История Смотрителя Маяка и одного мира

– Ненавижу, – сжимая кулаки и опираясь ими о стол в бессильной ярости, прошипел Таэлир.

Ещё совсем недавно, пока он нёсся во дворец, он сочинил целую гневную речь, которую собирался обрушить на отца, но сейчас, смотря в упор в эти ненавистные родные глаза, не мог произнести ни слова.

Когда принц прочитал некролог в «Королевской правде», то просто не поверил словам, втиснутым в скромную скорбную рамку. Он подумал, что это наверняка очередные интриги, в которых он предпочитал не разбираться. Хотя это было слишком даже для его отца.

Но потом, когда он прочёл статью «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил», которая упоминалась в некрологе как последнее желание профессора, судьба Голари встала перед ним в полный рост. Принц читал статью, как предсмертную записку, и словно слышал спокойный мягкий голос Первого советника. И те слова, которые предназначались именно ему (но так, чтобы никто этого не заподозрил) принц уже не мог читать без слёз. Рыдания душили его, и то, как Голари – уже мёртвый – со страниц газеты пытался успокоить принца, понимая, что тот станет винить себя, было невыносимым. Профессор советовал не осуждать своих родителей – не потому, что они правы, а потому, что так ты медленно убиваешь сам себя, ничего не получая взамен. Но пока острое страдание жгло мысли принца, он не мог последовать мудрому совету.

– Ты разбудил меня, чтобы сообщить это? – устало спросил король.

Таэлир глубоко вздохнул и улыбнулся – так, как это обычно делал его отец, так, как и он научился, сам того не заметив.

– Не только, – скрестив дрожащие руки на груди, сказал принц. – Ещё я хотел официально заявить о том, что это я рассказал Голари о покушении. Я придумал это – и жалею, что это не было правдой. Придумал просто так, чтобы понять, может ли кто-то принимать меня всерьёз. О, я даже не рассчитывал, что ты или твой любимый птичник – что вы поверите мне. Но он – он выслушал меня. Первый раз в жизни, представляешь, человек слушал меня? И поверил мне. И стал защищать меня – чужого вздорного мальчишку. Первый раз в жизни я почувствовал, как будто у меня есть отец… а тебя, тебя я ненавижу! И себя ненавижу ещё больше, слышишь! Я убил тебя, убил! В моём мире нет тебя, нет, нет, нет!! – принц кричал, не думая о том, что могут услышать слуги, кричал, зная, что отцу, несмотря на его каменную маску, больно. Если он хотя бы немного знал, кто такой – его отец.

Оланзо, действительно, выглядел мрачным, как залив Сольар поздней осенью – но всё равно он сказал всё с той же их общей обоюдоострой улыбкой:

– И тем не менее ты кричишь на своего короля только потому, что знаешь – тебе ничего не будет. Только потому, что ты, к несчастью, мой сын. Непутёвый, бездарный сын. Ты мог бы быть моей поддержкой, моей гордостью, но ты всегда думал только о себе, ничего из себя не представляя.

Неожиданно король встал и прошёл к двери, открыл её и велел позвать охрану – двое птичников явились почти мгновенно. Принц стоял, опираясь о стол, и его тело била мелкая дрожь. Так случалось довольно часто – почти все их ссоры заканчивались примерно одинаково, но на этот раз, когда птичники, немного робея, уже аккуратно, но крепко держали принца под руки, Оланзо сказал, обращаясь к стоящему у дверей слуге:

– Принц болен. Он не в себе. Немедленно отправляйтесь к врачевателю Грави Эгрото в Дом Радости – сообщите, что мне очень нужна его помощь. Впрочем, нет, дождитесь – я напишу ему пару строк.

Таэлир удивлённо наблюдал за своим отцом, которого он так и не смог убить, и теперь тот в отместку хочет объявить принца сумасшедшим. «Если вы решите убить своего противника, но не сделаете этого из милосердия, то он рано или поздно убьёт вас за это. Милосердие редко остаётся безнаказанным», – наставлял автор «Книги правителя стороны Штормов», которую Таэлир, впрочем, никогда не читал.

Распорядившись, чтобы принца поместили под домашний арест, не оставляли одного, а при необходимости – применяли силу и даже связывали, король вернулся в свою спальню.

А несколько позже слуги, старательно скрывая удивление, меняли обои из тонкой тиснёной бумаги и ковёр, щедро забрызганные чернилами из закатившейся в угол бронзовой чернильницы с гербом династии Озо.

«Люксия» причалила к Мор-Кахолу поздно вечером, когда рыбаки проверяли сети перед ночным выходом в море, а остальные жители готовились ко сну – как раз то время, когда в окнах загорались первые призрачно-уютные огни, подсвечивая густой морской воздух на горизонте.

Унимо не покидал палубу с того момента, когда вперёдсмотрящий разглядел береговые огни: подбадривал и успокаивал Кинли, которого перспективы первого командования швартовкой в большом порту приводили в ужас, к счастью, успешно спрятанный за излишней собранностью и серьёзностью и заметный только проницательному пассажиру. А потом Нимо вместе с матросами обтягивал прижимные и продольные швартовые, стараясь не отвлекаться на разнообразие мачт рыбацких и торговых кораблей, снующих между ними, как рыбёшки между китами, лодок и гичек, и погрузился даже в общее ощущение праздника и воодушевления, которым моряки обычно встречают землю, даже если их никто на этом берегу не ждёт и на следующий же день им самим наскучит портовая суета.

Только когда фрегат глухо ударился о пристань Мор-Кахола плетёными кранцами, Форин флегматично выбрался на палубу вместе с Триксом и собранными вещами. Унимо, занятый заботой о том, чтобы Кинли не потерял голову от удачи своего первого самостоятельного перехода, увидел Смотрителя, явно намеренного покинуть корабль, и умчался собирать свои вещи, оставив юнге-капитану пару саркастических замечаний напоследок.

Форин тем временем подошёл к тут же побледневшему Кинли и поблагодарил его за отличное путешествие. И пока исполняющий обязанности капитана приходил в себя, обронил, что команде «Люксии» следует подождать три дня, а на исходе четвёртого, если никто из пассажиров не вернётся на борт, идти за капитаном. «А как же Маяк?» – чуть не полюбопытствовал Кинли, но вовремя прикусил язык. Эти трое должны были вернуться. Ну, или по крайней мере один из них.

Унимо, с беспокойством наблюдавший эту сцену, поймал взгляд юнги и махнул ему, а затем, вслед за Форином и его тенью (двумя его тенями), ступил на ещё не принайтованный шаткий трап и, не оборачиваясь, покинул фрегат капитана Кинли.

Смотритель шёл молча, не обращая внимания на окружающих и не объясняя, куда идёт – в своей обычной манере. Не сомневаясь, что его спутники последуют за ним, а если нет – им же будет хуже. Трикс, который не любил перемещения в пространстве, плёлся за Форином с демонстративно страдающим видом. А настроение Унимо, казалось, невозможно было испортить: он вертел головой и заглядывался на витрины, вывески и фонари, как будто был не уроженцем столицы, а рыбаком с островов, впервые ступившим на большую землю.

Пройдя улицу Морской Славы вверх по холму, на котором располагался Мор-Кахол, Форин остановился, задумчиво разглядывая скромно подсвеченную (что выгодно отличало её от крикливых огней других портовых заведений и свидетельствовало о вкусе и репутации владельца) вывеску трактира «Навион».

– Дождёмся здесь ночного дилижанса, к утру уже будем в Тар-Кахоле, – бросил Форин, толкая тяжёлую дубовую дверь.

Унимо тут же помрачнел: точно так же они с отцом заходили в «Навион» после прибытия на берег из какого-нибудь путешествия; отец бодро сообщал, что сейчас они отдохнут, а завтра утром возьмут экипаж и отправятся к маме. Маленький Нимо, глаза которого обычно слипались, только кивал и засыпал иногда на руках отца, так и не добравшись до просторного чистого номера «Навиона». Но просыпался всегда от первых солнечных лучей на сливочно-белых просторах стен с огромными нарисованными парусниками, от запаха сладкой тирены и булочек с корицей, принесённых отцом для него из буфета и тихонько поставленных на стол.

Отгоняя ненужные воспоминания – даже помотал головой для верности, – Унимо шагнул в приветливый приглушённый свет вечернего трактира.

Внутри пахло специями и чаем – что тоже отличало «Навион» от остальных заведений. Несколько поздних посетителей – в основном шейлиров, ожидающих свои корабли, – потягивали тирену и перечитывали дневные новости. Впрочем, некоторое напряжение ощущалось и здесь: по слишком долгим взглядам на вновь вошедших, по приглушённым разговорам, по обилию газет, забытых на столиках. Форин кивнул своим спутникам на свободные кресла в тёмном углу, а сам отправился к стойке – видимо, договариваться о местах в дилижансе.

– Наш экипаж отправляется в середине ночной вахты, – сообщил Смотритель, возвращаясь к столу, за которым сиротливо приютились его спутники.

Трикс даже не поднял головы, а Унимо устало кивнул.

– У нас есть ещё полтора часа, – констатировал Форин, взглянув на массивные напольные часы с бронзовыми стрелками, нарочито похожие на огромный компас.

Когда подошёл сам хозяин, с редко удающейся тем, кто хочет взять с вас денег, и желательно побольше, но не имеет для этого других средств, кроме вашего расположения, искренней учтивостью без заискивания предложив принести что-нибудь для ночных путешественников, Трикс демонстративно отвернулся, Унимо растерялся, а Форин заказал на всех кувшин горячей тирены и зеленичный пирог.

– Вы думаете, что это возможно? – спросил Унимо, подняв на Смотрителя напряжённый взгляд от идеально бархатной пены в кружке из голубой глины.

– Думаю, что тебе нужно научиться задавать более точные вопросы, тренируясь даже на тех, кто и так поймёт, о чём ты хотел спросить, – наставительно заметил Форин. И, оценив поскрипывающее, как хорошо обтянутый такелаж, молчание Унимо, которому явно было что сказать, добавил: – Я не знаю.

Ум-Тенебри благодарно кивнул. Неожиданно ему почудилось, что воздух вокруг тревожно тонко-тонко звенит, и он почувствовал, что те нелепые слухи о войне и о безумии короля, – возможно, правда. Так иногда бывает, когда смотришь на часовую стрелку, но всё равно пропускаешь тот момент, когда она с неслышным скрипом

сдвигается, обрушивая очередную гранитную плиту времени на голову ничего не подозревающих прохожих – и всё меняется.

Люди вокруг были обеспокоены, и даже непроницаемый хозяин «Навиона», казалось, готов был расспрашивать посетителей о том, что происходит. На прибывших с кораблей бросали взгляд быстрее, чем обычно – как будто ожидали, что вот-вот тяжёлую дверь таверны откроет враг.

Унимо думал о Шестистороннем, и сердце его сжималось от тоскливого предчувствия. «Что это? – в волнении думал он. – Может быть, это я сам схожу с ума? Становлюсь таким, как дядя Лэт, который долгое время, пока не побывал в Доме Радости, считал себя источником неурожая или урожая в предместьях Тар-Кахола, а ещё говорил, что может вызывать дождь, только от старости позабыл, как это делается». Но ответа не было. Форин, разумеется, был непроницаем, как зимняя ночь, и неразговорчив, как говорящий ворон, оказавшийся в клетке.

И тут Унимо вспомнил (не преминув укорить себя за то, что слишком поздно) того, благодаря кому он обрёл надежду и компас для своего первого самостоятельного плавания – о «старике» Гривеле. Достав прихваченные с маяка бумагу, перья и чернила, он стал писать, досадуя на то, что так неловко подбирает слова. Слова благодарности и пожелания удачи, слова о том, что если бы не Гривел и не его доброта, то Унимо пришлось бы тяжело («я наверняка бы не выжил» – написал он, почти не чувствуя укола обострившийся после путешествий в реальнейшем придирчивости к словам). Завершив послание под удивлённым взглядом Трикса, он встал и отнёс его хозяину «Навиона», попросив, чтобы кто-то при случае отнёс письмо в «Морской ёж» и передал Гривелу. Хозяин закивал, заверив, что сделает всё в точности, и категорически отказался от серебряной монеты (одной из тех, оставшихся после обмена колец в Тар-Кахоле), которую протянул было ему Унимо.

Стрелка сдвинулась ещё немного, и можно было уже выходить на площадку отправления дилижансов. К этому времени «Навион» почти опустел, и каждый шаг по каменному полу отдавался в дальних коридорах. Прощаясь, хозяин как-то особенно осмысленно (как показалось встревоженному Унимо) пожелал путникам удачи.

Ночной морской воздух взбодрил и заставил укутаться в плащ. По небу резво бежали дымчатые, словно карликовые лошади Горной стороны, облака, и звёзды любопытно выглядывали из своих тёмных окон. Нимо привычно отыскал Северную звезду, ровное сияние которой всегда разгоняло тени с его души.

Трикс зачем-то прихватил газету, забытую кем-то из шейлиров на столе, и теперь, свернув её наподобие телескопа, смотрел куда-то в сторону моря.

Наконец подали дилижанс – и он тёмной горой заслонил небо перед засуетившимися пассажирами. Лошади, накормленные и напоенные перед долгой дорогой, с готовностью перебирали копытами.

Трикс сразу занял место у окна, а Форин с Унимо сели друг напротив друга.

Дилижанс тронулся, качнулись тени от ярких газовых фонарей в чёрных дорожных костюмах-чехлах, за окном набирал скорость легко угадываемый пейзаж столичного тракта. Многие пассажиры спали, завернувшись в дорожные плащи и полутьму экипажа, безлицые и неподвижные, как тролли в пещерах Горной стороны.

Унимо не мог сомкнуть глаз: его беспокойство, казалось, усиливалось с каждым дюймом утрамбованной под камень земли, щедро отмеряемой колёсами дилижанса. К середине пути тревога стала почти невыносимой, уже положила на плечо свою ледяную руку и тихонько посмеивалась, когда человек, резко оборачиваясь, не угадывал сторону, – и уже бесполезно было уговаривать себя, что нет никакой причины.

Форин тоже не спал, смотря прямо перед собой, – верно, на ярко горящие огни Маяка, – но он был последним человеком, у кого Нимо стал бы искать помощи в деле успокоения. Поэтому, чтобы отвлечься, Ум-Тенебри вопросительно указал на газету, лежащую на коленях Трикса. Немой сначала сделал вид, что не понимает, затем хитро улыбнулся каким-то своим мыслям и протянул смятую газету, не забыв с беззвучным смехом резко одёрнуть руку, как только Унимо доверчиво протянул свою.

Преодолев ритуальные ужимки тени, Нимо взял газету, развернул и обрадовался, что это не официозная «Королевская правда», а вполне интересные «Стена-ния», издаваемые молодыми выпускниками Университета.

На первой полосе какой-то дотошный историк описывал мучительное становление добрососедских отношений между Шестисторонним Королевством и Синтийской Республикой. И в конце своей строгой научной статьи, обращаясь к читателя, вопрошал: как и по какому праву один человек может весь этот труд нескольких поколений разрушить?

Тут же было напечатано «Послание о мире» служителей Защитника, и Унимо с интересом отметил, что восхищается его стилем и разумностью – хотя обычно относился к выпускникам Ледяного Замка настороженно. В редкие встречи со служителями или просто религиозными людьми ему приходилось значительным усилием мысли выносить за скобки тот факт, что эти люди верят в то, что есть кто-то, кто каждую секунду спасает наш мир от Темноты, и всё остальное для них должно быть менее важно. Поэтому, как всегда, когда нужно без привычки делать два дела одновременно, такое общение давалось Унимо тяжело.

Сообщалось также о казни в Башне профессора Университета Просперо Голари, и публиковались воспоминания студентов о нём. Нимо вспомнил, что этот профессор недавно был назначен Первым советником, и мысли о безумии короля занялись с новой силой, как костёр от сухих поленьев.

«Известный шейлир-благотворитель Астиан Ум-Тенебри арестован служителями Общества Королевских Птицеловов. Очевидцы сообщают, что перед взятием под стражу лори Ум-Тенебри произносил на улицах Тар-Кахола дерзкие речи, порочащие Короля, а также утверждал, что он – Защитник. Горожане возмущены тем, что такой человек находится в тюрьме, вместо того чтобы пользоваться помощью врачевателя. У стен Королевского дворца собираются группы подданных с петициями Сэйлори, и с каждым днём их становится всё больше». Почти не понимая смысла слов, Нимо прочёл заметку ещё раз. И почувствовал, что какая-то чужая, грубая сила указывает на него сквозь решётки слов – как тогда, в том самом письме отца.

– Форин, смотрите! – не думая ни о чём, сдавленно произнёс Нимо, протягивая учителю газету. – Это мой отец… они арестовали его.