Оценить:
 Рейтинг: 0

Гиппокам: территория любви

Год написания книги
2024
<< 1 2 3 4 5 6 ... 8 >>
На страницу:
2 из 8
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Но жест облекает вас в латы,

Золотые – от груди до колен.

И так чиста была битва,

Что ангел несёт её вслед.

Райнер Мария Рильке, Стихи и Посвящения, Перевод Марины Цветаевой (1924)

Как дети, застигнутые огнем, они не ведали, что с ними происходит. Не понимали, что муки их тяжелой страсти вызывают любовный экстаз. Тот экстаз, что показал Бернини в святом Лаврентии, покровителе всех поваров, охваченном огнем. Разрушающая мощь любовной страсти была им внове обоим. Как дети на пожаре, они не понимали ни самих себя, ни этого страшного божественного экстаза. Что-то страшное вырвалось из-под их контроля, соединив их тела и души. Любовная страсть затягивала их в сумрачный лес Данте.

…В его последний день в лабе, он разумом понимал, что они не могут быть вместе, что это опасно для его будущего, ведь все поставил на карту, чтобы добиться успеха в профессии. Он нес полный бред, и сам и не верил, и не слышал себя. Все шло в ход: и бывшая девица десятилетней давности, и нынешняя симпатия, однокурсница с бойфрендом. И то, что смог бы от нее убежать. А от себя как убежать?! Но экстаз был сильнее каждого из них. Молодая страсть слила их воедино, соединив их тела и души. Любовная страсть – оба не знали такого раньше – притягивала их со страшной силой. Страсть была единственной правдой их отношений. Страсть прорывалась из темных и тайных глубин подсознания и стягивала их двоих в один тугой узел. Страсть, как огонь, питалась всем. Все шло в топку: их взаимная любовь и нежность, родство душ, новизна открывшейся чувственности, интеллектуальное равенство, и острое предпочтение друг друга перед остальными. Разум умолкал, и земля уходила из-под ног. Они парили в вечности, оставляя там свои слитые тела и души, там, в его маленькой квартире на шестом этаже, с пением птиц по утрам, с его нежными руками и его молодым смуглым телом.

Анна остро помнила счастье, с каким она летела в марте 1997 года на интервью из Петербурга в Нью-Йорк. Счастье возможностей, сказки, мечты. Потом счастье сконцентрировалось, уплотнившись до чего-то невозможного. Жила одна в Мегаполисе и работала в аспирантуре научной лаборатории. Начала с нуля, как неумейка. И каждый день пестовали, холили и лелеяли. И восхищались. Эрик Вайс, скованный и очень глубокий китаец, аспирант последнего года, пас, как свою единственную лаб-бэби. Все несла к нему, все проблемы решала с ним, а он это воспринимал как должное. Думалось, что вся его жизнь была прологом до нее, кометы, озарившей его жизнь.

И сама росла каждый день, еще ничего не понимая, но уже многое умея. И первое горе, придуманное ею, но реально тяжелое, от неудачного свидания с Эриком в Музее Метрополитена. И счастье ожидания его на теплой скале перед театром Шекспировского фестиваля в Парке. И он, однажды в субботу пришедший с корта в линзах и шортах. И она даже отошла от него в панике. В общем, любовь-смута, работа-счастье, и, наконец, «мы это мы».

И нежное прощание Эрика с ней перед расставанием на неделю, перед его отлетом на конференцию в Калифорнии. Он, говоря по телефону, взял ее руку, нежно перебирая ее пальцы, и, закончив говорить, руки не выпустил, так и сидели. И как потом целовались у фонтана, красота которого спрятана от улицы, как и они. А потом разлука, когда ничего не было, только телефон, держащий ее на коротком поводке. И не случилось. Не застал, когда позвонил все же однажды. И ожидание его, и желание просто прижаться к нему при встрече и стоять, навеки замерев. И затем он, идущий по коридору, к ней, после приезда.

Любимый, долговязый, похорошевший – «Мой!»

И раскованность Эрика на короткий срок, когда посылал ей воздушные поцелуи. Или, когда при поцелуе прощании на ночь поцеловал сам страстно, с языком. И его «люблю» в декабре. И признание, что никогда ее не забудет. И его счастье, что у него есть тайная гёрлфренд, и его грусть, что никому не скажешь, никто не поймет. И наконец Рождество, горькое, разрывное, когда Эрик пытался расстаться с ней. И коньки Анны: встала и научилась с горя. И был кайф. Еще один, от того, что новое может.

И Новый год. После Рождества, когда сказали друг другу, что всё, что было, это было для каждого во благо и счастье. И останемся друзьями, как он хочет. А потом его слезы, что не может без нее, и любит, и хочет все вернуть. И январь 1998 с его подарком, и январь с его защитой, для которой она купила обнову себе. Как! У меня событие! Эрик защищается! И была хороша в ней, для него, в его вкусе – девочка-подросток, брюки дудочкой. И его раскованность в ресторане, когда он подавал ей пальто, и за столом смотрел через стол, и рассказывал всем, как готовился к защите, не спал, а придя утром, посмотрел на свою кровать, хотел лечь, но побоялся заснуть и проспать. И при этих словах о его, их, кровати, и у него, и у ее, одинаковые мысли «О нас!» И потом пришел в понедельник, в выходной, в лабораторию, через два дня после защиты.

Анна начала: – Пошли на каток. Эрик: – Холодно. Анна: – Пошли.

Не знала, что он «за пазухой держал», что он приготовил ей романтический ужин. Они сидели за его столом со свечами. Эрик спросил:

– Что же ты нарисовала обо мне, что ты не хотела показывать?

– Ну, нарисовала и написала, что ты любишь диссер больше, чем твою Бэби.

Они засмеялись. И Эрик сказал:

– Теперь я люблю мою Бэби больше, чем диссер.

И, наконец, его день рождения, а затем в конце марта разрыв, окончательный, с нежностью, с любовью. Но разрыв:

– Если бы тебе было бы не двадцать семь, а двадцать три – у нас могло бы быть будущее.

И полный бред:

– Я люблю Карлу, мне тепло у сердца, и я знаю эту разницу.

Анна помнила, как на его лекции в конце марта, перед которой Эрик «объяснился» с ней, была Карла, его одногруппница с постоянным бойфрендом. Зашла в зал и села впереди. Анна стала изучать Карлу, стараясь особо не пялиться. И вдруг почувствовала, как Эрик через весь зал смотрит на нее, на то, как она разглядывает Карлу. И ему это почему-то важно. Не Карла, а как Анна на нее смотрит! И потом, через два дня, когда Аня спросила, хочет ли Эрик знать, что она думаю о Карле, то он, как бы ждал этот вопрос. Она отрыла рот, набрала воздуха, и начала:

– Карла очень приятная, очень серьезная.

Он перебил:

– Очень некрасивая.

Она:

– Ах, зачем ты так!

Но он произнес:

– Для меня все равно очень привлекательная.

И как Анна проснулась наутро, после его слов о Карле, и поняла, что не может жить и умирает. А потом вечером, в темноте лаборатории, когда они целовались, она вспомнила, как вспомнила утром его слова о привлекательности Карлы, и начала вновь умирать. У неё тихо полились слезы ручьем – Cry Me A River – ведь никогда при нем не плакала!

Эрик почувствовал губами ее слеза на одном глазу, потом на другом, стал целовать.

– Как же так, я была с тобой, я твоя любимая и любовница, а ты говоришь, я не привлекательна для тебя.

– O нет, ты всегда была для меня очень-очень, – страстно шептал Эрик.

И последняя неделя Эрика в аспирантуре лаборатории. Неделя безумия, любви к ней и тоски из-за разрыва с лабораторией и с ней. И две их ночи впервые до утра, впервые подряд, в апреле. И все. Навсегда:

– Я не могу жениться на тебе. И не могу быть с тобой еще год, вдруг ты захочешь еще.

И затем разрыв, уже ее, уже до конца. И горе, такое глубокое. Такая тоска. На миг показалось:

– Зачем жить? Надо. Но зачем? Без него?

Долгий путь через эту тоску, по нему, по ним вместе. Такую тоску, что Анна даже не могла делать электроды, это его место, куда он ее поставил. И она помнит день, когда выбросила все пустые коробки с верхних шкафов их комнаты – общего с ним дома, как ощущалось тогда, которые Эрик собирал. Коробку, которые помнили его слова. И все о них. Их обряд прощания на ночь. Их обряд, как они говорили «спасибо», или как хвалили друг друга, «молодец!» – в основном Эрик хвалил Анну и с поцелуем. Ощущение от него как бы быть в детстве, с отцом. И его злость, потом, после апреля до июня, – «Я не отец тебе!»

И только открытые операции на мозге крыс, которую – только! – не он учил делать, и не больно только это. Ощущение, что все пропитано им, все получено из его рук. И робкие приходы Эрика к ней в лабу. Частые, но тогда, из-за мучительных ожиданий, – редкие. Долгий путь горя. Но ушел не к кому-то, и помнил, и любил ее – она знала! Это было чистое горе, без унижения и потери себя. Ничего не сделал, что было бы ей больно.

Анна помнит, как шла по улице осеннего – мой сезон! – Вашингтона на утреннее заседание Конференции, и вдруг тихо, крепко-крепко мысль:

Мы с ним навеки! Я с ним навеки! Хотя расстались и ничего не будет больше. Но я с ним навеки.

И это была спокойная, тихая мысль. Без трагедии. Как тихое счастье всего ее пребывания в Вашингтоне. И потом, после Вашингтона, в ресторане – с ним и завлабом Джоном Вейдером, после шести месяцев разрыва, его слова, робкие и прерванные им, о ее сломанной сережке. Анна, накануне в Вашингтоне, говорила любимой подруге Нэнси Барр:

– Он мне ее всегда чинил. Теперь, когда его нет, то и чинить не буду. Раз одна, то и буду ходить в сломанной!

И Эрик заметил! И смутился, что заметил. Помнит…

В конце мая нового 1998 года Анна видела Эрика в последний раз. Не его. Не они простились. А просто общий прощальный ленч для всей лаборатории.

С ней не поговорил, просто общий глупый трёп. Ничего ему не сказала, но отметила, что Эрик все также очень привлекателен для нее. Повадка, походка, манера двигаться, нижняя часть лица, губы и кожа рук. И Анна была, старалась, быть красивой.

Теперь вот с ненавистью смотрю на свои ноги. Кому они нужны! И больше никогда не увидимся, не поговорим. Что же, многие теряют любимых, не успев поговорить, и вот и я также.

Был, правда, взгляд Эрика через зал ресторана, когда Анна шла от телефона к столу. И это все. И руки не пожал, не поцеловал перед вечной разлукой.
<< 1 2 3 4 5 6 ... 8 >>
На страницу:
2 из 8