При свете зарниц (сборник)

– Ну как?

– Идёт, не задерживается! – Исхак, смакуя, откусил от краюхи хлеба с салом. – В деревне на такую еду не рассчитывай. Самое лучшее – блины из ушкая.

– Вроде даже и не слышал. Что такое?

– Режешь картошку толстыми ломтями, кладешь на кирпичи пода, после, как печь протопилась. Ничего, тоже лопать можно… Особенно, когда брюхо подведёт – так и летит, аж за ушами потрескивает!

– Не страшно, – усмехнулся Хусаин. – Не такое за войну повидала головушка. Председателем всё Салих Гильми?

– Он.

– Вот это похуже дело.

– Конечно, похуже… Да куда денешься? Мужчин, кроме Салиха, в деревне почитай что и нет. Осталось на весь колхоз шесть лошадей, на них и возим, и пашем, и пляшем возле них.

– Теперь ясно, почему ты из деревни тягу даёшь.

– Ты же знаешь, в какой я институт иду! – оскорбился Исхак.

– Ладно, я шучу. – Хусаин похлопал его по руке. – Ешь, не огорчайся. Ваш год счастливый – дошёл черёд, война кончилась. Учись, возвращайся в деревню, агроном нужен… Мне вот учиться не придётся. Мать плоха очень, да и дети брата убитого на мне остались…

Кончив есть, Хусаин закурил. Исхак покачал головой:

– Ты здорово приучился к этому зелью.

– Чем нам гореть, пусть табак горит. – Хусаин помолчал и вдруг спросил, глядя в сторону: – Как семья Нурулла-абзый?

Исхак вздрогнул, помедлил с ответом, не зная, что сказать.

– Сёстры мне написали про Санию. Верно ли это?

Исхак кивнул так же молча…

– Я поверить не могу… – Хусаин сжал виски кулаками. – Вот и война… – После долгой паузы он сказал: – Любил я эту девушку… До сих пор её голос слышу.

Он взглянул в глаза Исхака, блеснувшие невольной слезой, и отвернулся. Смял папиросу, отбросил, потом опять нервно закурил.

– На обратном пути через Белоруссию возвращался. Заехал на ту станцию, где жили они. Расспрашивал – никто не знает. Под самый корень фашист там всех извёл…

Спустились сумерки, над Камой закурился туман, потянуло холодом от воды. Загорелись огни бакенов. Внизу на пристани заиграл аккордеон. Мужской высокий голос спел куплет по-татарски, потом сразу же запел по-русски. Песня была жалостливая, протяжная. Хусаин покачал головой.

– Эк стонет…

– Это слепой солдат, – пояснил Исхак. – Танкист… оба глаза сгорели. Я ещё вчера вечером видел его. – Помолчав, он добавил: – Как грустную песню услышу, я тоже всегда Санию вспоминаю… Сердце болит.

Парни сидели на берегу плечо к плечу, чувствуя тепло друг друга. Общее горе сблизило их. Молчали, глядя на Каму, слушали песню, а когда песня смолкла, слушали грустную тишину холодного вечера. На серой глади реки тревожно стояли крохотные точки сигнальных огней: здесь мель, осторожно…

– Вот и осень настала, – сказал Хусаин, поведя плечами. – Холодные вечера…

– От воды тянет холодом, – ответил Исхак. – Остыла уже.

Опять долго сидели молча, курили.

– Нет… – заговорил Хусаин. – Мы ещё должны жить. Жить, чтобы свернуть шею всяким проходимцам вроде Салиха Гильми!.. Я пол-Европы обошёл. Какие города видел, какие страны! Разве я смогу жить по-прежнему, как трава растёт?… Переделаем жизнь, Исхак, возвращайся!

– Вернусь… Очень хочу скорее вернуться…

За разговорами не заметили, как сверху подошёл пароход. Долгий гудок его поднял Исхака на ноги.

– Хусаин, мой пароход!

– Пошли, я провожу тебя. – Хусаин вскинул вещмешок на плечо.

– Охота тебе потом на эту лестницу опять лезть?

– Ничего. Всё равно тут холодрыга, до утра в сосульку обратишься. Пойду солдат поищу, наверняка тут тоже кто-то ночует. За воспоминаниями и ночь скоротаешь быстрее.

– Давай понесу, – Исхак потянулся к вещмешку, Хусаин махнул рукой:

– Спасибо, он лёгкий. Я ведь трофеи не собирал, как некоторые…

Внизу огромная толпа разом рванувшихся к пароходу людей монолитно колыхалась, сжимаясь всё плотней и плотней. Внутри пищали дети, кричали женщины, слышались брань, плач. Исхак, обняв на прощанье Хусаина, тоже рванулся к этому сотнеголовому монолиту, вклинился в него, пробивая дорогу к трапу сильными плечами. Втиснулся на трап, побежал, как и все, толкаясь и ругаясь, на корму, кое-как отыскал незанятый крохотный кусочек палубы. Поставил баул. Потом поднялся на цыпочки, попытался среди смутно различимых силуэтов людей на берегу увидеть Хусаина. Узнал-таки его долговязую фигуру, размахивающую солдатской фуражкой.

– Исха-ак! – кричал Хусаин. – Ну как, место занял?

– Занял, ничего!.. В тесноте да не в обиде! Прощай, Хусаин! Увидимся ещё!

– Прощай…

Пароход загудел раз, другой и поплыл к Казани.

У Исхака вдруг тоскливо сжалось сердце. Зачем он уехал из деревни? Жил бы себе да жил…

На корму между тем всё прибывали люди, уже яблоку негде было упасть. Пришли и студенты, повтискивались между чужими метками и чемоданами, с шуточками устраивались на ночлег. Однорукий Мунир Тазюков тоже было появился на корме, но вскоре ушёл: отхватил место в каюте второго класса. Появился спустя некоторое время на верхней палубе, был он теперь в свежей рубашке с отложным воротничком, это шло его загорелому лицу и крепкой смуглой шее. Студенты снизу закричали что-то насмешливое по-татарски, Тазюков, пожав плечами, тут же отошёл от борта. Он спустился в ресторан, подсел к столику, где ужинали две красивые девушки с густо накрашенными ресницами. Скоро у них завязался весёлый разговор, Тазюков заказал вино…

А по корме гулял холодный ветер, свернувшийся комочком Исхак никак не мог согреться. Сосед-старик укрыл ему ноги своим бешметом, женщина рядом заснула, привалившись спиной к Исхаку, он согрелся, его сморил сон…

9

Увы, приехав в Казань, Исхак очень скоро убедился, что Мунир Тазюков говорил вещи, близкие к истине. Стипендия маленькая, того, что выдают на «служащие» карточки, которые получают студенты, хватает разве что на несколько дней приличного питания, а там – остаётся по хлебной карточке шестьсот граммов хлеба ежедневно – и всё, хотя в возрасте Исхака за один присест можно умять большую буханку…

Много среди соседей Исхака таких, кто просто не попал в другие вузы и подал документы в «сельхоз», чтобы не терять год. Есть тут, правда, и бывшие фронтовики, они донашивают гимнастёрки и шинели, полны жажды знаний. Держатся фронтовики особняком, с малышнёй вроде Исхака не якшаются, после лекций идут в библиотеку и сидят там до темноты. Им чаще, чем остальным, выдают талоны на дополнительное питание, вообще им, несомненно, легче, чем таким, как Исхак, – сказывается военный опыт, умение удобно располагаться в трудной обстановке. Вскоре после начала занятий бывшие фронтовики сумели отвоевать себе в общежитии комнаты поменьше, а в больших осталась разная малышня.

С уходом старших дисциплина и вовсе разладилась. До поздней ночи разговоры, похвальба о девушках, азартные карточные игры. Исхак всего этого не любил, многое ему, скромному деревенскому парню, казалось диким. Казалось, что он не в силах выдержать такую жизнь, что надо уезжать домой, в деревню. Удерживали его от этого только письма матери. Нужно было оправдать её надежды.

Чтобы научиться разбирать письма Махибэдэр, Исхак выучил арабский шрифт. Учил тайком, потому что хорошо помнил, как в пятом классе его высмеяла их классный руководитель, разноглазая Мардия-апа. Узнав от матери, как пишется по-арабски его имя, он начал писать на заборах и классной доске арабским шрифтом «Исхак». Мардия-апа высмеяла его при ребятах, мол, он, как мулла, учит «божественные» буквы, потащила мальчика к директору, там его тоже обругали за то, что учит буквы Корана… Поэтому Исхак и в Казани сначала пытался заниматься самостоятельно, вспоминая то, чему учила его мать, однако вскоре узнал, что при университете на татарском отделении обучают арабскому языку. Знакомые Исхака, окончившие, как и он, школу в деревне Мэлле, дали ему арабский шрифт, пригласили приходить в литературный кружок: многие из них помнили, что Исхак в школе баловался стишками.

Придя на занятия кружка в первый раз, Исхак растерялся. Сдав на вешалку старый лицованный солдатский бушлат, который мать выменяла на мешок картошки у проезжего солдата, он остался в латаном-перелатаном кургузом пиджаке. У них в институте его одеяние мало чем отличалось от одежды других студентов, да и в тесных полутёмных коридорах и аудиториях не слишком бросалось в глаза, кто как одет. Здесь были высокие потолки с яркими люстрами, натёртые сверкающие полы, толпы хорошо одетых иностранных студентов, нарядные девушки на высоких каблуках, в пышных меховых шапках. Только увидев знакомых из Мэлле, одетых приблизительно так же, как и он, Исхак почувствовал себя увереннее, затерялся среди них.