Миражи искусства

У начинающего профессионального художника удачнее всё-таки получались работы с преобладанием традиции, классического, хорошо проверенного. Той модели, какой больше отвечала его первая, учебная, удостоенная похвалы картина, ещё не тронутая большим, настоящим зрительским судом. Однако чем далее, тем всё тут клеилось хуже и хуже.

Перспектива терялась вообще.

Мастерство и интеллект, взрощенные долгим сроком и огромными усилиями, приходилось почти целиком тратить на выполнение отупляющей работы с неоригинальными, порой даже банальными задачами и их решениями; эта унылая стихия, вызывавшая обессмысленное воодушевление у соцреалистов, любого наталкивала на постные, сугубо рациональные, заказные оформительские программы, иначе говоря, – на утилитарное прикладное изобразительное искусство в виде таких его разделов, как дизайн или декор, где творчеству, как выражению эстетики духа, определена второстепенная роль или оно нивелируется вовсе. Как правило, к этому сводилась тогдашняя трудовая занятость выпускников академической отечественной художественной школы.

Ощущение тупика и профессиональной безысходности овладевало Кересом постепенно и уже сполна осознавалось им где-то через пару лет пребывания за границей. Он подумывал, не вернуться ли на родину, где, как ему казалось, он ещё мог бы «выпрямить» себя, хотя и не знал, каким образом это сделать. Картины писал всё больше с неохотой и всё реже – чтобы только избежать необратимого застоя. Выручка падала и приличного достатка не обеспечивала.

А вскоре, так и не став широко известным как живописец, Керес переключился на рекламный бизнес, где имел солидные денежные поступления.

Жизнь круто менялась, радовала своей неприхотливой формой, настраивала на непрерывное долгое материальное благополучие, на поиски свежих запросов и ощущений. Но то, к несчастью, было лишь эйфорией. Карточная игра поставила крест и на материальном достатке, и на душевном состоянии.

Кересу довольно долго везло, но в какой-то момент участились проигрыши, начали расти долги. Они сделали участь живописца и предпринимателя непредсказуемой. Бизнес рухнул. Из-за необходимости хоть как-то существовать, главным опять становилось занятие искусством. И вот здесь…

Тяжёлое чувство обрыва наваливалось на меня.

Я уже наверняка знал, на какой скверный изгиб в судьбе художника-неудачника указывали полученные мною сведения. Да, мой давнишний, прекрасный и теперь уже умерший друг оказался вором. Не слышать бы об этом, не подступаться к его трудной и в конце концов так бездарно растраченной жизни. Уйти, запереть то, что узналось, глубоко в себя.

Стыд и унижение сжигали меня. Было обидно уже от самой полноты информации. Она валилась и валилась на меня, угнетая избытком, ставшая чуждой, какая-то уже совершенно ненужная, нежелательная, близкая к абсурду и пошлому по существу.

Женщина, сидевшая передо мной, хотя, возможно, к тому лишь и стремилась, чтобы вернее и цельно передать мне содержимое грустной истории, но теперь я воспринимал её вместе с её рассказом почти с раздражением. Ровность и обстоятельность повествования отзывались глухим укором: из-за того, что произошло, не могла оставаться незапятнанной моя персональная репутация, на меня падала изрядная доля вины, если не вся вина…

Понадобилось одёрнуть себя.

Разве мне следовало избегать расплаты, хотя бы в виде раскаяния, если действительно вина тут пусть и в малой части ложится на меня, что отрицать и невозможно, и глупо? Я ведь здесь не такой уж и посторонний. И не очевидно ли, что между нами, двумя бывшими приятелями, вдова выступала посредником нашей общей с Кересом боли не иначе как в охранение памяти о нём? И потом – ей самой тоже больно, горько и тяжело. Женщина не уклонилась, рассказала правду, хоть та и ужасна. Это заслуживало уважения и признательности.

Так я подводил черту под свои шалые, несправедливые, разлетавшиеся мысли. С трудом и насколько мог я успокоился.

И вновь тянулись и утыкались мне в сознание былые печальные события и детали от них, частью ещё издалёка мной узнаваемые. Их Ольга Васильевна извлекала и извлекала из своей памяти, добавляя веса к уже и без того тяжёлому и горестному сюжету.

Керес продал по крайней мере десятка два копий, снятых с полотна дяди. С их исполнением управлялся быстро. Картины выдавали руку профессионала: уточнялись мазки, сочетания красок.

Сбывая очередную такую поделку и получая деньги, воришка большую часть сумм отдавал жене, а немного оставлял себе. Пил на них не запойно, а как бы и не пьянея и продолжая работать. Так велось у него с тех пор, когда он, целиком захваченный стихией искусства, уже испытывал озабоченность и тревогу: вдруг этому наступит конец и – не из лучших? Теперь, однако, пьянству сопутствовал другой смысл.

Керес заметно и быстро деградировал.

Излом наступил с первой же претензией от покупщика.

Одинаковые образцы вызвали шок в среде знатоков и собирателей живописи ряда стран. Инциденту придал излишней огласки дядин подарок.

Эта вещь, как и многие изготовленные Кересом копии с неё, ушла в продажу, и досталась она как раз тому честному и респектабельному человеку, который долго покровительствовал мазиле, даже считался его другом и не скупился давать ему деньги взаймы. Керес об этом сильно сожалел, говоря, что так произошло случайно, по недосмотру. На тот момент конвейер сбыта поделок уже был запущен, что называется, в полном варианте, так что племянник, наверное, в самом деле мог запутаться и ошибиться. Но разве такой уж простой и невинной ситуация выглядела без этой идиотской оплошности?

Дальше последовали суд, тюрьма. В неволе какое-то время осуждённый вёл себя смирно, как полагалось. Даже запросил у жены мольберт, холст, кистей и красок, намереваясь что-то писать.

Ей, навещавшей его, не верилось, что так может продолжаться долго. К Кересу подступались болезни и раздражение; он страдал ввиду отсутствия привычного ему широкого свободного общения, мрачнел, всё больше замыкался в себе.

Позволил втянуть себя в какую-то странную, придуманную отсидниками затею с коллективным побегом.

После одного из допросов ему стало плохо. Он умер от остановки сердца в тюремной лечебнице.

Ольге Васильевне да и кому бы то ни было он даже в труднейших обстоятельствах ни на что не жаловался. Но она знала, что когда пришло письмо от меня, он уже называл себя человеком конченым. И с ответом затягивал умышленно, испытывая – быть иначе ведь не могло – отчётливую растерянность и угрызения совести в первую очередь из-за того, что его отношение к дяде вообще выходило мерзким: однажды случайно видев его последний раз в жизни в барачном углу, он потом ни разу даже не попытался помочь ему как нищему, не писал ему, не наводил справок и даже о его смерти узнал много позже того, когда та случилась, да вовсе и не по-родственному, не от кого-то из своих или по собственной инициативе, а лишь со стороны, то есть – от меня, не имевшего ровно никаких обязательств на сей счёт.

Не могли не появляться угрызения и из-за такого же дикого, не имевшего видимых причин отстранения его от своих родителей и ото всех других близких родственников, не говоря уж о дальних.

Навестив несколько раз до поступления в «Репинку» то глухое место, где он родился и рос, Керес затем резко оборвал связи с миром собственного начала, перестав интересоваться им и вспоминать о нём, по сути полностью зачеркнув и затушевав его для себя.

В тюрьме, в предчувствии худшего, он просил жену похоронить его самого скромно, и, не забывая о надписи, сделанной Кондратом на обратной стороне картины с девчатами, завещал ей положить ему в гроб свой «Мир» – единственное полотно, остававшееся непроданным изо всего, что он, как подлинный автор, написал за все годы.

Явно не шедевр, а только выражение первой и так необходимой удачливости, эта работа была для него своеобразной святыней, хотя он, конечно, прекрасно понимал её коварное присутствие в его катившейся по наклонной судьбе.

Прихватив её навеки с собой, он, как можно судить по его истории в целом, имел в виду не то игровое и совершенно ни к чему не прилагавшееся, что исходило от Кондрата.

Мемориальный акт приобретал значение резюме, в котором заключено признание полной несостоятельности в творчестве, когда свобода в нём бывает измарана корыстью и тем самым унижена и напрочь отброшена. Да ведь и как таковая она, как известно, имеет место в искусстве лишь на момент выбора, всего лишь наталкивая на него, делая его возможным, что для Кереса, когда-то искренне и горячо желавшего определиться в разработках нового или даже оригинального, не составляло труда учитывать в каждом конкретном случае в своей последующей профессиональной деятельности как живописца. Выходило же тут всё иначе, как бы вчистую наоборот.

По-настоящему сделать выбор ему так и не удалось.

На стене висел теперь самый обычный образец копии с чужой копии. Уже будучи уличён и в течение нескольких дней дожидаясь вызова в суд, потерявший себя художник часто и надолго удалялся в свою мастерскую, чтобы находиться в ней один на один с этим полотном, и если бы кому случилось видеть его там в самые, наверное, мучительные для него часы, то ему, наблюдавшему, открылось бы нечто странное и нелепое: Керес продолжал сосредоточенно и как бы с увлечением работать с копией: то и дело, притрагиваясь к ней кистью, отходил от неё и снова подходил к ней, склонялся над ней и даже брал её подержать в руках, внимательно её рассматривая вблизи и о чём-то напряжённо раздумывая…

Вдова не удивилась, когда я рассказал ей о моей реликвии – когда-то полученном от Кереса акварельном эскизе. Она об этом знала. Переслать ей хотя бы в копии не просила. И я понял, что здесь шло уже к последней точке: столь незначительный факт мало что добавлял существенного к её растянувшемуся повествованию.

Мы замолчали, продолжая находиться во власти растревоженных и мрачных мыслей.

Я собрался откланяться; но тут Ольга Васильевна быстро встала:

– Подождите!..

Пройдя к комоду, она вынула там из ящика довольно толстый альбом в потёртых обложках из серого картона. Положила передо мной на столик.

– Тут фотографии. Даже та, с трубовозом…

Это действительно был тот самый снимок, мутноватый, пожелтевший от времени, в неустранимых уже разводах. Мне не хотелось долго задерживаться на нём.

Гораздо интереснее было смотреть в лицо и в глаза Кересу, как бы стоя перед ним на перекрёстной духовной поверке, на равных. С нависавшей почти до бровей светлой причёской, выразительными скулами, прищуринками и чистыми зрачками глаз – как он был когда-то мужествен, собран, одухотворён, утончённо решителен, по-мужски красив! К своему финишу он уже очень мало походил на себя.

На одной из фотографий он среди выпускников художественного училища. Там я увидел несколько мне знакомых персонажей – эти ребята жили вместе с Кересом в общежитской комнате. С одним из них, Игорем Кошельковым, приходилось мне часто видеться, когда по направлению он приехал работать в город, где я тогда жил. Мы дружили. Он не горел желанием получить вузовский диплом. В полутёмной просторной, никогда не убиравшейся художественной мастерской, где я не раз бывал, его нещадно использовали на оформительстве лозунговой и пропагандистской продукции советского образца. Товарищи по ремеслу ценили его за откровенные, честные порывы к лучшему применению способностей. Потом он перевёлся в реставраторы, в какой-то столичный музей. Очень редко, но, пожалуй, что даже системно мы с ним перезванивались, а иногда и виделись, главным образом по его инициативе. Он меня считал компетентным в отдельных аспектах общей теории искусства и каждый раз как-то неожиданно, словно из ниоткуда, выходил со мною на связь, задавая вопросы и рассказывая новости, интересные обоим. Тем же манером, от случая к случаю, он перезванивался и с Кересом, так что, получалось, он оказывался контактёром между нами.

Ему часто приходилось менять места работы, хотя реставрации он уже не изменял. Как правило, очередное его передвижение служило ему и поводом для обращений ко мне и к Кересу, для устройства нашей «общей сверки», как он говорил. Именно от него на протяжении многих лет я имел о Кересе наиболее объёмную информацию, дополнявшую ту, что я имел от связи непосредственно с ним, а теперь вот и от его вдовы. На тот момент, когда я оказался в итальянской столице, мы с Игорем не общались, кажется, с год, если не больше. Такие продолжительные паузы в наших с ним отношениях наблюдались и раньше. Подумалось: «Где-то он теперь? Не случилось ли чего? И где другие – из той, училищной когорты? Известно ли им о произошедшем?»

Фотографий изо всей Кересовой учебной поры в альбоме набиралось много, также нашлось там достаточно места карточкам, открывавшим последующие этапы в его жизни и из времени его военной службы, где я узнавал и себя. Не было только ничего предшествующего. В те далёкие годы фотоаппарат ещё являлся редкостью, и стоил он по тогдашним меркам недёшево. Керес долго, пока не подрос, не имел его и составить коллекцию из снимков, сделанных им самим, естественно, не мог. Но ведь – копились же другие, хотя бы от случая к случаю? Из них, при его любви к изображениям, могло, вероятно, составиться отдельное собрание?

– Составлялось, но – потеряно, – спокойно сказала мне Ольга Васильевна, отвечая на эти мои вопросы.

И тут я будто силком заново протащил сквозь себя канву её разговоров с дельцами у погоста и по телефону.

Она продолжает эстафету, затеянную Кересом! И вполне возможно, тут существовал обоюдный сговор, а остававшаяся непроданной копия на момент ареста и суда могла быть даже не одна… Теперь это сбывается уже по праву наследства! Без каких-либо угрызений! Дело только в цене! Уже ушла к покупателям и часть личного архива… Да она, вдова, этого вроде как и не скрывает. Только не требовать же с неё отчёта, объяснений… Свою догадку мне, разумеется, показывать нельзя. Может, опять я – зря. И не ко времени: надо уж узнать о Кересе всё, что есть…

Какова, однако!..

– Впрочем, – услышал я над собой голос Ольги Васильевны, продолжавшей говорить со мной, когда я устопорился в тяжёлом и явно затянувшемся размышлении, – посмотрите ближе к концу.