Медичийские звезды

Под самой крышей грязно-желтого дома, расположенного на via del Grifone, в небольшой комнате, меблированной грубым деревянным столом, стулом с высоченной резной спинкой и стоящей слева от окна вдоль крашеной стены большой высокой кроватью, прямо поверх одеял лежал флорентийский лютнист тридцати пяти лет. Его изящная палисандровая лютня, искусно выполненная мастером-лютье шестнадцатого века, висела на противоположной стене над простым массивным походным сундуком, обитым по бокам железом. Жилище наполнял легкий предрассветный полумрак и сладко-тяжелый запах фруктов трехдневной давности, лежащих на тарелке рядом с кувшином.

Дионизио не спал. В этой убивающей тишине он не мог спать и не слышал биения сердца. Скрежет мыслей усугублял мучительную боль в голове.

Чем они разгневали небеса и Всевышнего? За что это все выпало ему и ей? Дионизио сел на край кровати, обхватив голову руками, и тихонько застонал. Как случилось, что в этом, полном гармонии, красоты, науки и искусства, мире она оказалась в самом его страшном месте – в камере инквизиции? Собственный стон показался ему хриплым криком, способным поднять на ноги весь город. Город спал.

Только теперь Дионизио понял, как она была важна в его жизни, и что их отношения – не просто флирт или мимолетное увлечение.

Это его вина. Бумаги принес он. И сейчас проклинал себя за то, что бросился искать помощи у слабой женщины, зная наверняка, что она не откажет ему. До сего дня все воспринималось как должное, как само собой разумеющееся – играл на лютне, читал стихи, был занят важными делами, но теперь жизнь лишилась самого главного – смысла! Смысла всего того, что ему казалось естественным и не вызывающим сомнений. Ибо именно он отдал ее в руки инквизиции. В смертельные руки, откуда нет исхода.

Музыкант смотрел в пол воспаленными от горя глазами. Душу терзала мысль не только о своей вине, но и о собственной беспомощности. Нет ничего чудовищнее, чем осознавать беспомощность. Это сводит с ума. Хочется, безумно хочется заорать, броситься на противника, будь то человек или зверь. А он – враг – только и ждет демонстрации твоего бессилия, потому что ему этого и надо. Нет сомнений, именно так и проявляется Дьявол. Он упивается твоей слабостью. Он наслаждается твоей уязвимостью. Он высасывает из тебя всю твою жизненную силу до опустошенности. И забирает из тебя Человека. Мать, от которой отрывают ребенка и бросают в огонь, сходит с ума, потому как беспомощна и не может помочь своему дитя! Муж, жену которого на его глазах разрывают на части, перестает быть человеком, потому как беспомощен. И вот, когда наступает край, когда ощущается едкое дыхание безумия, вот тогда это исчадие ада уверенно бросает в твою безвольную душу свое зерно – зерно мести. От прорастания этого зерна и возникает он – сладковатый привкус мести… И свершается подмена. И кажется, что жизнь снова наполнена смыслом. Кажется, что появилась цель. И вот уже все помыслы нацелены только на одно – месть. Так Дьявол забирает душу себе во служение. Но исполнителями его воли, загонщиками в состояние бессилия, могут стать кто угодно, человек, любое животное, природа. Даже, в итоге, как нам порой кажется, даже он – Бог! И мы восклицаем – за что же Ты так с нами?

Но кому может мстить Дионизио? Он сам виноват. И сделать ничего не может.

Холодный луч солнца коснулся его стоп и быстро исчез. Светало. Музыкант резко поднял голову и хлопнул ладонями. Пора. Он встал с кровати, быстро накинул чистую белую рубаху. На всякий случай заткнул за пояс большой кривой нож. «Пусть будет», – ответил он сам себе. Перед дверью накинул плащ, схватил шляпу и вылетел на улицу.

Музыкант был невысок и худощав. На его смуглом лице особенно выделялись серые с темными ресницами глаза – блестящие, живые и умные. Анне очень нравились темные вьющиеся волосы Дионизио – при встречах с ним с глазу на глаз и в мечтах она любила легко запускать в них руку и ощущать их мягкость. Его тонкий и одновременно мужественный профиль сводил Анну с ума. Двигался Дионизио быстро и порывисто, при разговоре много жестикулировал, особенно, когда волновался. Улыбка выдавала в музыканте человека открытого и импульсивного – он всегда смотрел собеседнику прямо в глаза.

Было уже светло, но не солнечно. Небо затянуло тучами. По улицам и закоулкам в сторону Campo dei Fiori тянулись ручейки людей, кто шел в одиночку, кто с детьми. Горожанам площадь была хорошо знакома публичными спектаклями сожжения еретиков, ведьм и прочих отступников веры. Он старался не смотреть по сторонам, но до его уха уже доносились выкрики и смешки в адрес сегодняшних жертв, что вызывало в груди жгучее ощущение боли. Почти бегом он добрался до Тибра в районе моста Sant Angelo. На мосту, вдоль набережной и прилегающих дорог стояли копейщики и гренадеры. Подступиться близко оказалось невозможно. Тибр хлёстко дунул в лицо порывом ледяного ветра, едва не сорвав шляпу.

Вскоре из ворот Castel Sant Angelo выехали четыре роскошные кареты, у двух из которых имелись задернутые плотной тканью окна. Чуть позже, в сопровождении солдат в миланских латах, вывели четырех женщин в длинных балахонах из грубой серой ткани с большими капюшонами, накинутыми на головы. Связанные по рукам и друг с другом, они, обессиленные долгими пытками и голодом, едва переставляли босые ноги, еле удерживая тела, чтобы не свалиться на дорогу от порывов ветра.

– Странно, уже в серу переодели, – проскрипел кто-то над ухом Дионизио.

То была дряхлая старуха с черными растрепанными волосами, трепыхавшимися на ветру из-под ветхого черного платка с неопределенным выцветшим рисунком, в длинной черной юбке и странной, разъеденной временем палкой в руке. Глаза старухи смотрели пусто и невидяще.

– Почему в серу? – недоуменно спросил Дионизио каким-то хриплым, не своим голосом.

– Как почему? Ясно ж почему! Чтобы точно сгорели. Их на площади должны переодевать! Прилюдно. Порядок таков. А они, ведьмучки, уже в сере. Все не так стали делать! – потрясая палкой, скрипела старая карга. – И на телеге должны везти, а не пехом идти!

«Сама ведьма», – чуть было не выругался вслух Дионизио. Порыв ветра с реки вновь обдал лицо холодом. «Боже! Как скот ведут на убой!» Он всматривался в каждую из девушек, пытаясь поймать их лица, цвет волос. «Анна? Где ты? Подними голову! Почувствуй меня! Я здесь!» Увы, капюшоны были слишком велики, а головы понуры. Все четверо приговоренные выглядели одинаково истощенными и обессиленными, и понять, кто из этих женщин есть кто, делалось практически невозможным.

Процессия медленно продвигалась к основному месту событий. По мере приближения толпа становилась плотнее. Дионизио поразило, что практически каждый на пути процессии так или иначе пытался уязвить одну или нескольких из жертв. Бросали овощи, грязь, плевали. Музыкант замер. Боже! Точно так же и Он шел сквозь строй такой же ненавидящей и жестокой толпы. Ради кого? Цепь нелюдей, кривящих гнилые рты и щурящих больные гноящиеся глаза… Ради них Всевышний отдал своего Сына?

Какой-то здоровяк сильно толкнул Дионизио в бок с окриком: «Ну, чего рот раскрыл! Не мешай людям!» Людям… Рука невольно потянулась к ножу, но, опомнившись, Дионизио просто отошел. Процессия скрылась из виду. Он побежал к площади. Все тело напряглось, как у гончей, бегущей за дичью. Нужно прибежать на площадь раньше. Он должен пробраться к эшафоту так, чтобы Анна его увидела. Он должен оказаться рядом. Если что, он откинет поленья, вязанки хвороста и спасет ее.

Добежав, Дионизио с ужасом увидел – площадь практически вся забита зеваками, и к эшафоту не протолкнуться. К тому же там стояли гвардейцы. В толпе кто-то смеялся и шутил, кто-то плевался и ругался на чем свет стоит, кто-то ел луковицу. Площадь источала запахи плоти и еды. Из распахнутых окон разноцветных домов, обрамляющих площадь, торчали головы вельмож, кои пользовались своим привилегированным положением и арендовали комнаты с видом на эшафот. Толпились мужчины, женщины, дети. Дети… Он вспомнил, что шестнадцать лет назад, когда здесь казнили некоего философа Бруно, тоже было много детей. Все верно. Если с детства приучать к смерти, то она перестанет вызвать ужас, как по отношению к другим, так и по отношению к себе. Макабр становится таким же привычным, как и гальярда.

Показалась процессия. Гул стих. Цепочка из четырех двигающихся в балахонах с капюшонами жертв в окружении солдат появилась на площади. Все принялись подниматься на цыпочки, толкаться, чтобы лучше рассмотреть, что происходит в начале площади. Тем временем откуда-то появился здоровенный детина в черном одеянии, оживший минотавр, только, что без рогов. То был штатный палач Вечного Города, приглашенный из Германии старший сын Мастера Франца нюрнбергского. Как и полагается, carnifix, как настоящий артист, всегда выкладывался полностью, чтобы порадовать зрителей и сделать зрелище незабываемым, чтобы о нем вспоминали долгое время, от этого еще зависела прибавка к жалованию. Когда жертвы приблизились к эшафоту, он поднял группу из четырех невесомых тел, словно связку пуховых подушек, и установил возле столба, торчавшего из огромного стога вязанок хвороста, обложенных крепкими поленницами. Это вызвало бурный хохот толпы. У Дионизио перехватило дыхание, он сглотнул нестерпимо приторную слюну. «Этот первый», – он попытался прорваться ближе, что оказалось невозможным.

К женщинам подошел монах. Площадь притихла. Монах спросил каждую, кается ли она в грехах, и, получив утвердительный кивок от всех, кроме одной, которая попыталась изобразить плевок в лицо мужчины, поспешил с эшафота, будто боялся, что и его тоже могут поджечь вместе с приговоренными. На эшафоте появился глашатай в весьма пестром одеянии и начал зачитывать, успев ухватить рукой шляпу, которую едва не сдул порыв ветра:

– Лючия Полетти! Обвиняется в колдовстве! Приговорена! – толпа радостно проулюлюкала. – Селена Марелли! Обвиняется в колдовстве! Приговорена! – взрыв радости публики. – Мария Шико из Прованса. Обвиняется в ереси. Приговорена! – возбуждение людской кучи дошло до экстаза. – Анна Ста…

Шум стоял невообразимый, и Дионизио не разобрал, что сказал глашатай. Он осмотрелся. Рядом стоял толстяк с большим куском фокачча с сыром.

– Что он сказал? – нервно спросил Дионизио.

– Что, что! Приговорена! Ведьма! – радостно ответил тот.

– Кого именно? Как назвал? – не унимался Дионизио.

– Да какая разница! – взревела туша, которую отвлекали от зрелища. – Анна какая-то там.

– Стампи? – с испугом произнес Дионизио.

– Да кто их там разберет. Может, и Стампи. Или как еще там. Да отстань ты! – рявкнул мужичок и угрожающе посмотрел на Дионизио.

Одна из приговоренных опустила голову, и из-под капюшона рассыпалась прядь каштановых волос. «Анна!» – воскликнул Дионизио.

В это время верзила-минотавр подошел к вязанкам с горящим факелом и поднял его над головой. Толпа взревела, будто грешники вскричали во всех кругах ада. Палач быстро обошел каре из вязанок хвороста и поленниц, поджигая со всех четырех сторон. Над площадью взвился сизый столб дыма!

Дионизио стоял в полном оцепенении.

– Хорошо им, – проскрипел над ухом все тот же голос.

Дионизио резко обернулся и мутновато глянул перед собой. Рядом стояла старуха, что и тогда у моста Sant Angelo.

– Как же это хорошо? – Дионизио еле ворочал сухим языком в наполненном сладостью рту. Старуха продолжала, будто получала удовольствие, комментируя события.

– Страдать меньше будут. Умрут до того, как сгорят. От дыма. Да и хворост сырой. Это не то, что галльский костер, на котором Орлеанскую Деву сожгли. Там видно, как тела полыхают. Этих пощадили, на большой костер приговорили. Видать, раскаялись, грешницы.

Где-то недалеко грозным раскатом город накрыл гром. Шум на площади существенно стих. В это время над столбом взвился вьюном серый дым, вокруг появились языки пламени. Толпа опять взорвалась неистовым криком.

– Anna, eccomi qui! – Дионизио не услышал сам себя, но люди вокруг замолчали, и он почувствовал всеми фибрами их взгляды на себе. Рука опять потянулась к ножу. Он ощущал себя затравленным животным, в которого уперлись глаза гончих. Сладковатый привкус опять наполнил рот и высушил язык. Он им всем, каждому на площади, отомстит за Анну. Внезапно толпа отвернулась, потому как раскатившийся всеобщий вздох отвлек рядом стоящих горожан на взметнувшиеся огромные языки пламени. Площадь обдало запахом серы.

Дионизио огляделся. Старухи след простыл. Толстяк рядом кусал фокачча, все тянули шеи и вставали на цыпочки. Вокруг горохом рассыпалось: «Stanno bruciando! Stanno bruciando!» Палач-верзила подошел к кострищу с длинной железной палкой с крюком на конце и отодвинул несколько вязанок, которые еще не сгорели.

Площадь хором выдохнула: «Ах!» Толпа наблюдала, как горят тела жертв, привязанных к столбу железной бурой от жара цепью. «Горят! Горят, ведьмы!» – в невообразимом экстазе шипело вокруг Дионизио. Ворошение костра способствовало тому, что огонь взвился вверх со всей мощью, увлекая с собой сноп искр и пожирая все, что ему сегодня приготовили на съедение. Поленья трещали и хлопали смолой. При каждом хлопке плебс радостно улюлюкал, думая, что это лопается кожа ненавистных им всем колдуний.

Стало очень жарко, народ, что был ближе к огню, начал тесниться назад, выталкивая с площади тех, кто был поодаль. Последние же, стоящие по краям, оказывали сопротивление, желая продолжения развлекательного зрелища. Кое-где вспыхивали стычки.

Внезапно лиловый столб пламени вырвался из середины эшафота, унося в пространство Вечного Города нечеловеческой природы вопль. Людское полчище оцепенело. В наступившую так неожиданно оглушительную пустоту, наполненную диким животным страхом, ворвался страшной силы раскат грома, ударивший прямо над площадью. Толпа с безумными криками и воплями бросилась бежать прочь.

Лавина подхватила Дионизио, понесла, как если бы он был невесомым, и бросила на землю уже на приличном расстоянии от места разыгравшейся трагедии. Он сел на вымощенной булыжником улице, откинувшись спиной к стене дома, придерживал рукой шляпу, которую так жаждал сорвать неумолимо жестокий и безразличный ветер, и в беспамятстве смотрел перед собой, едва различая ноги, мелькавшие перед глазами. Звуки пропали. Перед взором стоял огромный огонь. «Его надо загасить!» – Дионизио взахлеб разрыдался, совсем не помышляя сдерживаться. В момент разверзлись хляби небесные, и хлынул дождь.

Молодой музыкант, прислонившись к стене, сидел на мостовой, залитой дождем, и плакал навзрыд. Не было шума дождя, криков толпы и топота ног, месивших воду, очередного раската грома, гнавшего городскую чернь прочь. Ничего этого Дионизио не слышал. Сгорбленный, прихрамывая на одну ногу, он медленно побрел против потока толпы. Ему очень важно было сейчас не стать своим в этой чужой ему своре, потому как он ненавидел буквально каждого, кто бежал ему навстречу и оказывался частью этого людского роя.

Пройдя пару кварталов, он обнаружил себя вновь на площади, где лежали чадящие несгоревшие поленья, неиспользованные вязанки хвороста. Несколько кривых фигур убирали в холщовые мешки останки и пепел, другие разбирали эшафот. По периметру группами скучали гвардейцы. Ошеломленный спокойствием площади, будто здесь ничего не произошло и часа назад, он смотрел на них, и тут ему стало дурно. Дионизио поспешил прочь на берег Тибра. Здесь дул холодный ветер, и стало немного легче. Музыкант стоял, низко склонившись над водой, и тяжело дышал, пытаясь сколько-нибудь взять себя в руки.

– На тебе ж лица нет! – это снова была она. – Что ж так убиваешься-то, сынок?

– Зачем? За что? – Дионизио с трудом обернулся и хотел схватить старуху за одежду, но остановился, все-таки женщина. Получилось просто обхватить за плечи.

– За что сожгли-то? Знать, было за что, коли сожгли.

– Но она за всю жизнь никому ничего плохого не сделала! – в отчаянии встряхнул старуху Дионизио.

– Эх, мил человек. Сын Господень тоже никому ничего плохого не сделал, а его распяли. За любовь к людям люди же и убили.