями армии Священной лиги при Равенне, где, в частности, потерпел сокрушительное поражение и был пленён. Участвовал в ряде успешных кампаний, в том числе и на стороне Франции. Был задушен собственной подушкой.], фикен его в арш! – не будь идиотом, ка-а-ак жахнул прямой наводкой со всех орудий чохом! О-о-о-о! Жесть!!! Это надо было видеть! Хотя… Лучше, конечно, не надо… Не всем… Старше восемнадцати, желательно двадцати… К слову сказать, гишпанская тяжёлая кавалерия под прицелом наших канониров точно так же идиотски себя повела. Самая тяжесть, как выяснилось, внутри шеломов у них сосредоточилась. Черепа что надо – орехи! Лбы – чистый чугуний! Ядра – чистый изумруд! Конченые кретины, доннерветтер! Этим-то господам уж точно ничто, окромя непомерной, на грани слабоумия, доблести, не мешало быстренько свалить на безопасное расстояние. Тем более – верхом! Это тебе, понимаешь, не пехоте злосчастной в болоте строй ломать под страхом смертной казни! За что, собственно, немедля и поплатились. Сам Колонна – командир шпанских рыцарей – позже, выпучив глазёнки, распинался где-то в социальных сетях, что якобы воочию зрил, будто обычный пушечный снаряд на его глазах зараз сразил наповал более тридцати всадников! Шайссе! Интересно, он этого светлого момента всю жизнь ждал, дабы рекорд Гиннесса зафиксировать?! Урод, фикен его! В результате-то именно они – ди гепанцерте фауст [95 - От die gepanzerte Faust (нем.) – бронированный кулак.], с головы до пят закованные в железо, хвалёные кастильские гранды – и не выдержали, сорвавшись в смертоубийственную атаку! Должны же были по замыслу главного тренера железобетонно от обороны на контратаках играть! Ан нет! – не вышло. Ты только лишнего не подумай, не одни кастильцы там воевали, это я собирательно. Наша же разодранная полуголодная пехота, поди ж ты – выстояла. Выстояла, дрек мит пфеффер! И в конце концов победила! Вот ведь как…

Роланд затих, погружён, верно, в думы о близорукости Кардоны, нерешительности Колонны, бесславной убогой кончине разрушителя замков, новатора войны, прожжённого наёмника – Наварро, о граничащей с безрассудством удали молодецкой, сгубившей во цвете лет талантливого де Фуа, о бессмысленно загубленных десятках тысяч солдатских жизней, брошенных на алтарь кровавых междоусобиц в угоду алчности, имперским амбициям властолюбивых правителей. Размышлял он и о превратностях судьбы, волею коих оказался с друзьями случайным свидетелем, точнее – активным участником первой, наверное, в истории человеческих войн полноценной артиллерийской дуэли, причём в весьма незавидном качестве – пушечного мяса, шашлыка, в буквальном смысле слова. Мысли его были тяжелы, неспешны, и Жанин не решалась вмешиваться. Молча выкурили по сигарете, тяпнули по рюмочке – помянули всех полёгших на поле брани и просто убиенных. Прокашлялся, наконец-то, вновь заговорил:

– Грхм! Мама дорогая, как же было страшно! А-ку-еть!

– Прошу пардону, мастер! Сорок процентов накапало.

– А? …Что? Да, да, спасибо… Я когда-нибудь обязательно книгу напишу, непередаваемые ощущения! Добро пожаловать, любители экстрима! На хрена, спрашивается, вам нужны эти горы, скалы, парашюты, понимаешь, байки, вэйки, шмейки?! Чем попусту ноги-руки-шеи себе ломать, дружненько в «психоход» и сюда! День жестянщика! Вэлкам! Тьфу, нечистая! Вилькоммен, конечно же! …Не понимаешь? …Лыжи горные любишь? Спору нет, занятие хорошее, полезное, но ты лучше-ка послушай! Тэ-э-э-к-с, значит…

– Ого! Сразу до сорока пяти скакнуло!

– Не дрейфь, на поболтать время всегда останется! Короче, началось всё это безобразие… В общем, пока мы выходили на позицию, строились, супостаты из пушек постреливали нечасто. Там-сям ядрышко упадёт, ну, пулька прижужжит, убьёт кого-нибудь, железку нательную покорёжит. Больно бывало, конечно, но терпимо. С нашей стороны тоже им прилетало периодически. Обычное дело! Война, знаете ли, не прогулка вам увеселительная под сенью девушек в цвету, понимаешь, всяко бывает. Видать, ждали на той стороне наших худо-бедно вразумительных телодвижений, может, пристреливались или попросту недобивали, чёрт их знает! Однако стоило лишь нам остановиться, сомкнуть ряды, перекурить не успели, такое началось!!! Ка-а-а-ак грохотнуло! Холи ш-ш-шит!!!

Бош механически закурил. Опять, видимо, навеяло! Пару раз затянувшись, спохватился, с отвращением загасил сигарету. Аж со злости вдавил в блюдечко! Правильно, сколько ж можно-то?! В комнате и без того кумарище непроглядный! – платиноиридиевый топор весом в килограмм свободно воспарил бы ровнёхонько в метре от пола. Извиняйте за плагиат, товарищи учёные, точнее, однако, не придумаешь. И вообще, бросайте уже свои хромосомы нах! Это вам он, Костя Цзю, сказал.

– Тут же пространство, насколько глаз хватало, заволокло едким пороховым дымом. Почти как сейчас здесь, только гуще. Мно-о-ого гуще! Эдакая устрашающая прелюдия! Должен тебе сказать, в дурацких жестяных вёдрах на голове оглушает конкретно! И это всё цветочки зацвели, сама понимаешь. Дым, как известно, сам по себе особого вреда не наносит, но, к превеликому сожалению, без огня не бывает… А затем раздался звук… Шум… Сперва слабый. Я такого раньше и не слыхал-то никогда. Стреляли, конечно же, рядом, бывало, и ядра падали. Но так, чтобы в самой гуще артподготовки оказаться… Бр-р-р-р! Нет уж, увольте! И начало до меня доходить, что засим последует. Нда-а-а-а, обстановочка… Абкакен, бл*дь!

И снова пауза. Трудно бошу, по-видимому, давались фразы удобоваримые. Эмоции недобрые перехлёстывали, мазафака!

– Знаешь, как в древнем анекдоте: «Тук-тук-тук. – Кто там? – Пизд*ц! – Тебе чего? – А я пришёл!» Очень, очень скоро шум усилился до рёва, став столь мощным, страшным, всепоглощающим, что хотелось сквозь землю провалиться! И вдруг распался, словно плётка-семихвостка, веером буравящих воздух звуков, таких: ф-р-р-р-р-ж-ж-ж-ж! – и в конце каждого – смерть! Ягодки прилетели. Людей в клочья рвало! Лопались! Летит ядро, знаешь, и чпок, чпок, чпок, чпок, будто шарики воздушные! На излёте смертоносный снаряд в ком-нибудь да застревал, зарываясь с несчастным глубоко в землю, или же смертельно переломанного отбрасывал в кучу обезображенных трупов. Кругом грохот, огонь, грязь, куски разлетающейся окровавленной плоти, искорёженного железа, истошные вопли раненых, умирающих, а мы стоим во чистом поле, держим строй, оглохшие, ослепшие, все в говне, и никуда не спрятаться, не скрыться, да ещё пиками несчастных гасконцев подпираем, чтоб те на х*й не разбежались кто куда! Фикен нас всех в арш!!!

Ну вот! Опять перехлестнуло. Может, валерьянки дядечке накапать? Думаете, пора уже? …Да вроде ничего, пока держится.

– Допустим, я где-то в чём-то и приукрасил малька, поверь, не для красного словца. Иеройствовать ни к чему мне. Так запомнилось. Заботливый Педро Наварро, кстати, как позже выяснилось, таки приказал своей пехоте залечь и в укрытиях пережидать артиллерийский бой. Наш же ушлёпок малолетний – ни хрена! Стоять, бл*дь! – и никаких гвоздей! Лозунг у их благородий, понимаешь, такой! Солнце ясное, фикен его! В какой-то момент даже начало казаться, ежели хорошенько выдохнуть, легче помирать. Там, глядишь, где-то враг промазал, где-то сам увернуться исхитрился. Хе! Вздор, конечно же, но бывают моменты – за любую соломинку цепляешься! На вдохе, сама прекрасно знаешь, удар в принципе тяжко держать. На выдохе – легче. Тогда я, выпучив страшно глаза, заорал дурниной: «А-а-а-а-а-а!» И все вокруг орали что есть мочи: «О-о-о-о-о-о! У-у-у-у-у-у! Е-е-е-е-е-е! И-и-и-и-и-и!» И Юрка орал. И Борёк… тоже… знай себе повизгивал.

– Любишь ты Бориса Вольдемаровича! …Ого! Около шестидесяти уже. Бодренько!

– Люблю, Сергеевна, ой, люблю! Второй он у меня по влюблённости! После вшей лобковых.

– А я, что же, выходит, третья?! Это… где-то там… Замыкаю тройку призёров, уступив пару сотых секунды злобным мандавошкам и полторы – Пионеру-Борьке, значится, да?

– Вы вне конкуренции, милая Жанин! Им всем, включая свирепых шпанских пехотинцев, по злобности иной раз до вас словно до небес! Выше только звёзды! Круче сами знаете что. Хе! Куриные фрукты! Хе-хе! Скушали-с? – Роланд ухмылялся, бродяга, во весь рот, довольный, будто сала копчёного шматок в одну харю сгрыз. – Короче, так мы стояли и орали, древками пик гремели о щиты, мечами, палицами, алебардами. Кто во что горазд! Какофония несусветная! Пытались подпрыгивать, топтаться, дабы не застаиваться, хоть как-то двигаться. А как ещё быть прикажете в сомкнутом-то строю? И здесь не свезло, в болотине особо не попрыгаешь! Да-а-а-а… Нас-то ещё не сильно зацепило, мы чуть позади стояли, а вот несчастных гасконцев покрошило просто в хлам, в… месиво… кровавое! За два часа на ровном месте потеряли более двух тысяч пехотинцев! Обосрались все, честно тебе скажу!! В буквальном смысле слова, бл*дь!!!

– Что, прямо вот так? Под себя?

– Да, представьте-с, мадемуазель, прямо под себя! Под кого же ещё, под вас, что ли?! Дрек мит пфеффер! А некоторые, кто от завтрака-то не удержамшись, и не единожды!

– Ужас какой-то! Вони было-о-о-о!

– Ну… да… и я о том же. Альбтраум, типа того. А отстирываться-то после чем? Как? Стёганку, войлок. Водичкой? Мыла в походе не было, я же говорил, не мылись они. Так и воняли потом всю оставшуюся жизнь. Шайссе!

– Постой-ка, дружок… – Назарова наконец потихоньку, похоже, дотумкала до чего-то важного. – Не хочешь ли ты сказать, – медленно подбирала она слова, – что если б вы вовремя не пропустили вперёд гасконцев, то-о-о-о…

– В яблочко, мэм! Точнее не бывает! Бравые капралы всегда в первых рядах. Хе-хе! Шансов выжить – минимум миниморум! Якоб из Эмса и Шлабендорф оттого ведь и погибли. В первой же атаке!

– Ё-моё! Так спокойно обо всём рассказываешь, словно этот… как там его… Альбтраум, мазафака, не с вами случился.

– Отчего ж? С нами, конечно же. Только сейчас-то что переживать? Мёртвые картинки прошлого? Мы своё наяву пережили. Это, знаете ли, девушка, дорогого стоит. Единственная непреходящая ценность в человеческой жизни, чтоб вы понимали, – искренние, чистые, не замутнённые чужой навязчивой интерпретацией переживания и их эмоциональный след в вашей душе. А картинки… Что картинки? Их вона в книжках полно. О! Особенно в комиксах! Читайте, разглядывайте, мастурбируйте душевно на чужие чёрно-белые эмоции, коли своих не хватает.

– Но вас же запросто убить могли!

– Неа, не могли. История, дорогая Д’Жаннэт, знаете ли, не терпит сослагательного наклонения. Каркнул ворон: «Невермор»! Ежели кому умереть суждено, то и на ровном месте случится, уверяю вас, без всякого тому стороннего содействия. Кроме, разумеется… – судя по направлению перста указующего – люстры многострадальной. – Мементо мори [96 - От Memento mori (лат.) – помни о смерти.], душечка моя, всегда мементо! Как это частенько бывает: поскользнулся, упал, понимаешь, потерял сознание… ну и так далее. Ежели очнуться всё-таки посчастливилось, по фигу – с гипсом, без оного, считай, повезло. Рано, видать, по долгам-то ещё платить, критической массы дерьма не набралось. Ну, а ежели не посчастливилось, что ж! – ласкаво просимо в последнюю примерочно-гримёрочную. Пожалуйте вам деревянный сюртучок-с новёхонький с иголочки, вернее – с гвоздика, вечерний макияж на халяву и бесплатная контрамарка на сонату для фортепиано номер два Фредерика Шопена в весьма, весьма, как правило, посредственном исполнении. Н-н-нда… Ма-а-а-аленький тромбик, к примеру, оторвётся, и всё, трендец, пиши пропало! Сколько там на часах-то?

Далась им эта люстра. Фетишисты какие-то!

– Каких ещё часах? …А-а-а-а, ты об этом! Шестьдесят восемь.

– Я тебе ещё один важный вещь скажу, – Роланд задумчиво постукивал сигаретой о стол, – не обессудь, но малость не в тему. Через месячишко тамошней походной жизни ко всему начинаешь привыкать: к насилию, рекам крови, нечеловеческой жестокости, прочему дерьму в прямом и иносказательном смыслах. Помаленьку, помаленьку так человек опускается, значится, и начинает звереть. Здесь главное – не расслабляться, поблажек себе не давать! Но… Ведь с нашей… хм… академической подготовкой мы там не просто воины. Мы там о-го-го! Супервоины! Боги войны, осмелюсь утверждать! Вот многие-то и не выдерживают душевного напряжения, с катушек съезжают, точно свиньи изголодавшиеся у обильного корыта, неизбежно деградируя до эндемически-скотского уровня. Упиваются правом сильного, безнаказанностью. Стоит всего-навсего однажды перейти черту, чуть-чуть, самую малость, переступить – и всё, пропал навсегда! Знаешь, как у прыгунов в длину? Один ма-а-ахонький заступ в сра-а-аненький сантиметрик, и годы изнурительных тренировок псэ под хвост!

– Перейти черту? Это, простите, как?

– Ну-у-у… Скажем… Покалечить кого-нибудь, убить без особых на то оснований…

– Извини, котёнок, что означает твоё: «без особых на то оснований», не поняла? Убийство, что, возможно уже стало чем-то обосновать?! Неожиданно! Удивил, мягко говоря!

– В рукопашной схватке, например, противники имеют примерно равные шансы. Как бои без правил: не ты, значит – тебя! Считаю вполне достаточным основанием.

– Для чего? Сам же надысь анонсировал: «Мы там о-го-го! Супервоины! Боги войны!» Какие же это, извиняйте, батенька, равные шансы?!

– Гм! Видишь ли, милая Жанин, у каждого свои, вполне, на мой взгляд, уравнивающие преимущества. Я, скажем, в отличие от аборигенов, никогда в привязи мизерикордом сопернику в лицо или там пах, да и вообще между лат тыкать не стану. Улучу момент, пойду в обводочку и уж рубану так рубану! Быстро и безболезненно. Ну… почти… Да и выносливей они. Значительно выносливей! Мы же не только железо тягаем, нам ещё и науки мудрёные разнообразные постигать когда-то надобно, а у них вся жизнь в рубках да мордобое бесконечном.

– А-а-а-а! Поняла! То есть ты, по всему выходит, есть благородный убивец-гуманист, а местные, значит, просто убивцы? Обычные рецидивисты, да? Ну и какая, по большому счёту, разница: в бою ты пипл шинковал или на пустыре за кабаком по пьяни из-за славненькой глазастой чумазульки расчленил кого?! Да никакой! Верёвочка-то одна и, как ей ни виться, за всё отвечать придётся! А туземцы, представь себе, в этой клоаке мало того что живут, так ещё и радоваться жизни умудряются! Знаешь, сколько ребят по причине сей пагубной ассимиляции там остались? О-о-о-о! До фигища! Тебе, на самом деле, и знать-то не полагается. Не ваша кафедра! И все, кстати, до единого когда-нибудь мечтают домой вернуться. А всё почему, малыш? Да потому, что прозрение рано или поздно наступает, а вот прощение – никогда! Только через немыслимые физические страдания, причём до-бро-воль-ны-е! И здесь проблемка. Бо-о-ольшая! Неохота, понимаешь, никому по собственному желанию на крест идти, блин корявый, во искупление грехов-то! Тем более чужих. Тут такая штуковина, значит…

– А ты, когда в ринг входишь, о чём думаешь? О прощении? О гуманизме, ответственности за кого-то там? У тебя, ежели память мне не изменяет, почти все победы – нокаутами. Это ж тяжёлое сотрясывание мозгов! Соображаешь? Годам к пятидесяти, а то и раньше обязательно аукнется! И в чём разница? Калечишь людей точно так же.

– Ролушка, милый, ты, что ли, опух? Разницу не ощущаешь?! Разница, друг мой ситный, в том, что я всякими раздвоениями личности по поводу «хороших» и «плохих» девочек не страдаю, псевдонравственным словоблудием не занимаюсь, нюни о «последней черте» не распускаю. В ринг вхожу, как и все нормальные люди, чтобы избивать и побеждать, а не прохлаждаться и не танцевать, как, знаешь ли, во всяких там бесконтактно-гуманных школках квазикарате или там лечебного ушу! Ответственность же за своё здоровье на противника никогда не перекладываю, но и на себя лишнего не возьму. Всё ведь от меня, на самом деле, зависит: чему научилась – тем и защитилась. И ежели на войну человек собрался, я так логично полагаю, значит идёт он воевать: убивать либо быть убитым и делает это, по крайней мере в нашем конкретном случае, абсолютно осознанно. И мы не говорим сейчас о том, что хорошо и что плохо. Говорим мы о том, как жизнь устроена. Потому не хрен тут сопли по пустякам размазывать, мазафака!

– Да? М-м-м-м… – фон Штауфен будто от гипноза очнулся, в себя пришёл. – Твоя правда, красавица. Это я так, не обращай внимания, расслабился, подустал чуток. Нас же именно за тем на подобные экстремальные стажировки и посылают, дабы мы превратились… Гм… Ну, ежели не в конченых упырей, то стали бы, по крайней мере, менее восприимчивыми, в идеале – максимально невосприимчивыми к чужой боли, лишениям, страданиям. Бесчеловечными вроде того и в то же время людьми оставались. Каковые качества, на мой взгляд, не особо коррелируют-то друг с дружкой. Ты… вот что… Выкинь-ка чушь всю эту из головки своей хорошенькой! Занесло меня, извини. Исправлюсь, мишуген фиш!

– Восемьдесят процентов, «бинго!» почти. Полёт нормальный, Ролик! Мы – люди привычные. Юрка, когда бухнёт, примерно те же песни военные запевает. А то, что курсанты гибнут и пропадают… Здесь же не институт благородных девиц, верно? Пиплов, вон, летом в лужах с перепоя тонет больше! О мотоциклетах вообще молчу! И… это… давай-ка лучше от темы не отклоняться более, ладно?

– Говорю ж тебе, сам не понимаю, что на меня нашло?! Наваждение какое-то! Так, на чём это мы?..

– Уже забыл?! Ха! На том, что Ширяев попёрся средь ночи кому-то на голову писать. К ближайшему орешнику, судя по всему. За новою метлой.

– Я, я, натюрлищ! Шишел-мышел, пукнул – вышел! Раз, два, три, четыре, пять – писать мы пошли опять! – раздухарился вдруг бош. – И где-то, значится, походя… – Роланд типа прислонился ухом к воображаемой поверхности. – Чу, жрица! Слышно чей-то говор! Ого! Нижнепрусский диалект! Интересно, интересно! Это чтобы никто, получается, не въехал? И чтоб никто не догадался, что эта песня о тебе-е-е-е! Промашка вышла у ребят, эдакий ма-а-аленький камуфлетик. Уж мы-то точно всем средневековым германским диалектам обучены! Как там? Девяносто есмь уже?

– Неа! Восемьдесят пять. С хвостиком.

– Успеется! У нас, как в песне товарища Войновича, в запасе ещё цельных четырнадцать минут! Из любопытства, примерно вот так же, припав ухом к палатке, случайным образом подслушал Юрасик гнилой базар, из коего совершенно явственно следовало, что львиная доля добычи проносилась мимо компанейских ртов, попадая прямёхонько в чей-то весьма объёмистый карман. Тиграм, выходит, не докладывают мясо?! Ух ты! Гм! Или в карманы? Чьи же?! Скрипучий препротивнейший вокал Зигфрида невольный наш, так сказать, свидетель, он же по совместительству – хе-хе! – соглядатай, вычленил сразу. Н-н-нда! Остальные же – конспираторы хреновы! – трусливо затихарились и бубнили, гады, едва слышно было. От же хурензоны! Вполне, в принципе, разборчиво, дабы уяснить гнусный смысл толковища, но недостаточно, понимаешь, для осуществления, назовём это по старой доброй памяти, оперативно-розыскной деятельности с целью выявления и искоренения организованной крысячьей шайки. Маловато! Маловато будет! Во-о-о-от… И что вы себе, ласточка моя, думаете? Тут из бабушкиной из спальни, в натуре – кривоногий и хромой, выбегает… Кто? Как считаешь? …Дедушка?! …Не-е-етушки!

– А никак я не считаю. Де-вя-носто! Вы этого хотели? Вот вам!