Гиппокам: территория любви

ЭРИК. ЗОЛОТЫЕ МАКИ. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ АНИ В ЛАБЕ, МАРТ 1997

Шляпник: «Если бы ты знала Время так же хорошо, как я, ты бы этого не сказала. Его не потеряешь! Не на такого напали!» Алиса: «Не понимаю». Шляпник: «Еще бы! (презрительно встряхнул головой) Ты с ним небось никогда и не разговаривала!» Алиса: «Может, и не разговаривала. Зато не раз думала о том, как бы убить время!» Шляпник: «А! Тогда все понятно. Убить Время! Разве такое ему может понравиться! Если б ты с ним не ссорилась, могла бы просить у него все, что хочешь».

Шляпник: «Ты, верно, хочешь сказать, что меньше чаю она не желает: гораздо легче выпить больше, а не меньше, чем ничего». Алиса: «Вашего мнения никто не спрашивал». Шляпник (c торжеством): «А теперь кто переходит на личности?»

Льюис Кэрролл, «Алиса в стране чудес» (1865)

Зеленый нуль мигнул, и пешеходный светофор выбросил красную ладонь – плевать. И плевать, что ливень. Перебегу на красный. Эрик хотел обойти мать с сыном – оба упакованы в жёлтые короба дождевиков, да мальчишка – горб рюкзачка под плащом – послушно тормознул у перехода, влетев зелеными сапожками в лужу, а потом отогнул капюшон, увидел, как взрослый дядька ступил в собачьи фекалии и показал язык. Эрик кивнул пацану – что ж, бывает – подобрал палочку от мороженного и кое-как сковырнул размокшее дерьмо, а потом и зонт раскрыл над собой. Малиновый гигантский купол, а он и позабыл, что нес его в руках.

Одно к одному. Сегодня Джон приводит новую аспирантку, а я топчусь на переходе, опаздываю.

Он вспомнил, как с трудом провалился в сон под утро, совсем спать перестал, как узнал, что в их лабу подкинули ставку для русской, и она появится со дня на день. Подкинул сам декан Маркес Кинассис.

Конечно, Джон его любимый ученик Маркеса, но с чего вдруг такая щедрость? А Джону что? Халявные рабочие руки. Но если руки кривые, а человечек так себе, тогда катастрофа для нашей маленькой лабы.

Эрик свернул с Первой авеню в переулок между высотками госпиталей «Рифа» – тупичок упирался в огромный морг, а за ним укрылось старинное здание «Белим». Эрик задрал голову и взглянул на окна родной лабы под самой крышей. Все годы аспирантуры, как только он огибал морг и входил в тень колоннады портика, ухватывал ладонью чугун перил и ставил ногу на трещину первой ступени, его охватывал озноб.

С чего? Ну да, этой «дурке», психиатрической клинике, лет двести, и дела страшные творили там с пациентами. Такой была вся медицина до Нюрнберга – не требовалось разрешений для опытов над душевнобольными.

Шеф, любимый ученик Кинассиса, хапнул под свой стартап весь верхний этаж, а клиника нынче ужалась до первого. Последний год доживает.

Может, дождь, может, какашки собачьи, может, ожила подростковая астма, но Эрик учуял вдруг, как ненавистен госпиталям «Рифа» обшарпанный этот особнячок – вот поднимет небоскреб бетонную пяту и размозжит старую больничку, как таракана. Что за хрень в голову лезет?

Он вбежал в лобби – кивок белозубой улыбке охранника, мазок бейджика по коду лифта – вжал стертую «шесть» этажа, и замызганная кабина поползла вверх.

Как воспалены глаза, как противно подрагивает стенка лифта. Нет, не нужен нам кот в мешке, хоть бы и от самого Кинассиса! Открою Джону глаза – пусть новенькая покажет себя полной дурой! А что? Права не имею? Да я пять лет на эту лабу ломался! Ясно, наука не моё – жутко смотреть, как народ за гранты бьётся. Нейрохирургия надежна, престижна, да и ангел маме старость обеспечу.

Эрик вспомнил огненно-рыжие чашечки калифорнийских маков, заполняющие по весне китайский сад его мамы, и астма отпустила. Кабина дернулась и застряла. Черт! Динамик выхаркнул «ждите». Эрик прикрыл глаза.

Признайся, а может, не хочешь делить Джона ни с кем? Я стал нужен ему, как не был нужен никому и никогда.

Эрик навсегда запомнил поздний вечер пять лет назад, когда он скрючился над застывшим микротомом – лезвие занесено и свежий мозг розовеет в холоде физраствора, а он даже не может пошевелить пальцем и включить мотор. Шестой. Шестой крысенок за день, а результата нет, нейроны памяти в срезах гибнут. Никчемность. Стыд ел кожу, щеки чесались. Заглянул Джон Вейдер – спешил к последней электричке – его дом на правом берегу Гудзона, а машину, как многие ньюйоркцы, водить опасается, да и цена парковки на Манхеттене космическая.

– Джон, прости, не тяну, пора завязывать, мне достаточно, – Эрик как ком из горла откашлял.

– А мне нe достаточно.

Завлаб двинул ногой табурет и осел мешком в стальное седло. В тот вечер последняя электричка ушла без него.

Да, Джона надо спасать! Я его правая рука, и методику срезов мозга я наладил, и за наши с ним семь публикаций меня прозвали Печатным Станком. Это не Дрыщ, как в старшей школе. Ладно, заткнись, на Дрыща – запрет! Вновь ожгло, как тогда, когда он явился в класс после первого свидания с девушкой: крутой одеколон, настоящий мужчина, надвинулся, как свой к своей, а она брезгливо отвернулась и фыркнула чтобы все слышали: «Вонючка! Дрыщ!»

Кабина вновь поползла и остановилась на нужном этаже. Эрик ступил из лифта – хлыстом по ушам лязгнуло стальной дверью западни. Втянул родной запашок карболки – антисептик больниц прошлого века. Бросился по белесому линолеуму – как ни полируй мастикой, не истребить черные росчерки колесиков каталок прошлого – тормознул у кабинета «Профессор Д. Вейдер», приоткрыл дверь и ввинтился внутрь гибким телом.

Вовремя!

Он ухватил обрывок шуточки и быстрый смешок новенькой:

– Уговорили, буду называть вас просто Джоном!

Сноп света пробил грязь оконного стекла, ударил в глаза.

Когда солнце успело выйти? Ведь только что по лужам бежал.

В сияющей пыли спиной к Эрику вибрировал длинный женский силуэт, стараясь не опрокинуться под тяжестью рыжей копны волос. Ее грива, как гигантская головка калифорнийского мака, светилась в луче, и оранжевые брызги расцвечивали все темные углы, и Эрик впервые увидел, что стены замызганы и им нужна свежая покраска, а пол усыпан кипами бумаг от обработанных ненужных графиков. Когда вообще тут убирали?

Эрик не сразу углядел Джона – алая рубашонка завлаба слилась с кровавой обивкой его офисного кресла. Кольнуло под ложечкой: это чудо на колесиках не просто офисное кресло последней модели, а мечта-привет из счастливого будущего Джона, где не будет ни Эрика, ни этих обшарпанных стен, ни жирной пыли, сквозь которую бьет сейчас такое рыжее солнце.

Рубаха праздничная, доволен, ничего сейчас охоложу его.

Завлаб, наверное, учуял напряжение в глазах Эрика и заерзал в седле своего комфортного будущего:

– Аня, знакомься, Эрик Вайс, аспирант последнего года и хозяин палубы нашего лайнера, он введет тебя в курс дела. Проводник по новому миру, так сказать.

Как в замедленной сьемке, девушка начала поворот к нему, оторвав пятки и прокрутив себя на носочках плоских балеток, рука округло поплыла ему навстречу, а большой клоунский рот растянулся в улыбке.

Давно мне так не радовались.

Эрик отпрянул, уперся спиной о дверной косяк и напряг плечи, ноги вдавил в пол, а тело привычно выгнул дугой, скрестил руки и спрятал ладони в подмышки. Застыл, молчал.

Рыжие брови Ани сошлись домиком, на носу проступили веснушки – она вздумала отзеркалить его отскок – шмяк задницей об угол стола и проехалась по стальной окантовке, и упала бы, но Эрик нырнул как за теннисной подачей и подхватил ее под ребра, и не успел додумать, что слишком уж худа, как она отпихнула его и выпрямилась.

– Прости.

– Все норм, спасибо.

– Ого, Эрик уже спас тебя! Один ноль!

Джон хохотнул и плюхнулся обратно в кресло, откуда хотел было вырваться ей на помощь. Аня оглянулась на Джона, помедлила, потом взглянула на Эрика и подмигнула. Его вдруг отпустило напряжение последней недели, и он неожиданно для себя засмеялся и уже было захотел выпалить: «Добро пожаловать на борт, Клоунесса!», но на его смех-клекот в офис заглянули два неразлучных ординатора Шломо и Хасан. Когда завлаб знакомил их с Аней, поляк Шломо ввернул русское «привьет, на здоровье». А эквадорец Хасан начал с комплимента, в котором длинно поведал, как его бабушка красит волосы хной, и вконец запутался.

Ну, сейчас что-то будет – новенькая обвинит Хасана в сексизме, а их всех еще черт знает в чем. Но Клоунесса ладонью убрала прядь со лба и, кривляясь, пропела: «Это мой натуральный цвет», а когда никто не засмеялся, пояснила, что это цитата, великий русский фильм, ничего, я вас всех тут образую.

– Все! Вперед, экскурсия по лабе!

Джон откатил кресло, грузно поднялся и заковылял к двери, выманивая их за собой, и в коридоре принялся тыкать в двери всех помещений своей лабы, давая Ане возможность восхититься, как он тут все отлично устроил.

Прошли в комнату для экспериментов, и Джон затрещал о том, как ловко они тут с Эриком собрали экспериментальную установку – соединяли и подгоняли, как разнокалиберные кирпичики LEGO, усилители, осциллографы, блоки стимуляции – и как радовались первому успешному опыту на нейронах энграмм памяти в срезах гиппокампа.

А Эрик вдруг рассмотрел пустые картонные упаковки на верхних полках и ржавчину на цепи, которой он приковывал к стене баллоны сжиженного газа, их оранжевая краска облупилась, зеленый кафель бывшей операционной потерял винтажный шик, а LEGO-конструктор зыркнул Франкенштейном. Магия ушла, и Эрик разозлился на новенькую.

Двинулись к мастерской, где Эрик колдует над тончайшими электродами из стекла. Джон шлепнул себя по лбу – пора бежать на факультет выбивать фонды под проект Ани – и потрусил к лифту, бросив Эрику:

– Теперь она твоя! Лошадей не гони, сначала надо проползти, потом бежать!

Эрик молча надавил на стальную дверь со смотровым окошком, вошел первым, не придержав ее для Ани, отметил, как она по-кошачьи скользнула вслед за ним.

Вошел и не узнал. Кишка, а не комната, эта бывшая сестринская! Из стены на полкомнаты прет лабораторная столешница, а на ней с трудом угнездился монстр – старый вертикальный станок для вытягивания микропипеток. В других лабах ладные станочки-пуллеры уже давно с компьютерными чипами, a в этом ручная настройка. Прижимист Джон, на факультете над ним посмеиваются «Скрудж Макдак», но иначе молодой лаборатории не выжить.

Но порядок образцовый!