Правдивая история короля Якова

Эти мысли согревали Илария в самые тяжелые дни в тюрьме, поэтому когда он узнал, что в день празднования возвращения Короля на престол его в числе других отпустят на свободу, он решил, что первым делом отправится искать свою мать. К отцу он возвращаться не собирался, да тот бы его и не принял – пока Иларий был в тюрьме, лишь Урош вспоминал о нём, передавал кое-какую еду и писал ободряющие письма. Пармен за всё это время ни разу не появился, будто его и не было в Столице. А он-то как раз никуда не уехал, в отличие от Северина с Каролиной, решивших покончить с актерской карьерой. Нужды в подпольной деятельности теперь не было, и они могли подумать о себе, тем более что получили щедрую награду. Северин предпочел вернуться в родную деревню, где его ждали родители, а Каролина, которая давно уже подумывала заняться поисками достойного мужа, купила дом и приступила к осуществлению своих замыслов.

Иларий угрюмо брёл по улицам города. Бурлящее вокруг праздничное веселье не вызывало в нём ни малейшего отклика. Пока Иларий лежал на грязной подстилке в темной камере, весна превратилась в настоящее лето, и чувствовалось, что оно не собиралось сдавать своих позиций – день ото дня становилось всё теплее. И несмотря на то, что приближался вечер, в лицо юноше дышал мягкий ветер. Торжества переходили в самую весёлую фазу. Все официальные мероприятия с их обязательными скучными речами и заунывными гимнами закончились, и горожан ждали аппетитно пахнущее жареное мясо на расставленных по всему городу столах, румяные пироги на лотках коробейников, винные бочки, призывно сверкающие влажными боками в сгущающихся сумерках; а также песни, пляски, игры и радостное безумие до утра. С разных сторон города то и дело раздавались хохот, музыка, крики; навстречу постоянно попадались шумные компании; дети, возбуждённые осознанием того, что ночью можно не спать, с гиканьем носились по улицам.

И ничего не напоминало о том, что всего месяц назад в стране сменилась власть. Пожалуй, лишь встречавшиеся неестественно часто стражники в полной амуниции, бдительно присматривающиеся к толпам гуляющих горожан. Но даже на лицах стражников время от времени проскальзывали улыбки и угадывалось желание присоединиться к веселящимся.

Иларий вспоминал ту Столицу, которую он покинул, и думал о том, что, в сущности, ничего не изменилось, и догадаться, кто правит городом: коварный ворожей или законный Король – не было никакой возможности. Что бы ни говорил Пармен, а жизнь простых людей при Арне была совсем не плохой, во всяком случае не хуже, чем при предыдущих правителях, а если вспомнить некоторых из них (например, Якова Седьмого Волчье Око или Якова Четырнадцатого Трехпалого), то и получше. Несмотря на то, что Арн совершенно не занимался делами государства, а короли каждый год менялись, дела в стране шли неплохо. За семнадцать лет короли попадались разные: и хорошие, и плохие, и так себе. Главное было в том, что они не успевали за год сильно навредить – срок их правления был слишком короток. Обычно они успевали лишь начать преобразования, самые шустрые – слегка продолжить, а закончить никто не успевал, поэтому-то в стране ничего особенно не менялось.

Вторая черта такого правления: короли были сосредоточены на том, чтобы побольше наворовать, ведь у них на это было мало времени. Поэтому ни на что другое сил и желания у них уже не хватало. Так что в стране все шло само собой. Это тоже, конечно, бывает плохо, но среди королей ведь попадались и толковые (в соотношении примерно один к четырем). Три-четыре негодных, один порядочный. Эти три-четыре расшатывают экономику страны, а пятый ее обратно стабилизирует, приводит более-менее в норму. Приятно, что за свой год ни расшатать, ни вернуть экономику к норме, как правило, никто не успевал. А это означало стабильность. Народ стабильно ненавидел правительство, правители стабильно презирали народ. И все шло своим чередом.

Может, во многом именно поэтому привыкшие к частой смене королей жители Древии не заметили с приходом Якова особых изменений. Кардинально изменилась жизнь лишь самого Якова и, конечно, Селена (Ещё, несомненно, нового короля, который, не успев наворовать положенное ему, досрочно отправился в заточение – вот уж кому не повезло, так не повезло.). Селен, убедившись, что скандального появления незаконнорожденной дочери не будет, энергично принялся за преобразования. С дня несостоявшейся свадьбы Король ему ни в чём не перечил и не препятствовал. Яков вновь погрузился в привычную меланхолию и участия в делах государства почти не принимал. Да, сказать по чести, за семнадцать лет бездействия он совсем разучился править, для него в тягость было принимать решения, неуемная энергия Селена была ему на руку. Единственный лучик света, мелькнувший, казалось, для него, погас, и Яков опять стал вялым и апатичным, полностью подчинившись воле своего Верховного Ворожея.

Селен же, добившись наконец всего, о чём мечтал, единолично правил страной, вспоминая о Короле лишь во время празднований и приёмов послов, которым приходилось предъявлять новообретенного монарха. Перед самыми Торжествами ворожей настоятельно намекнул Якову, что недурно бы добавить к его номеру ещё и какое-нибудь достойное великого Короля прозвище. Яков не возражал и – о чудо! – вскоре благодарные жители Древии выразили желание, чтобы их любимый Король, вернувший им свободу, звался Яков Восемнадцатый Освободитель. Под этим именем он и вошёл в историю.

Вскоре после свержения Арна неожиданно объявился скрывавшийся где-то ветхий Каромыслиус Третий, тот самый, что неосмотрительно написал когда-то «Истинную историю Короля Якова Восемнадцатого» и все семнадцать лет горько об этом сожалел. Но тут он внезапно осознал, что на самом-то деле достоин награды, и выплыв из небытия, был немедленно обласкан Королём (читай: Селеном) и тут же принялся за продолжение своей славной «Истории» – произошедшие в Древии события не могли остаться незанесенными в неё! Яков не возражал – он вообще, кажется, забыл, что значит возражать кому-то. И это вполне устраивало Селена, который начал проводить политику, названную впоследствии «мягким закручиванием гаек». Это была очень мудрая политика. С одной стороны, Селен не лил рек крови – мёртвые страха не имеют, а ему нужен был страх; с другой – не забывал вовремя надевать ежовые рукавицы, чтобы его (его, конечно, – не Короля же) подданные постоянно пребывали в состоянии умеренного страха. Учитывая размеры Древии, ему этого страха с лихвой хватало, чтобы сохранять свою волшебную силу.

Обо всем этом Иларий, конечно, не мог знать. Он просто шел многолюдными и шумными улицами, не обращая внимания на всё веселье, царившее в городе, где полным ходом шли Торжества в честь Великого Освобождения – так всем было велено называть день, когда погиб Арн. Впрочем, жители Древии упорно продолжали между собой называть этот день Разрушением («Он купил корову ещё до Разрушения»), и непонятно было, что они имели в виду: разрушение замка Арна или разрушение старого строя.

Илария радовала наползающая на город темнота – он, кажется, вовсе отвык от солнечного света. Он направлялся к зданию нового театра, местоположение которого ему описал в письмах Урош: надо было забрать свои вещи и свою долю заработка. Подходя к театру, Иларий всё сильнее хмурился. Предстоящая встреча с отцом его страшила, и в то же время он о ней мечтал – иллюзий на счёт отца он не питал, но всё же в глубине души надеялся, что Пармен обрадуется его освобождению и простит его.

Здание театра, подаренное труппе Пармена Королём, было великолепно. При взгляде на него ни у кого бы не повернулся язык упрекнуть Короля в скупости. Новый театр не шёл ни в какое сравнение с тем сараем, в котором довелось отыграть свои последние спектакли Иларию. Все в этом здании было настоящим и очень дорогим: тяжёлый бархатный занавес, просторный зрительный зал, вместительная сцена. Всё это великолепие Король не только отдал труппе в бессрочное пользование, но и освободил артистов от аренды и налогов на десять лет. Кроме того, Пармен объявлялся единовластным хозяином театра и имел право по своему усмотрению набирать труппу и составлять репертуар. Вместо Северина и Каролины, отъезд которых нельзя было назвать большой потерей для театра, он набрал в труппу самых лучших артистов Столицы – и его театр меньше чем за месяц прославился так, что на каждом спектакле без исключения был аншлаг. Сам Король дважды изволил посетить театр. Правда, комедию он смотрел с таким лицом, будто сидел на похоронах, но всё же его визиты стали для театра прекрасной рекламой.

Пармен дописал-таки свою пьесу о Короле, и в тот момент, когда Иларий приближался к театру, на сцене Яков ( его играл, естественно, сам Пармен) произносил с пылающим лицом гневную обличительную речь перед дрожащим и готовым раскаяться Арном (артист, играющий его, был на голову ниже настоящего Арна и вдвое у?же его в плечах, и вообще, походил на ощипанного курёнка). Пьеса имела оглушительный успех, и можно без преувеличения сказать, что даже те зрители, которые до этого были сторонниками свергнутого ворожея, к концу спектакля уже люто его ненавидели и кричали во всё горло: «Да здравствует Яков Освободитель!»

Но Иларий, понятное дело, ничего этого не видел и не слышал. Он с опаской приблизился к величественному зданию и, не решаясь подняться по широкой мраморной лестнице, толкнулся в незаметную боковую дверь, предназначенную, вероятно, для прислуги и хозяйственных нужд. Но даже за этой дверью оказался суровый усатый швейцар, который долго с подозрением рассматривал худого грязного юношу в изношенной одежде. Он никак не мог поверить, что перед ним родной сын хозяина театра, но жалкий вид Илария, видно, настолько не внушал опасений, что, в конце концов, суровый охранник сменил гнев на милость и проводил его в отдельную комнату за кулисами, которая целиком принадлежала Пармену.

Спектакль уже окончился, невдалеке угасали отголоски оваций, за дверью слышались голоса и шаги. И вскоре сам Пармен вошёл в свои покои, возбуждённый, уставший, счастливый. Вошёл – и замер. Множество чувств отразились на его лице. Среди них была, несомненно, и радость, но она находилась где-то на задворках, позади других чувств. Ярче всего на лице высветились удивление и смятение.

Отец и сын неподвижно глядели друг на друга, и заметно было, что ни один из них не может найти в себе силы, чтобы заговорить первым. Неизвестно, сколько бы они простояли в молчании, но тут в покои впорхнула ослепительно красивая женщина, одетая в длинное белое платье. В руках она держала – даже не букет – охапку цветов, щёки её горели, глаза светились знакомым Иларию огнём – такой огонь появляется в глазах артиста, получившего высшую в своей жизни награду – признание публики.

Женщина скользнула недоумённым взглядом по Иларию и подбежала к Пармену.

– Это было изумительно! Ты гений! – с придыханием воскликнула она.

Но Пармен никак не отреагировал на её слова. Она немного подождала, а потом вдруг вскрикнула: «Ах!» и рассыпала все цветы у его ног. Но даже это не пробудило в нём никаких эмоций. Он вяло шевельнулся и, глядя в пол, глухо сказал:

– Это Иларий. Это наш с тобой сын.

Женщина замерла, широко раскрыв глаза. Она посмотрела на Пармена, будто собираясь проверить, не послышались ли ей эти слова, и только потом перевела взгляд на своего сына.

Иларий был до того потрясён, что потерял дар речи. Он стоял как истукан и не сводил глаз с так неожиданно найденной матери.

А на её лице был ужас. Настоящий, неподдельный, необъяснимый ужас. Казалось, она не могла поверить своим глазам.

Наконец она вновь повернулась к Пармену. Посмотрела на него так, будто просила у него помощи. Даже, скорее, умоляла о помощи.

– Это мой Иларий? – слабо спросила она. – Но он же совсем взрослый! – это прозвучало, как обвинение. – Я думала, он ещё мальчик. А теперь… Теперь все узнают, какая я старая!

В её голосе слышалось неподдельное отчаяние. Её можно было понять. Сегодня, в свои сорок с небольшим, она играла двадцатилетнюю Кадрию, и ни у кого в зрительном зале не возникло ни малейшего сомнения в её возрасте.

Иларий аккуратно застегнул на все пуговицы куртку и медленно направился к двери.

Его никто не задерживал.

Ночной воздух чуть освежил его. И всё же внутри всё горело. В висках стучало, перед глазами был туман. Не разбирая дороги, он бросился в спасительную темноту. Он уже забыл и про вещи, которые собирался забрать, и про свои деньги, оставшиеся у отца. В голове пульсировала одна мысль: «Вот и всё. Вот и всё. Вот и всё».

Город веселился вовсю. Илария вмиг окружили вспышки разноцветных огней, взрывы хохота, и он немного пришёл в себя. Безудержное веселье, будто висящее в воздухе по всему городу, словно создавало вокруг него незримую завесу. Тяжёлые мысли, мучившие его последний месяц, все рассеялись в прохладном ночном воздухе. Осталась только одна. «Вот и всё», – прыгала она за ним по бесконечным улицам большого города. Сомнения, давившие его и не дававшие вздохнуть, вдруг разом улетели в приветливо сиявшее звёздами небо. Идти было легко. «Вот и всё», – чеканил шаг Иларий. Как просто. Как легко.

Он петлял и петлял, и сначала ему казалось, что он бродит по городу без цели, но вдруг он осознал, что цель у него была. Вполне определённая цель.

Он шёл к замку Арна. Туда, где всё началось. И где всё должно закончиться.

Иларий понял это, когда перед ним в неверном лунном свете заблестела вода. Сначала он удивился, куда девался замок, но быстро сообразил, что на его месте теперь пруд – и тут-то понял, что насмешница судьба, которой, видно, наскучило над ним издеваться, не случайно привела его именно сюда. Это было логично. Это было символично.

Где-то в стороне ярко вспыхнул огонь фейерверка и послышались крики. Множество людей, собравшихся, очевидно, неподалеку на площади, дружно засмеялись и принялись аплодировать.

«Овации, – подумал Иларий. – Я ухожу под овации».

И стал спускаться к воде.

ИНТЕРЛОГ

Письмо Арна

(окончание)

«…После рождения дочери Кадрия прожила совсем недолго. И до последнего дня у неё так и не хватило решимости рассказать мужу о Якове. Только уже умирая, она пыталась попросить его не причинять вреда Королю, но убитый горем Арн истолковал её слова неправильно».

Вот как всё было на самом деле. Я постарался изложить эту историю как можно подробнее: и то, в чём сам принимал участие, и то, что узнал от Кадрии, когда посетил Тот Мир. Дарина, ты должна знать всю правду, как бы горька она ни была. Не суди строго меня как писателя, всё же я впервые занимаюсь этим. Может, тебе покажется странным, что я писал о себе в третьем лице, но мне хотелось быть объективным, да и взглянуть на себя со стороны было не лишним.

Теперь тебе понятно, почему, услышав эту историю из уст Кадрии, я еле нашёл в себе силы, чтобы покинуть Тот Мир. Надеюсь, ты простишь меня за то, что провела из-за меня несколько тревожных часов, но я пребывал в таком смятении, что просто не смог бы поговорить с тобой. Вся моя жизнь оказалась ужасной ошибкой. Я всегда был уверен, что поступаю правильно, а на деле разрушил жизнь той, которая была для меня дороже всех на свете. Думая, что забочусь о ней, я, по сути, делал всё ради себя, а её лишь заставлял подчиняться.

Я винил во всех своих бедах Якова, но вдруг со всей ясностью увидел, что во всём, что произошло у нас с Кадрией, виноват лишь я один. Я слишком часто решал за других, не интересуясь их мнением: был уверен, что Кадрия хочет стать моей женой, и не замечал, что она меня боится – а любовь никогда не живёт рядом со страхом; я не поверил словам Якова, когда он сказал, что любит Кадрию; и даже твою жизнь я планировал за тебя.

Постарайся, пожалуйста, меня понять. Я оставляю тебя одну не потому, что не люблю или не волнуюсь о твоём будущем. Для меня ты всегда – запомни это! – останешься моей любимой дочуркой.

И всё же я от тебя ухожу. Навеки. Навсегда. Кадрия ждет меня. Я и так слишком задержался на этом свете. Но теперь я могу уйти с легким сердцем – ведь я знаю, что после моей смерти ты продолжишь жить. Нет, конечно, не с легким сердцем! Сначала я думал остаться рядом с тобой ещё на несколько лет или хотя бы месяцев, чтобы приучить тебя к самостоятельной жизни, к которой ты – увы, целиком по моей вине – совершенно не готова. Но я боюсь, что снова начну навязывать тебе своё мнение, решать за тебя, руководить тобой – слишком я привык к этому. Так что, всё же, наверное, мне будет лучше оставить тебя.

Ты, конечно, знаешь, что одним из проклятий сильного ворожея является то, что он не может свести счёты с жизнью: даже пожелав уйти в Тот Мир, он вынужден ждать естественного конца. К счастью, я нашёл для себя лазейку: Селен по старой дружбе поможет мне с переходом в Тот Мир. У него, конечно, и своя корысть: ему моя смерть очень облегчит жизнь. (Вот такой несмешной каламбур получился.) Завтра мы с ним разыграем комедию на глазах у множества зрителей. Зрители нужны, конечно, ему, а не мне, но должен же я отплатить ему за услугу.

Хочу ещё кое в чём признаться. Это касается твоего Илария. Я подверг его жестокому испытанию: наговорил всякого о том, что с ним тебе будет очень плохо, а без него жизнь твоя сразу расцветёт всеми красками. Это, разумеется, глупость. Ещё я сказал, что выдам его Селену, чего, конечно, делать не собираюсь. Прости меня и у него попроси за меня прощения, если будет возможность. Просто я хотел проверить, что он выберет: твоё счастье или свою жизнь. Я превратился в муху (Помнишь, ты удивилась, что в нашем замке летает муха?) и слышал весь ваш разговор, видел, как он боролся с собой, но в итоге нашел силы пожертвовать собой ради тебя. Конечно, тогда он был под чарами, но, поверь мне, не каждый способен на такую жертву. Это говорит о том, что он мужественный и благородный человек. Так что, очень надеюсь, что со временем он во всём разберётся и безо всяких чар увидит, какая ты у меня чудесная. Постарайся не потерять его. Ты была права: он действительно тот, кто тебе нужен, тот, с кем ты будешь счастлива.

Кстати, уж и о чарах. Думаю, ты сама уже поняла, что приворожить Илария было большой ошибкой. Хоть это и спасло мне жизнь. Это искусственное чувство, и оно не могло принести добра ни тебе, ни ему. Играть с чужими чувствами опасно. Я тоже когда-то думал, что делаю правильно, забирая любовь из сердца Якова, а вот сколько горя из этого получилось. Я стал ворожеем вынужденно. И могу сказать, что ворожба не принесла мне счастья. И твоя мать, кстати, всегда была против ворожбы. Поэтому хочу дать тебе совет: не занимайся ворожбой. Это лишь совет, больше никаких приказов, но, надеюсь, ты к нему прислушаешься. Пусть всё идёт своим чередом – не пытайся вмешиваться в судьбу, не повторяй моих ошибок.

Напоследок хочу ещё раз сказать, что очень люблю тебя и очень волнуюсь о тебе. Но ты не бойся: мы с мамой будем присматривать за тобой – ты же веришь, что родители даже из Того Мира могут приглядывать за своими детьми. Когда тебе будет плохо, просто позови нас, и обязательно всё наладится – вот увидишь!

Твой любящий отец.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,