Дом там, где твое сердце

Алис Лалие сидела в кресле, мертвой хваткой вцепившись в стакан с водой. Зубы её стучали о край стакана. На лице молодой женщины застыло выражение человека, застрявшего в сюрреалистическом кошмаре и не видящего способа выбраться из него.

Остальные участники сцены, доктор Ранжер и Белль, словно сговорившись, смотрели только на неё, не отводя глаз ни на секунду, не давая Лиз осмыслить странное положение вещей.

– Мне… э-э… кажется, что ваша реакция… э-э… была несколько излишне эмоциональной, дорогая мадам…

– Ещё бы не эмоциональной, – с сарказмом, но при этом странно отстранённым голосом отозвалась блондинка. – Всё-таки не каждый день уподобляешься святой Деве.

– М-м? – врач в растерянности посмотрел на Белль, но та только пожала плечами в знак того, что не знает, о чём идёт речь. Ранжеру пришлось вновь обратиться к первоисточнику.

– Боюсь, я не совсем… э-э… понимаю, дорогая мадам… Разве у вас нет супруга?

Алис Лалие с отвращением посмотрела на него.

– Супруг у меня есть. У нас нет супружеских отношений, без которых, как я понимаю, забеременеть не так-то легко.

– Один случай на всю историю человечества, – подтвердил доктор. – Могу я спросить, когда…

– Последний раз – полгода назад. Но ведь этот ответ вас не устроит?

Ранжер покачал головой.

– Беременность трёх-, от силы четырёхнедельной давности. Шесть месяцев никак не вписываются в этот срок. А-а… вы уверены, что не было других вариантов?

– У меня нет и не было любовников. Омар такого бы не позволил. То, что он не пользуется мною сам, ещё не значит…

– Мадемуазель Эжен, почему вы так странно смотрите на мадам Лалие?

У горничной действительно был такой вид, словно все её жизненные ценности подвергаются серьёзному сомнению. Замолчав, Элиза тоже с тревогой уставилась на свою наперсницу.

– Что, Белль?

– Не понимаю, – горничная отвечала ей таким же оторопелым взглядом, – почему вы отрицаете.

– Что отрицаю? О чём ты говоришь?

Сложив руки «домиком», доктор Ранжер с интересом наблюдал разворачивающуюся перед ним сцену. Давно он не чувствовал себя таким заинтригованным.

Белль Эжен явно переживала какие-то сильные эмоции и выглядела при этом так, словно ей приходится преодолевать внутренний барьер высотой с Китайскую стену. Женщина то пунцово краснела, то бледнела и становилась похожей на утопленницу, заикалась и никак не могла найти удобного положения для своих рук.

– Мадам, но как же… ведь вы… мсье Омар и вы…

– Белль! – пронзительно крикнула Алис Лалие.

Горничная заторопилась.

– Вы же ходили к нему каждую ночь, все слуги о6 этом знали… вы же не разговоры там разговаривали… и мсье Омар иногда днём приходил к вам… я точно знаю, что вы… – она замолчала, напуганная вмиг посеревшим лицом мадам Лалие. Обхватив кистью одной руки запястье другой, светловолосая женщина вонзала в кожу острые ногти, пытаясь предотвратить повторный обморок.

Когда, наконец, Алис Лалие посмотрела не на горничную – на врача, губы её дрожали, а вид был на редкость жалкий. У Ранжера мелькнуло сравнение с роскошной пушистой собачкой, попавшей под дождь и ставшей похожей на облезлую крысу.

– Доктор, – голос мадам Лалие тоже дрожал, но было заметно, что она пытается с этим справиться, – если у вас есть знакомства среди специалистов по психам, самое время звонить им.

– Почему вы так говорите? – заинтересовался Пьер Ранжер.

Голос шведки, и без того слабый, упал до шёпота:

– Потому что я не имею ни малейшего понятия, о чём говорит Белль.

Глава 37

Женщина, сидевшая по другую сторону стола, была невероятно привлекательна. Говоря по правде, она была так ошеломляюще, сногсшибательно красива, что у Франсуа-Рэймона Дюма, сорокатрёхлетнего магистра философии и главного авторитета столицы по всем смежным наукам, при её появлении в дверях его кабинета перехватило дыхание, и он замер с историей болезни предыдущего пациента в одной руке и надкусанным бутербродом в другой. Разным мужчинам нравятся разные типы женщин – или не женщин вообще; но доктор Дюма, холостяк со стажем, был страстным поклонником стройных блондинок с растрёпанной копной волос, отливающих то золотом, то серебром в зависимости от освещения, и с большими глазами, лучистыми, словно драгоценные агаты, от стоящих в них слёз. Кстати, о слезах. Посетительница могла стать просто богиней, если 6ы хоть на минуту перестала плакать. Пусть не минуту – Франсуа-Рэймон чувствовал, что несколько завышает свои требования. Пятнадцать секунд. Но вот уже почти полчаса, как божественное видение уделяло этому бессмысленному занятию – пролитию слёз – всё свое внимание. Но никакого громкого плача, ни-ни! Зрелище столь деликатное – крупные жемчужные капли, стекающие в шёлковый, обшитый кружевами, тканевый клочок – заставило бы сжаться сердце любого мужчины, даже, вполне возможно, серийного убийцы, разыскиваемого за истребление женщин по всей Европе. Такие мелочи, как еле слышная икота и покрасневший носик, не смущали очарованного взора Франсуа-Рэймона Дюма. Но всему же есть предел; расписание приёма восстало против велений сердца и победило в этой борьбе.

– Дорогая мадам, если 6ы дело касалось только меня, я не знал бы большей радости, чем утешать вас. Но через сорок минут ко мне придёт следующий пациент, и…

Женщина неожиданно энергично высморкалась.

– Да, вы правы, – проведя последний раз скомканным платком по красным полосам на щеках, она убрала безделушку в сумочку и, наконец, прямо взглянула на консультанта.

– Совершенно правы, – повторила она. – Хватит разводить сырость. Дело в том, что события, произошедшие со мной, так потрясли меня…

– Какие именно? – теперь доктор Дюма любовался её решительным видом не меньше, чем до этого – трогательной слабостью и слезами.

Женщина вздёрнула подбородок ещё выше, хотя подобное было сложно представить, и всё её лицо стало таким жёстким, словно окаменело.

– Я расскажу вам. Естественно, расскажу. Уж если я сразу ощутила к вам такое доверие, что позволила увидеть меня в слезах, теперь глупо останавливаться. К тому же Ранжер поручился за вас.

Слегка изменившееся лицо эскулапа выразило его недоумение. Женщина заторопилась:

– Дело довольно деликатное. Во-первых, никто не должен меня здесь видеть. Вдруг кто-то узнает, что жена… что я посещаю врача по головам? Мне лично всё равно, даже если о том, что я сумасшедшая, будет шуметь весь Париж. Но это не безразлично моему мужу, а своё недовольство он всегда срывает на мне. Так что о встречах с вами будет договариваться моя горничная, сейчас она ожидает меня в приёмной. Кодовое имя – мадам де Ламор.

На плечах врача находилась и голова мужчины тоже, и сейчас именно она шла кругом от запаха духов и блеска глаз этой женщины. Франсуа-Рэймон Дюма плохо понимал, что от него требуется, зато сразу восхитился выбранным незнакомкой псевдонимом. Мадам Любовь. Кажется, именно это чувство сразило его около тридцати минут назад наповал. Захмелев от неожиданного всплеска гормонов, доктор блаженно смотрел на новую пациентку; до него не сразу дошло, что женщина спрашивает о чём-то – и, судя по тону её голоса, не в первый раз. Сделав над собой усилие, доктор Дюма прислушался.

– Вы меня узнали?

– Вы – сама Примавера, Весна, – вырвалось у никогда не склонного к поэзии эскулапа.

Взгляд женщины просветлел.

– Понимаю. Вам затмевает разум внешняя атрибутика, – она презрительным щелчком отправила за плечо короткий локон. – Всё это пустое, милейший доктор. Как можно любить сумасшедшую?

– Вы уже второй раз говорите о своей ненормальности, – доказывая, что он не совсем поглупел, спокойно проговорил врач. – В чём это выражается?

– Я теряю память.

– М-м… а точнее? Забываете, где лежат вещи или памятные даты?

– Я не помню ни одного вечера за последние полтора месяца, – женщина говорила бесстрастным тоном, словно всё происходящее её не касалось.

– Так, – Франсуа-Рэймон задумался. – Надо полагать, что в эти вечера что-то происходило или вы просто ложились спать?