Свет мой. Том 3

– Dziekuje!

Спозаранку шумно собирались в отъезд, укладывали вещи в салон автобуса, и эти сборы для всех были радостны.

Окончив погрузку, Антон и Назар поднялись сначала на третий этаж и попрощались со знакомыми польками, а затем опять зашли к Броневским. Антон, точно в чем-то провинившийся перед ней юнец, с трудом взглянул на нее, стоявшую в коридоре в темном домашнем платье, увидел ее внимательные серые глаза, гладкие длинные волосы по плечам… «Как уже?!» – словно растерянно-удивленно говорила она про себя в то время как внешне не показывала ни растерянности, ни удивления.

Что он сказал ей?

– Ну, вот и до свиданья.

И только. Пожал ее холодную руку. Она ее протянула ему и опустила рассеянно. Он видел: она уже не жила одним только страхом, а думала о чем-то со слабой улыбкой, светлевшей не ее неулыбчивых прежде губах. Он тихо вышел от них, Броневских, почти радостный, как выходят оттуда, где находится трудно, но все же выздоравливающий больной.

Они уселись в салоне автобуса. Торчащий черный дом искрасна тлел под лучами солнца. И вот полетели назад еще пустынные городские улицы. Клара прислонилась к кабине Саши, они оба довольные, оживленно переговаривались о чем-то.

«Вот же как просто все, – подумал Антон. – Вон какие у них счастливые лица; я не хочу им мешать своей серьезностью, ее выражением…» – Машинально он сунул пальцы в карман за платком носовым и неожиданно нащупал ключ к своему удивлению – ключ от комнаты, которую они снимали в Торуни.

Он подошел к кабине, посетовал на свою оплошность.

– Не горюй, друг, – утешил Саша, крутя баранку. – Может когда-нибудь проедем… отдашь. Если не забудешь. – И стал опять слушать Клару.

Они в конце февраля переезжали у Быгдощь. Через Торунь. Антон до самого Торуня сидел в салоне того же Яшиного автобуса, рядом же с майором Риссом, Коржевым, Сторошуком и, слушая насвистывая Яшины, маялся от возникавшей проблемы с забытым ключом. Прямо просить майора о том, чтобы заехать ради этого к Броневским, – у него духу не хватало.

И все-таки он позвал вслух:

– Товарищ майор, а товарищ майор!

Тот подозрительно оглянулся на него.

– Может, завернем к торуньским знакомым? Я ключ забыл им отдать… – Он вытащил его из кармана.

Но майор, старый человек, – верно, занят был чем-то важным, – лишь помотал головой отрицательно, как если бы он отказывал ему в игрушке какой.

И так Антон проезжал Торунь, и почти все здания, которые они миновали, казались теперь ему похожими на тот гостеприимный дом, где он встретил Ладу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Тогда же Антон, странствуя вдали от дома и беспокоясь о родных, по сыновному долгу писал матери, слал ей весточки о себе в воинских треугольничках; взаимно мать сообщала ему всякие подробности об их нынешней, еще не налаженной деревенской жизни, заботах. Однако она ему открывалась не во всех своих переживаниях и домашних заботах, словно оберегая его от напрасных волнений из-за этого. Потому-то иные из них оказались неизвестными для него – из-за отсутствия дома в этот период.

А здесь, известно, нелегко налаживались будни.

И покамест не оттого, что божья предсказательница в ту февральскую стужу внушала выселенцам, загнанным немцами в скотный загон:

– Попомните – еще взыщится с нас за внуков и с внуков за нас. Дела людей длятся и людьми же продолжаются.

Как в театре каком…

– А ты, Поля, сходила? – справилась вернувшаяся из Ржева Анна в июле 1943 года. Опустилась на скамеечку сбоку ее избы, у крыльца. – Уф! Устала…

– Куда? – спросила Поля.

– Ну, куда следует. По вызову дознавальщиков.

– А-а, сходила. Туда, в Алешево. Прогулялась, значит. – Поля подсела к Анне.

– И что ж ты сказала о пустобрешках? Что и я?

– Сказала, что не знаю ничего, никакой крамолы. Что тут говорить: получается как вроде б наговор, напраслина – никто же не видел этого ничего, окромя лишь нас, чего недостаточно. Да и после всего…

– Ну и ладно. Я тоже не хочу брать грех на душу. Мне легче простить. Я сказала военному следователю: вы уж сами тут решайте по совести, что сделать. А я – мать. Мне жалко всех людей, не только детей своих.

Вот как-то решилось все по-христиански: они по добру пожалели балаболку языкастую, трепливую, которая безжалостно, например, выдала немцам на расправу невиновного Валерия, Анна это помнила хорошо.

– Но Наташа и теперь, спустя целый год после того случая, еще сердилась на них, сестер Шутовых, за брата – не могла им простить ничего; она-то, вызванная повесткой в военную разведку несколькими днями раньше своей матери и тети Поли, и показала там против Лидки Шутовой персонально. На ту вроде бы дело завели…

Наташу трижды туда вызывали – приходил какой-то нарочный военный и приносил строгие повестки: «Срочно явиться в дер. Алешево». Она их проигнорировала. До деревни Алешево, из которой в последний раз гитлеровцы обстреляли Кашиных и других ромашинских возвращенцев, около семи километров, если не более. Пойти туда ей даже не в чем. Наконец она собралась. И насколько она была обычно смелой, звонкоголосистой, настолько внезапно струхнула, ушла в себя. Когда вошла в кабинет вызвавшего ее начальника, сидевшего за столом, в кителе с погонами. Это был сравнительно молодой капитан с пронзительным, бьющим в упор взглядом, под которым невозможно скрыться и испытывать который не хочется долго. И когда тот взглянул на ее повестку, то накинулся на нее распаленно.

– Что же не являетесь, гражданка Кашина? – стал он отчитывать ее, поднявшись из-за стола и прохаживаясь перед нею по избе. – Ведь я могу заарестовать и посадить вас за неявку, за отказ подчиниться советским органам. Ишь, какое легкомыслие! Значит, так нужны вы нам. Мы вызываем всех на допрос и знаем все про всех, кто как вел себя в период оккупации и кто сотрудничал с немцами. Но нам требуется помощь от населения. И мы на вас остановились – выбор пал… Будете нашим агентом. – Выговорившись так, капитан успокоился, стал более корректно-обходительным.

Наташа отказывалась наотрез, мотала головой. А он заставлял с угрозами… «Ну, попала как кур во щи», – думала она с ужасом, разгоряченная. Тем более, что ей запретили рассказывать об этом даже матери, не то, что другим: полная конспирация должна быть. Чтобы комар носа не подточил… Однако она не стала доносчиком, несмотря ни на что.

Полина продолжала между тем:

– На ком же у нас война выехала? Ты скажи мне, Аннушка.

– На всех, – сказала Анна. – Всем достало, достается.

– Нет, не поровну. Когда тянешь воз, тебе еще подкладывают сверх всего прочего. Если бы все у нас поровну делили меж собой меру несчастья, выпавшего на нашу долю, героев нигде не было бы. Незачем было б геройствовать. И враг бы не дошел досюда. Да кое-кто ждал его, учти!

– Может быть, Поля. Чувствую себя неважно. Хотя теперь верно, уже годы знать дают. Года да и время. Вот как зимой болит все, – думаешь: все, не доживу до весны; а вот как приходит весна-красна, – и как будто оживаешь опять в ожиданиях – себя чувствуешь лучше. А так надоело это все. Ой! Даже жить не хочу. Жизнь свою нам и вспоминать-то нечем. Была она вся в переживаниях, сколько ее помню. Да и сейчас все держит так. Только бы дождаться тех, кого ждешь… А там…

– Ай, Анна! – Полина вздохнула и замолчала. Это значило все, что угодно. – Право, ты святая…

– Наверно, мое сердце твердое: сколько оно перетерпело – и все до сих пор меня держит. Думала: ну, помру быстрей, чтобы никому не надоедать, а выходит, смерть от меня убегает, отступилась от меня, и я все живу, глаза мои все смотрят по-прежнему. Я скучаю, хотя и некогда вроде разогнуться мне, а о ком, сама не знаю. Что-то охота все время плакать неудержимо, помолиться совсем одной, на могилку Маши тянет – захаживаю.

– Родятся такие в сорочке, которые всю жизнь свою великомученицы. Ты, Анна, наверно, одна из них. Сдается мне, как я послушала тебя. Человек обязан делать только добрые полезные дела – он не один живет на белом свете, создан думать. А ничтожное добро невзначай у него получится в море лжи, зла, и гадости – он на весь мир кричит о небывалом прогрессе человечества и своей причастности к этому. Как же, мы поверили… А ты ходила в город?

– В военкомат. Чай, думала, исправят документ. На Василия.

– Ну и что ж, переписали?

– Дали от ворот поворот. С чем пошла, с тем и вернулась.

Анна потому отправилась в военкомат, что ей присоветовали переправить мужнину похоронку на ее имя, а то, так как извещение было послано на имя Наташи, получалась, будто Наташа, а не Анна, являлась женой Василия. Из-за этого могла потом возникнуть серьезная путаница; ходи тогда везде, доказывай всем, как должно быть по правде.

Но опять Анна пришла сюда, знать, не во время. На нее накричал здесь такой хрипатый начальник: мол что у нас и так дел много, а вы приходите сюда со всякими документами и еще указываете нам, что делать. Так она поплакала здесь, и он в конце концов обошелся и сказал ей, что этого мы исправлять не будем, коли из самой Москвы прислана бумага. Москве виднее было. И ничего не посоветовал, как быть дальше.

«Вот люди! – подумала Анна. – Ты пришла за делом – и нет ответа тебе, не способствуют ему. А мечутся по пустякам таким, – вспомнила она допрос. – Но мы еще живые. А он, Василий? Я плачусь вот… А какая жизнь была у него? Погиб в сорок пять лет. Почти десять лет провел в войнах. Работал в колхозе, как вол, а его подозревали в чем-то; члены ревизионной комиссии цеплялись, посадить хотели – был он поперек им горла…»