Бьеркезундская легенда

Отец попал на польский фронт. Первое время он присылал пропитанные оптимизмом письма, в которых описывал победы вермахта. Осенью с началом боевых действий с Францией его часть была переброшена на французское направление. Письма приходили реже, но в них все так же сквозила уверенность в скорой победе и возвращении домой.

Наступил сороковой год. После капитуляции Франции отцу дали отпуск. Он выглядел немного уставшим, но был доволен, что дело семьи в надежных руках, и очень не хотел возвращаться на фронт. Но война продолжалась. Перед отъездом он сказал Рудольфу, что слишком много стран встали на пути великой Германии. Евреи, которые заправляют в Америке и Европе, объявили войну, и придется поставить их на место.

В сорок первом война вошла в повседневную жизнь жителей Кельна. Начались первые английские бомбардировки. Факельные шествия нацистов по ночным улицам стали еще более агрессивными, и Рудольф, которому шел пятнадцатый год, стал всерьез опасаться за жизнь Бэлы. Фрау Эльза заходила в булочную реже, а Бэла старалась без матери не выходить на улицу. Развелось большое количество чернорубашечных подонков, которые при появлении Бэлы кричали: «Жидовка, вон из Германии!» Некоторые бросали в нее камни.

В начале июня отец написал, что их часть переброшена на восток, где ожидается нападение русских. А в конце июня всю Германию облетела весть о начале победоносного наступления на Москву. По радио речи фюрера и доктора Геббельса, взывавшие к гордости и величию нации, приковывали внимание каждого немца. Теперь, после победы над Польшей и Францией, мало кто сомневался в гениальности непобедимого вождя, в его полководческом таланте и великом предназначении. Фюрер присоединил к рейху Австрию, Польшу. Франция капитулировала. Мама с бабушкой неотрывно следили за фронтовыми сводками и ждали вестей о взятии Москвы. Они были уверены, что после капитуляции русских отца демобилизуют и все заживут лучше, чем до войны. Но война продолжалась, письма от отца приходили теперь реже. Однажды Рудольф увидел открытое письмо. Оно лежало на старом дубовом столе кухни. Рудольф начал читать. Отец писал об огромной России, о страшном русском холоде и непролазной грязи. Письмо было пропитано тоской и унынием. В конце он впервые написал о гибели близких друзей, упомянув одного старого знакомого. Слов о скорой победе уже не было.

Весть о поражении под Москвой всячески замалчивалась, тотальная пропаганда искажала реальную ситуацию на восточном фронте. Пришел сорок второй год, а с ним известие о ранении отца. Рана была не тяжелой, осколок в плечо. После лечения в полевом госпитале отцу дали отпуск. В феврале Рудольфу исполнилось шестнадцать. Днем все чаще звучали сирены воздушной тревоги, английская авиация регулярно бомбила Кельн. Отец приехал на десять дней. Увидев Рудольфа и Вальтера, обнял сыновей и долго не отпускал.

Он постарел, левая рука на повязке. Долго разговаривал с мамой и бабушкой на кухне. В разговорах отца что-то переменилось. Рудольф впервые уловил тревогу и страх в его словах.

– Сколько еще продлится война? Когда уже вермахт одержит победу и ты вернешься домой? – спросил отца маленький Вальтер.

– Не знаю сынок, в этот раз боюсь, что нескоро.

В один из дней отцовского отпуска Рудольф раскладывал теплый хлеб на прилавки. Фрау Эльза с Бэлой подходили к булочной. Рудольф ждал этого визита. Когда они вошли внутрь, к булочной смерчем подбежала группа пятнадцатилетних подростков из гитлерюгенда. Они стали камнями бить стекла витрин и дверей булочной. Рудольф, выскочивший из булочной, схватился с одним из подростков. Отвесив ему хорошего тумака, он тут же получил камнем по голове. Выбежавший в форме унтер-офицера отец испугал нападавших, которые тут же разбежались. Бэла, увидев кровь за ухом Рудольфа, достала из сумочки платок, прижала его к ране. Фрау Эльза, серьезно испугавшаяся за дочь, поблагодарила его за мужество. Мать Рудольфа стала обрабатывать рану на голове сына марганцовкой и йодом.

– Простите, фрау Пауэр, это все из-за нас с Бэлой. Ваш сын настоящий мужчина, простите нас. Эльза чувствовала себя виноватой. Она уже собралась уходить, но мать Рудольфа задержала ее.

– Вы ни в чем не виноваты, Эльза. Мой сын поступил так, как я его воспитала. Знаю, что вас принуждали развестись с мужем и вы этого не сделали. Вы храбрая женщина. Понимаю, как вам тяжело сейчас. Приходите к нам в магазин в любое время, мы всегда вам рады. Отец Рудольфа, слышавший этот разговор, не сказал ни слова. Он молча измерял проемы разбитых витрин и дверей булочной. Вспоминая довоенный разговор с отцом, Рудольф был в полном недоумении.

В день отъезда отец подошел к Рудольфу, он был немного взволнован.

– Я должен тебе кое-что сказать. Прогуляемся.

Они пошли по улице в сторону старой ратуши.

Со стен на них взирали каменные лики Сигиберта Хромого и Карла Великого, Октавиана Августа и Константина Первого Великого. Под их каменными взорами или от предстоящего разговора с отцом Рудольф чувствовал себя неуютно. В этот раз на душе было как-то особенно тяжело.

– Кое-что изменилось, Рудольф. За последние полтора года на восточном фронте мне пришлось быть свидетелем грязных, а иногда просто бесчеловечных событий. Я всегда гордился тем, что я немец. Голос отца дрожал. – Пока не увидел, как наши с тобой земляки с легкостью, порою развлекаясь, убивают женщин, малых детей и стариков.

– И ты убивал?

– Нет, этим занимались подразделения СС. Они такие же немцы, как мы с тобой. Я встретил там своего старого друга, он служит в СС. Он был когда-то для меня авторитетом, единственный из нашей компании, кто читал Шиллера и Гете. Я видел, как он руководил расстрелом евреев. Там были дети и женщины.

– Отец, но ты ведь тоже убивал?!

– Да, но одно дело – убить человека в бою. Мы привыкли к этому. И совсем другое – выстрелить в ребенка или женщину, стоящих перед тобой. Мне очень тяжело это говорить, Рудольф, но ты должен знать: мы не победим в этой войне.

– Почему, отец? Мы же великая нация, нам нет равных! Так говорил доктор Геббельс!

– В этой войне Господь не на нашей стороне. И последнее. Ты, наверное, удивишься, но я больше не осуждаю тебя за дружбу с Бэлой. Не сердись за мои несправедливые слова. Я был неправ.

Отец уехал на фронт. Соседям и знакомым все чаще стали приходить похоронки. Все с ужасом переживали это, понимая, что их очередь может быть следующей. Бомбардировки Кельна участились и стали более ожесточенными. Сирены воздушной тревоги разрывали ночь. Приходилось бежать из дома, дабы не быть погребенными под развалинами. В одну из таких ночей в подвале бомбоубежища Рудольф встретил Бэлу. Они сидели рядом, она потрогала его голову:

– У тебя шрам на месте той раны. Не болит?

– Он напоминает о тебе. После той драки боюсь за тебя, Бэла. Эти ублюдки не дадут покоя.

– Не бойся, мама со мной, меня никто не тронет. Мама меня очень любит, все будет хорошо.

Из бомбоубежища Рудольф проводил Бэлу до дома. Она предложила зайти. Бэла жила вдвоем с матерью в просторной богато убранной квартире. Окна выходили на старую ратушу и площадь. В гостиной стоял черный рояль.

– Кто у вас играет на таком инструменте?

– Папа играл… – глаза Бэлы стали влажными.

– Что с ним сейчас?

– Знаю только, что еще жив и находится в лагере на юге Германии. Мама ездила к нему в прошлом году.

– Это правда, что твой папа был богатым?

– Да, у папы были ювелирная мастерская и два магазинчика. Но в середине тридцатых все конфисковано в пользу немецкого народа и Великого рейха. Потом папу отправили в лагерь.

– И у вас ничего не осталось?

– Кое-что осталось. Но все свои драгоценности и украшения мама отдала офицеру СС, чтобы ей разрешили свидание. У папы был большой бриллиант старинной огранки со своей историей. Он был реликвией семьи и передавался в папиной родне по наследству многие поколения. Папа подарил его маме на день моего рождения. Это был очень дорогой и красивый камень. Он мог светиться в темноте. И был всегда теплым. Маме пришлось с ним расстаться, чтобы папе сохранили жизнь. Она отдала его коменданту лагеря. Глаза Бэлы стали совсем мокрыми, голос немного дрожал. Рудольф понял, что больше не стоит продолжать этот разговор.

– Ты умеешь играть на таком инструменте?

– Да, немного. Бэла открыла черную крышку и стала играть. Она играла неизвестную грустную классическую музыку, которая показалась Рудольфу очень трогательной…

Под Рождество сорок третьего пришла похоронка на отца. Бабушка билась в истерике. Мать, не проронив ни звука, взяла сыновей за руки и зажгла свечу на старом камине. Она была так бледна, что в тусклом свете ее лицо казалось совсем белым. На ней было черное платье. Она долго сидела, глядя на похоронное письмо от командования вермахта и на довоенную фотографию отца, где он, улыбаясь, кусал большую буханку теплого хлеба, сжимая ее в руке. Отец погиб под Сталинградом.

Рудольфу шел восемнадцатый год. После гибели отца в семье что-то надломилось. Мама перестала включать радиоприемник во время выступлений вождей нации. Бабушка, восхищавшаяся речами фюрера, стала замкнутой и какой-то нервной. Все усугубляли ставшие будничными английские беспощадные бомбардировки. Бабушка ненавидела всех: русских, которые убили ее сына, англичан, которые разрушали любимый город и убивали мирных жителей, американцев, которые помогали англичанам и русским и так же бомбили немецкие города.

Однажды Рудольф зашел к школьному другу домой. Его отец недавно вернулся с восточного фронта калекой. Он был без левой ноги выше колена, а на правой руке у него не было трех пальцев. На кухне у старой табуретки, на которой сидел подвыпивший одноногий человек, валялись протез ноги и костыли. Стиснув бутылку большим и указательным пальцами искалеченной руки, он вылил остатки спиртного в стакан и залпом опрокинул внутрь. Увидев Рудольфа, инвалид с небритым серым лицом повернулся к нему и произнес:

– Твой отец – счастливчик, он уже на небесах. А нам еще придется пережить преисподнюю. И это будет настоящий ад. Русских не победить, они умирают сотнями, на их место присылают тысячи. Когда умирают тысячи, на их место приходят десятки тысяч. Я видел их, когда они идут врукопашную. Они безумцы, их не остановить. Они убьют нас всех, они будут мстить. И запомни главное – им есть за что нас ненавидеть. Сказав это, он уронил голову на стол и тихо застонал то ли от боли, то ли от неизбежного ужаса. Рудольф запомнил эти слова. Человек, сказавший это, должно быть, потерял всякую надежду.

В канун нового, сорок четвертого года после очередной английской бомбардировки Рудольф вышел из подвала бомбоубежища и побежал к дому. В этот раз бомбы падали на центр города и несколько домов старого ганзейского квартала сильно пострадали. Один был полностью разрушен. Подходя быстрым шагом к пекарне отца, Рудольф заметил, что это был дом Бэлы. На этот раз ее не было в бомбоубежище. Его сердце бешено заколотилось. Бэла, где она? Рудольф побежал к ее дому, точнее к развалинам, оставшимся на его месте. Там уже стояла санитарная машина, выносили погибших. Среди стоявших около машины людей он увидел Бэлу. Она рыдала, Рудольф обнял ее.

– Что случилось?

– Мама, – задыхающимся голосом прошептала она и вновь зарыдала, уткнувшись в его плечо.

Два санитара несли тело на носилках. Оно было накрыто белой простыней с кровоподтеками. Это была фрау Зильберман, мать Бэлы. Она спала дома после ночной смены в госпитале. Видимо, не услышала сирены или не успела спуститься в бомбоубежище.

Вся родня Бэлы по отцовской линии, не успевшая покинуть Германию, была в лагерях. Тяжелобольная бабушка Бэлы по материнской линии после потери на восточном фронте сына, брата фрау Эльзы, находилась в одном из пансионов на юге Германии. Бэле некуда было идти. Лишившись матери, она в любой момент могла быть отправлена в Освенцим.

Рудольф взял Бэлу за руку, и они пошли в старый дом с пекарней на Марсплац.

Мама Рудольфа дала девочке успокоительное и уложила ее спать в своей комнате.

Рудольф взял слово с младшего брата Вальтера, что тот будет держать в тайне, пока Бэла будет жить у них. Он предупредил, что епископ Хильдебольд будет следить за тем, как он держит слово. Вальтер очень боялся старого епископа. Как ученик церковной школы он очень почтительно относился к служителям церкви. Забегая вперед, отмечу, что Вальтер сдержал свое обещание. Отправив Вальтера спать, Рудольф остался вдвоем с матерью на кухне старой пекарни, где готовилось тесто на следующее утро. Их работник Пауль ушел на войну. Пекарня осталась на плечах Рудольфа и матери.

– Рудольф, сынок, я понимаю тебя, и мне очень жаль Бэлу. Но ты должен знать, если нагрянет гестапо, нам это будет дорого стоить.