– В таком разе и мне не положено.
Ушёл Василий в пастухи.
У всех в районе были козы, пасли по очереди. Василий и упроси, отдали ему стадо.
Шелестелки он не брал. Лишь все по порядку утром-вечером кормили его да на обед совали что в сумку. Вот и вся плата.
Зато Катенька будет всегда под глазом! Будет всегда сыта, не обижена!
В честь такой радости заказал Василий красную рубаху.
Домка в одну ночку слепила.
Надел – запели, заулыбались в нём все суставчики. Очень уж нарядна, ловко сидит.
Никаких рубляшей не приняла старуха.
– Цену такую кладу, – сказала. – Покатай в дождь, в грозу. Вот сейчас, прям в новой рубахе. Ой, и давнуще каталась я на молодом бирюке. Ишшо в прошлом веке! Или в позапрошлом… Точно не упомню…
Подвернул Василий штаны, присел.
Домка скок на загривок. Ведьма не ведьма, но и бабой не назовёшь.
Вылетел Василий босиком под проливень и шлёп, шлёп, шлёп по грязи. Жирные брызги во все стороны веером.
– Ты, волосатый лешак, аль не ел? С ветерком!
– А не рассыплешься?
– А ты спробуй рассыпь. Дунь-ка с ветерком-ураганом!
– С ураганом, так с ураганом!.. Мне всё равно!
Подхватил её под сухой поддувальничек и понесся. Урчит американским студебеккером. Здоровущий коняра!
– Н-но! Н-но!! – машет она рукой, как казак саблей в бою.
А льёт.
Молния раз за разом как полоснёт по небу, точно белым ножом по маслу. Небушко надвое расхватывает.
Разохотился Василий. Ржёт жеребцом, для скорости подхлёстывает вроде себя, а попадает всё Домке по тоскливой заднюшке. Весь посёлок из конца в конец прожёг.
Народ прилип к занавескам, пугливики закрылись на крючки. А ну с дурости ворвутся эти чумородные?
Обмякла модисточка. Вцепилась в волосы обеими руками. Молит:
– Ти-ише, лешак, скачи-и… Зу-уб!
– Что зуб?
– Споткнулся об твой казанок и вылетел.
Это был её последний зуб. До этого он жутковато торчал одинцом над нижней дряблой губой. Теперь рот был бескровен, пуст, как сумка козы.
Влетели они в Васькино обиталище, хохочут. Ни на ком сухой нитоньки.
– Ну ты, Васятка, и бегаешь!.. Как машина! Со страху чудок не померла. – И залилась смехом. – Померла не померла, тольке времю провела!
Тут из-под стола вышла Катя. С лёту воткнулась рожками Домке в ногу, вытянулась струной. И со злости, что нету сил сбить ведьму, закричала.
– Ка-ать, – укоряет Василий, – кто ж так гостей встречает? Ну ты чего, моя ч?дная ледя?
Катеринка натужно заблеяла, упёрлась ещё сильней и хлопнулась на звонкие коленца.
– Ты глянь, а! – подивилась Домка. – Иленьки ревнует?
– Эт ты сама её спытай, – буркнул Василий. – Иди… Не к сердцу ты ей…
Поскучнела Домка, ушла без последнего зуба.
Покаталась…
Вышла и Катя на крыльцо. Дождь засекал её.
– Ну да ладно тебе, – глухо бормотал под себя Василий в прогале двери. – Нашла к кому ревновать. Иди в дом. Простынешь…
Дождь холодно приклеивал шерсть к коже.
Катя стряхивала с себя воду, не двигалась с места.
– Будет дуться. Айдаюшки к столу. Чего стоять тощаком?
Василий развалил буханку на три плитки, круто посолил.
– Ка-ать! – протянул ей кусман.
В оскорблённую гордость долго не поиграешь, особенно когда сверху льёт, и в животе кишки играют марш.
При виде хлеба Катя улыбнулась. Сдалась.
За ней было право первого откуса. Она первая и откуси, потом от этого же куска отхватил Василий. Она – Василий. Она – Василий. И пошли молотить.
Сухой хлеб завяз в горле.
Катя повела шею из стороны в сторону.
– На сухач всегда так… – Василий поднёс мятую алюминиевую кружку. – Смочи… Спей… Вода не куплена.