Сиреневый бражник

– И куда же? Куда же пойдешь, тетушка, семьи-то у тебя нет.

Однако жаловаться Ивану Григорьевичу Марфа никогда не решалась. Бесполезное дело это было – доченька-то у него единственная.

Глава 2. Иван Григорьевич

Больше всего на свете, Иван Григорьевич мечтал породниться с кем-то из купцов первой или второй гильдии. Для записи в государственный реестр купцом третьей гильдии было достаточно капитала в пятьсот рублей, но платить ежегодный налог в казну, последнее время, ему становилось все труднее и труднее. Два года уже неурожай просто преследовал их уезд. Даже поднятие цены на пуд зерна до тринадцати копеек не спасало.

«Вот, лесопильня – это, да, – раздумывал Иван Григорьевич, завидуя своему будущему свату Ивану Всеволодовичу. – С лесопильней не пропадешь – лес он был, есть и будет всегда. Вон его сколько – пили, не хочу!»

В тайне ото всех, Иван Григорьевич мечтал еще и о солодовне. Казалось бы, ему и с мельницами хватало хлопот, не обремененный большой семьей, купец давно привык отдавать делам всего себя. Погружаясь в заботы, он заполнял делами ту пустоту, что образовалась в его жизни после кончины горячо любимой жены. Финансовая помощь от Ивана Всеволодовича, его опыт и деловая хватка были бы как нельзя кстати. Ивану Григорьевичу казалось, что раз Иван Всеволодович купец второй гильдии, да и постарше, то помудрее в делах будет, авось, и подскажет чего. Иван Григорьевич даже подумывал и о каком-то совместном деле, например, винокурне. А там, и до второй гильдии – рукой подать, наверняка, Иван Всеволодович, будет рад помочь новому родственнику.

Даже дом Ивана Всеволодовича разительно отличался от дома Ивана Григорьевича. А ему не единожды довелось там побывать. Кованые, довольно тяжелые ворота со скрипом открывались двумя привратниками. Сам белокаменный дом был просто огромен. Хотя каменным был лишь первый этаж, второй – деревянный. На второй этаж вела лестница прямо с первого – внутри дома, а не как у Ивана Григорьевича – с улицы. Ее крутые ступеньки разительно отличались по высоте. Но Иван Всеволодович, несмотря на возраст, шустро, видимо по привычке, взбирался в хозяйские палаты. Особенно впечатляла палата для гостей – открывалась она нечасто – в особо торжественных случаях. То бишь по большим праздникам. Однако Иван Григорьевич успел побывать и там. Все убранство комнаты с ее расписными витражами окон, деревянными резными стульями и широким столом с изящной фарфоровой посудой сильно восхищало. Один только позолоченный заморский кувшин чего стоил. У самого Ивана Григорьевича не было в доме ни одного стула – только лавки да сундуки. А тут и скатерти кружевные, и коврики, и занавески всяческие. Что и говорить, страшно не хватало уюта его дому, а все потому, что не было опытной женской руки, которая навела бы там порядок да с толком бы все украсила.

По соседству с купеческим домом располагалось множество самых разных построек для хозяйственных нужд. Правда, на первом этаже все же было несколько комнат, и те отводились для хранения припасов и прислуги.

Еще более поразила Ивана Григорьевича – конюшня. Она тоже была двухэтажная! На первом этаже, конечно же, держали лошадей. Ну, а на втором, видимо, все необходимое для их содержания, включая конюхов. Впрочем, Ивану Григорьевичу еще не удосуживалось туда подняться. Зимой, когда река хорошенько промерзала, на ней устраивали состязания – катания на санях. Будучи моложе, Иван Всеволодович с удовольствием участвовал в таком веселье, теперь же этим увлекались по большей части сыновья.

Иван Григорьевич не успел пересчитать всех лошадей в конюшне будущего свата – тут были и вороные, и гнедые, буланые, пегие и рыжей масти кобыла, но любимцем Ивана Всеволодовича был белый конь Добрыня в серых яблоках. Прозвал он его так за свой покладистый ласковый и неретивый нрав. Сам будущий сват очень хотел приобрести еще и породистого арабского скакуна просто для красоты и удовлетворения собственного тщеславия. Иван Григорьевич тоже любил лошадей, но сейчас держал только четырех. И это, конечно, вызывало определенную пусть белую, но зависть.

А какой сад был у Ивана Всеволодовича! Ивана Григорьевича просто поражало такое обилие фруктовых деревьев. И вишни, и яблони, смородина, малина, рябина и даже крыжовник. Особенно хороши казались соседские яблоки, крупные, наливные.

По мнению Ивана Григорьевича, дом купца второй гильдии просто утопал в роскоши и изобилии. Одним словом, во всем уступал он своему давнему приятелю. Ивану Григорьевичу даже было стыдно вспоминать покосившееся и немного подгнившее крыльцо собственного дома.

«Надо будет заставить Прохора с Алешкой починить», – в очередной раз, вспомнив, подумал он.

Размышляя обо всем этом, Иван Григорьевич всегда нервно теребил густую рыжеватую бороду и тяжело вздыхал: «Акулина!»

Дочь он любил больше всего на свете. Против ее воли, он бы точно не решился на это брачное дело, а характер у Акулины становился все более и более не сговорчивым.

«Авось, все наладится, – думал изредка купец, – не для себя же я все это затеваю».

Купец и в самом деле желал для дочери лишь одного, чтобы она была богата и счастлива, и ни в чем не нуждалась, а там – стерпится – слюбится.

Глава 3. Никита

Никита Иванович давно хотел посмотреть на свою невесту, о которой до него постоянно доходили слухи о красоте сказочной да характере заносчивом, но все случая не выпадало – слишком много дел на лесопильне у отца наметилось. А батюшка с матушкой все смеялись да откладывали: «Мала она ещё, погоди немного. Иван Григорьевич, над дочкой вон, как трясется, отпускать боится, словно наседка».

Хотя Никите давно двадцать третий год как стукнул, но за неделю до Рождества не выдержал он и с друзьями поехал в соседнее село на ярмарку.

День выдался морозный, солнечный. Туда вся деревня пришла. Разодетые кто в тулупы, а кто и в шубы из заячьего, кошачьего и собачьего меха, а кто и беличьего – в зависимости от достатка, гудели люди. Отовсюду доносился гомон и смех. Чего тут только не продавали – и рыбу, и мясо, и мед, пряники, молоко, яйца, кренделя, да и много еще чего. Люди охотно скупали гостинцы, готовясь больше недели – от Рождества до Святого Крещения ходить по гостям. Все с нетерпением, но и с благоговейным послушанием ждали окончания поста – первой звезды. Никите же долго ждать не пришлось – вскоре и Акулина появилась с подругами. Сразу он из четырех девушек ее приметил. Да и как не узнать красоту такую – стройная, в лисьей шубке, коса до колен темно-русая, брови как дуги над глазами изумрудами болотными. Так и утоп он в этих ее болотах. Дар речи потерял сразу. Так оробел, что и подойти не решился. А девушка-то его, кажись, и не заметила даже, прошла, смеясь с подругами, парням глазки строила, с другими заигрывала. Более всех шутила и смеялась с хлопцем светловолосым, холопом, верно. С того дня сохнуть по ней Никитка начал, грустный ходит что ни день ото дня. Родители за него переживать стали – ни пьет, ни ест, думу все о чем-то думает.

Не выдержала матушка и говорит Никитке:

«Вижу я сынок, сердце твое не на месте, тревожит тебя печаль лютая, не мучай ты меня, матушку свою, расскажи что случилось».

Сознался Никита Иванович. Стала мать просить отца, чтобы побыстрее невесту им забрать да свадьбу сыграть. Но Ивана Григорьевича уломать-то не просто так оказалось.

– Одна у меня дочь, одна! – восклицал он, поморщившись.– Куда ее торопить. Матери у нее толком – то и не было, к браку-то ее никто и не готовил.

Но, все же, побоявшись ссориться со своим сватом будущим, уступил и согласился детей познакомить, а там – как сложится – согласится невеста – так свадьбу сразу сыграем, а коли – нет, то ждать ее восемнадцатилетия придется.

Узнала Акулина, что сваты едут, впервые на отца разгневалась, даже ножкой топнула.

– Не выйду, – говорит, – из горницы!

Но все же любопытство свое взяло, и вышла девушка. Только жених ей не по нраву пришелся – молчаливый, да преданный слишком. А как смотрел-то он на нее – глаз не отрывал.

«Невесело мне с таким мужем будет!» – сразу подумала Акулина, но увидев подарки дорогие – серебряный набор, шаль пуховую, кокошник бирюзой да малахитом украшенный, да пуд соли отцу, смягчилась. Согласилась пока с ответом повременить на жениха посмотреть и во встречах ему не отказывать.

Никогда не приезжал он к Акулине с пустыми руками – то бусы подарит, то пряник медовый, и всегда цветы ей привозил заморские:

«Ты как эти розы дивная. Акулина – орлица моя, гармония сердца моего, песня моя!»

Вроде бы и льстило ей такое внимание – все девушки в уезде ей завидовали, да вот только характер ее задорный, знай свое выкрутасничал. Словно, чертёнок какой, за левым плечом, ее поддразнивал. Взяла она его букет и тут же наземь бросила.

– Ой, розы проклятые, ручку нежную девичью шипами колют острыми. Специально что ли! Больно-то как! – вскрикнула, отвернулась и губу закусила обидчиво. – Не люблю я розы колючие, а люблю кувшинки нежные да лилии водяные, что на дальней топи растут.

А сама подумала: «Авось, русалки, какие его схватят, да и на дно утащат».

Но и в следующий раз приехал Никита и лилий привез водяных. Целую корзину набрал, только без воды они быстро завяли. Взглянула девица и рассердилась ещё больше: «Что это? Что за гадость? Перед подружками высмеять меня хочешь?»

Никита уж и что делать не знал. Все ее не радовало, все не нравилось. Видел он, что не люб Акулине, но поделать ничего не мог с собой. Ноги его сами несли в соседнее село. Да вот только после каждой встречи он все озабоченней да хмурнее становился. То приедет, а нянюшка бежит – заболела девушка – жар у нее, то на ярмарку с подругами уехала. Уж и мать стала говорить, что б бросил он эту невесту – вон, сколько в округе красавиц, Варвара давно по нему сохнет, соседская Аксинья и лицом, и ростом вышла, но Никита и слушать никого не хотел.

Лишь один раз кинулась к нему на шею Акулина, когда он ей золотой перстень с изумрудом подарил обручальный фамильный. Обняла его за плечи и уже хотела поцеловать в щеку, но вдруг резко отстранилась и, опустив глаза, поблагодарила.

«Лёд тронулся», – подумал было он. Но коснуться Акулины, так резко вдруг отстранившейся от него, не посмел.

Никогда ещё не было такого счастья на сердце парня как в тот момент, надежда всеми всполохами красок зажглась в его душе. Но, как оказалось, надежда та была ложной.

Глава 4. Варвара

Варвара угрюмо уставилась в окно. Нежная зелень и голубое без единого облачка небо совсем не радовали ее. Столько времени ждала она прихода лета, тепла, солнца после суровой зимы, но сейчас общее веселье и суета полевых работ лишь утомляли. Варвара не могла отвлечься от своих печальных мыслей ни во время работы по дому, ни на огороде, ни даже в отцовской лавке. А мысли ее всегда сводились лишь к одному – к Никите, купеческому сыну.

Да и родители с сестрами давно торопили девушку. За младшей – Ольгой неделю как явились сваты. Ведь ни для кого не было секретом, что Глеб за ней больше года ухаживает. Сваты хотели еще на Красную горку свадьбу сыграть, но решили перенести на Покров. Но мать сжалилась над Варварой и сказала: «Да что ж вы, а как же старшая? Ее ж никто замуж тогда не возьмёт. Повременить бы надо. Вот сосватаем Варьку, а на будущий год и Ольгу забирайте».

– А если не возьмёт? – возразила мать Глеба, но сват цыкнул на нее.

– Экая, ты, вредная баба, не жалко девку тебе совсем… Подождем мы… Ничего… – добавил он, ласково глядя на Варвару.

А та вся зарделась от стыда и от жалости к себе.

Сестре Ольге тоже всё это не нравилось.

– Засиделась, ты, в девках. На что надеешься?! Вот, сватался к тебе один, зря отказала.

– Не люб он мне, – буркнула Варвара, откинув со лба светлые волосы. Она отвернулась от Ольги и замолчала.

– Не люб, – констатировала та. – А обо мне ты подумала? А о сестрах своих – о Ярославне и Марии? Я замуж хочу, не хочу я в девках сидеть, змея ты, подколодная! – все больше распылялась Ольга. Глаза ее горели, руки дрожали. Но Варвара совсем не боялась ее. Не было ей жалко ни Марию, Ярославне так и того только десять стукнуло.