Свет мой. Том 3

Все-таки Кашину везло на исключительных в доброте своей людей. Несмотря на их естественно-простительные слабости в характере, он привязывался к ним. А особенно тянулся к таким великим работягам, каким был Матвей Шаров с его открытостью души.

И сегодня, виделось ему, было ласково-серьезное выражение на его крупном загрубелом лице и неторопливо-неуклюжи, как и весь он сам, движения его сильных голых рук, словно не боящихся несильного прибалтийского мороза. Он жил с утра в своем обычном душевном равновесии, а не то, что был просто в расположении к Антону, своему младшему товарищу, – жил как будто в отблеске своего обычного настроения. Антон, едва обменявшись с ним несколькими малозначащими словами, снова почувствовал себя его единомышленником, и ему стало на душе легко и радостно.

Было легко потому, что он, юноша, завсегда откровенничал, доверяя Шарову даже свои личные планы, и что солдат отвечал такой же взаимностью; стало быть, платил ему той же симпатией, не делая скидки на его юный возраст. А интересно с ним было потому, что он, бывалый человек, превосходно знавший свое шоферское искусство, успел в жизни испытать немалое. Он как бы уже сросся со своей трехтонкой – она была в его руках тоже неустанным работягой, выполнявшим самую что ни есть черную и тяжелую работу, очень нужную для всех.

Когда они поехали по дороге с относительно небольшим движением автомашин, Антон вслух прочитал – Шаров попросил – несколько страниц повести. Однако изрядно-таки машина тряслась, из-за чего книжные строчки сильно мельтешили перед глазами, и еще тарахтение мотора заглушало голос Антона (нужно было напрягать его). И, устав от чтения, он отдыхал. Наслаждался видом ослепительно чистого рассыпчатого снега, лежавшего повсюду на равнине с перелесками, с селениями; на нем нежно голубели тени, следы и всякие углубления; темнели седые обыневшие деревья, кусты и высокая устоявшая трава, которая все еще кропила по снежному наносу семенами. Грузовик мчался ходко. Лишь веселое красное солнце поспевало за ним – низко-низко плыло в сплошном густом седом тумане.

– Слушай, Антон! – взволнованно проговорил Шаров. – У меня ведь была своя история, когда я в Одессе жил…

– Шелег, капитан, меня туда сватает – в художественную школу, – поделился Антон. – Говорит: езжай – там не пропадешь.

– Вот что, – Шаров загорелся вдруг, его глаза заблестели, – мы давай-ка после войны, когда нас распустят по домам, закатимся туда вместе, а? Вдвоем нам было б очень кстати… У меня-то там было что…

– Что, любовь? – спросил Антон, всерьез, как взрослый.

Он усмехнулся как-то криво, горько-сожалеючи:

– Эта моя любовь окончилась быстро. Вернее, мы разошлись друг с другом после первого же вечера. Я к ней не вернулся.

– Отчего ж, Матвей? Если так жалеешь…

– От трусости, Антоша. От своей необразованности, бескультурья.

– Это именно о ней ты, Матвей, помянул вчера? – Его признание Антона весьма заинтересовало – еще и потому, что он говорил о ней с какой-то особенной печалью.

– Да, была видать, чудная, душевная на редкость женщина. Я не хвалился никому о встрече с ней. Боже упаси! А она, Сима, и теперь светится в моих глазах, хожу ли я, еду ли в кабине за рулем, сплю ли где. У меня ведь никого почти из родных, кроме тетки, уже не было, когда я нечаянно встретился с Симой. И что касается женщин, то я, молодой, таким робким был в обращении с ними. Мне казалось, что они – существа высшего порядка, ангелы небесные: я стеснялся неуклюжести своей, не смел подойти к ним запросто… А ведь есть такие-то ребята удальцы…

Слушать взрослых собеседников Антон любил – их, пусть, не сногсшибательные, незатейливые, но по обыкновениям колоритные рассказы о себе, разные истории и приключения занимали его интерес не меньше любых книжек. Таким образом для него лучше открывались сердца его старших друзей.

Матвей говорил медленно, он как бы просеивал все через сито своей перекатно-нескладной судьбы.

– В молодости, знаешь, я мечтал стать летчиком, – признался он с усмешкой. – Авиацией тогда все парни бредили. Но туда, выходит, мне была заказана дорога: сначала по сердцу прошел, да по зрению не пропустили (хотя вижу-то неплохо); потом – наоборот дали мне поворот. В общем, знай, сверчок, свой шестой. Я смирился со своей долей. И уже подался в шоферы. Прикинул так и сяк: чем не специальность. Верно?

– Ну, конечно же! – сказал Антон с горячностью.

– Это даже здорово: сидеть за рулем, водить машину, хоть работа и накладная, требует внимание. На это еще подбил меня один мой приятель (завелся у меня). Ну, стал я учиться на шофера. Курсы были. Сесть за руль, однако, не успел: взяли меня на действительную службу в армию. Пообвыкся, знаешь, малость там среди однолеток. И свободно было. Гуляй сколько хочешь, только к отбою в свою часть приходи, чтобы при проверке тебя досчитались. Всякое бывало со мной. Кое-что вспомнить теперь совестно. Потом появилась у меня одна зазноба – Клава: я сошелся близко с ней, наведывался к ней. Она-то на язык была огонь, дай бог. Из-за этого в последние дни я перестал к ней заглядывать; не то, что бывало прежде. Но, стало быть, снова пожалел ее, вертушку, – как демобилизовался, так и остался в ее родном городе Николаеве, у нее под боком, под присмотром. У знакомого, Петрухи, поселился. Пошел на завод работать. Разнорабочим. И уж вроде стало для меня очень хорошо, что я по-прежнему к ней захаживал. Глядишь, она то винца тебе припасет – даст, то поджарит вкусненькое что-нибудь на сковородке – веселее как-то жить холостяку (я не решался на женитьбу с Клавой, и такая моя роль ее вполне, знать, устраивала). Зажил я в своей удовольствие, новых товарищей приобрел. А из-за них вконец испортились мои дела с Клавкой. Она, знай, свое толкла. По-сорочьи. И мамашенька ее, – голова, что кулачок, а ухватистая и крутая по части денег – ужасть: не упускала ничего.

И говорит между прочим:

– Эва, прискакал! Больно ты нужен нам! Свет в окошке. Ты, Матвей, не столько пьяный, сколько наглый; лезешь, будто генерал заслуженный. Мы и так замучавши с тобой, как собаки. Вот откель расходы образуются: щелк, щелк, щелк…

Во, артистки сущие! Совсем ошалели бабы. Рубль свой оплачут. И скандалили мерзко. Совсем не в счет им то, что я приносил; это так – бог послал по милости. Так что через пару лет после демобилизации решил я мотать отсюда, дернуть подобру-поздорову, покуда вконец не пропал у них. С ума сойти можно, когда с ножом к горлу пристают, и не то сделаешь и скажешь. А я не привык к плохому обращению. Все внутри меня взвивается само собой. Гордость подымается…

Махнуть в Одессу, славный город, вознамерился. Но вот задачка: как уйти с работы? Знаешь, ведь существовало положение (или закон), что работников не отпускали с предприятий – могли, в лучшем случае, только выгнать. Прогулять день-два? Могли б судить. Пораскинул я своим умишком – и удумал (что?) фонарь «летучая мышь» украсть, так, чтоб меня заметили, схватили, выгнали за воровство. Долго, между прочим, не решался красть фонарь, духу не хватало. Было очень стыдно, непохоже на меня. Но потом все-таки украл. Меня и, точно выгнали с завода. С происшествием таким. И подался я в Одессу.

Потом моя Клавка хорошо определилась замужем. И зла никакого не имела на меня. Проезжал я однажды мимо ее дома, так что видел ее… – Матвей на минуту замолчал, свободной правой рукой достал из кармана фуфайки бычок самокрутки, зажигалку, одной же рукой зажег зажигалку, и, поднеся пламенек ко рту с папиросой, жадно затянулся табачным дымом.

XV

– Сколько ж лет тебе тогда было? – спросил Антон, дождавшись этого момента.

– Ой, Антон, молчи! Салаженком еще был. Неопытным. Хоть и стукнуло мне полных двадцать пять. – Он опять затянулся цыгаркой и продолжал. Все время глядя вперед, на дорогу, притормаживая или убыстряя бег грузовика: – Долго ли, коротко ли – в Одессе стал водить машину. Но главное, о чем хочу рассказать я, – здесь как-то повстречал малознакомого мне инженера, Сашку, с которым где-то мы уже встречались. Пьющий, он, конечно ж, сразу поволок меня в дешевенький кабак, где можно пить до бесконечности. В те годы никто не возбранял: бери пиво, бери водку – и пей, сколько влезет. До упаду. Инженер уж до меня был хорош. Язык заплетался у него. Но ему все было мало: бойкий был. Ну, еще выпил со мной. Все выламывался передо мной, салагой, поучал меня. Сиплым, пропитым голосом. Как же, он, инженер, почти вдвое старше меня… Он знал в жизни смысл.

И тут-то я узрел ее, мои глаза навострились на нее: она слепила своим невиданным полосатым голубым платьем и чудесной улыбкой. Она одиноко притулилась в уголке за столиком и оттуда будто половчей приглядывалась к нам, я каждый раз ловил и перехватывал ее взгляд устремленный.

Я говорил тебе: ее Симой звали. Она исключительно была сложена. Не девушка, а загляденье одно. Это самое я увидел, когда со своим приятелем сиповатым заказывали еще раз у стойки (мне уж стало все равно, напьется он или не напьется) водку. Она тут подошла к нам. Обратилась вежливо, культурно:

– Можно мне маленько с вами посидеть? Одной – невозможно скучно…

Инженер – волк стреляный – вмиг почуял дичь. Он, известно, бывший чернофлотец, женский сердцеед. Хоть и накачался водки и несет околесицу, а соображает стройно, точно. Не собьешь. Она направилась обратно к своему столику. За кружкой или стопкой (уж не помню). А он подмигнул мне, просипел: «Годится баба!» Сама она была блондинка. Смуглая, с загаром. Очень интересная. И одетая со вкусом, не пестро.

Ну, подсела она ловко к нам за столик, малость посидела, поболтала с нами. То да се. А держалась, знаешь, прямо царственно. Видно было сразу: цену себе знала. И, главное, оберегала меня всячески – прижимала, чтоб я сдуру тоже не напился. Это я тотчас же понял, все сообразил… и старался ее слушаться беспрекословно, что мальчишка, – она взяла меня чем-то… Но ей, верно, уже наскучило здесь; она вдруг поднялась с места, предложила.

– А теперь, мои кавалеры хорошие, если вы не против, айда кой-куда, где поинтереснее, я вас угощу. – И величаво встала, поплыла вон из нашей забегаловки прокуренной.

Мы с инженером, больше удивленные, чем обрадованные, пустились вслед за ней. Минут, верно, двадцать шли втроем. И затем вкатились в настоящий ресторанчик – со швейцаром, с зеркалами, с позолотой, с музыкой удалой, с приглушенным чадом голосов. Опять плюхнулись за стол. Было здесь и по публике культурней. Несравненно. Инженер со знанием дела снял с себя пиджак, на стул повесил. Как уселись, Сима извлекла отсюда, – Матвей рукой с папиросой показал на грудь свою, – пачку денег; столько денег сроду я еще не видывал ни у кого, не видывал и после – никогда.

– Ну, соколики, что пить-то будете? – спросила запросто.

Странный чад стоял в моей голове. И какой-то радостный вопрос мучил меня беспрестанно – пытался, знаешь, разрешить его с самим собой. Обо всем же остальном не думалось, или мало думалось: все отошло на задний план, как измельчалось, поуменьшилось. А вот у инженера моего глаза повылезли на лоб, только он увидел кучу денег; язык даже заплетался у него, но он все-таки сипло бормотал, жадный до питья:

– Я – коньяк… Я – коньяк… Давай коньяк… – И еще кулаком по столу стукнул. Решительно.

Сима налила ему; он выпил рюмку, среднюю величиной, – еще подлила ему. Кажется, был уже десятый час вечера. И я испытывал кое-какое неудобство: ведь как-никак старший товарищ был со мной, а он подклинивал ее и косящими глазами незаметно для нее подмигивал мне – показывал и просил меня, чтоб я не мешал ему сейчас.

Ну, все кончилось тем, что инженер налакался и еле стоял, бледный, а меня еще в бок толкал снова: мол, ступай домой, я сам провожу ее. А Сима меня держала около себя, не отпускала ни на шаг. Да и я уже не простофиля будто. Подкатил нужный нам трамвай. И при посадке она вдруг поддала Сашу задницей. Тот упал на мостовую, а трамвай уже пошел по улице. «Зачем она так?» – подумал только я. – Матвей опять пыхнул папиросой, глядя вперед, на дорогу. – Что ж ты думаешь, остановки через три-четыре она высадила меня из трамвая, сама тоже вышла. Повела меня куда-то. Я спросил:

– Ну, домой? – А ведь весь дрожал. И о брошенном товарище уже не думал.

– Да, Матвеюшка, ко мне, – сказала она опять ласково. – Глупенький, а чего же ты боишься – так дрожишь?

– Я вел ее под ручку, все, как полагается, и она учуяла.

– Да нет, что-то зябко мне. – И мне уже казалось, что у меня у самого аж пятки отчего-то красные, а лицо так горит…

Мы брели к ней глухими городскими районами. Надо сказать, что порой боялись мы, парни, простого финского ножа из-за угла. Ведь в открытую врага, шпану не боишься никогда; страшно, если кокнут тебя в спину. Я поэтому квартирный теткин ключ здоровый носил в кармане наготове. Мало ли что. Мог и пригодиться.

В сквере я остановился, чтобы оглядеться все же.

– Нет, я не умею целоваться в подворотнях, – объявила мне Сима. – Воспитание не то, не взыщи.

Наконец, зашли в какой-то обомшелый дом. На второй этаж поднялись. И она открыла дверь входную и меня впустила в комнату. И всерьез проговорила:

– Поскольку, видимо, ты наслышан, что любовники подчас сигают с этажей… можешь осмотреть все, чтобы убедиться в том, что я здесь нигде никого не прячу. Заходи! Вот тебе и кухня, ванная… Взгляни!

Снимала она у кого-то, знать, отдельную приличную квартирку.

– Пожалуйста, воды мне принеси, – попросил я гнусно.