Смотрела, смотрела Катечка прямо в глаза, открыла розовый роток и:
– Бе-е-е!..
– Ме-е-е! – передразнил Василий. – Давал молоко, не берёшь? Ничеготушки. Голод научит сопатого любить.
– Бе-е? – переспросила она.
Василий сморщил нос, высунул язык. Полюбуйся, как ты кричишь!
Катечка ткнулась мордочкой в язык, поймала, стала торопливо сосать. Язык не вмещался в её маленьком рту, нежно пахнущем молозивом; она давилась, пускала уголками губ пузырьки.
Василий смекнул, стал сгребать изо всех закоулков слюну. Догадался и насчёт того, что слюна всё-таки не коровье масло, не вкусней мочалки.
– Передохн?-ка, мадамиус…
Василий отстранил её, набрал в рот молока, показал свёрнутый желобком кончик языка.
Катечка тут же ухватилась, заворчала.
Скоро она напилась, живот стал твёрденький, как грецкий орешек.
Ей было хорошо.
Она легла к нему на грудь, вытянула тоненькую золотистую шейку, прижалась ею к шее Василия.
Василий обнял её, и они уснули.
Часа через два Василий почувствовал, как что-то тёплое полилось с груди к спине.
Он открыл глаза.
Катеринка не мигая смотрела на него повинно и не поднимала голову.
– Хорошие девочки так у нас не делают, – попрекнул Василий. – Проспала? Или у тебя будильник не работает?.. Ну да ладно. На первый раз спишем. Детство… Баловство одно…
Но Катенька не остановилась на достигнутом.
Василий громово хохотал, когда она величаво ходила по комнате и безо всякого угрызения совести рассыпала орешки.
– Сею, вею, посеваю! С Новым годом проздравляю! – в смехе поощрял он.
Катя взрослела, хорошела.
Василий стал учить её светским манерам. Если она приседала на койке, он тут же её ссаживал, не брал на ночь к себе под одеяло. Вертел перед носом пустую консервную банку, тыкал в банку пальцем. Требовал:
– Надушко сюда-а!.. А не на койку да не на меня. До-хо-дит?
В конце концов, кажется, дошло.
Перед тем как присесть, она подходила к банке. Правда, частенько промахивалась, но были замечены и точные попадания.
В утро он брёл с тохой на плантацию, она бежала следом, как собачка.
Он полол чай.
Она помогала ему. Обрывала и ела пхалю, бузину… Боже, да сколько сорных трав душат чай!
Дома по вечерам он часами лежал любовался ею.
Она хвастливо показывала все номера, что уже разучила. То гарцует по кругу, как лошадка в цирке. То прыгнет так, то так, то так. Надоест скакать по полу, вспорхнёт на койку, и ну у него на груди выделывать кренделя.
Василий грохочет, закрывает лицо руками. А ну нечаем попадёт мягкими копытцами в глаза.
– Умеешь! Умеешь танцевать! Хватит!
Потом одолела и лавку, и табуретку, и стол, и подоконник. Куда хочешь взмахнёт! Где хочешь спляшет!
Раз она как-то заплясалась, что сорвалась со стола в стоявшее на полу ведро с водой. Подломила ногу.
Обложил Василий ножку со всех сторон палочками, туго завязал проглаженными тряпочками.
– Вот мы и одели твою ноженьку в гипсик… Ах ты горе… Кабы козка не скакала, то б и лапку не сломала…
Катенька смотрела на него растерянно и из глаза выпала слезинка.
Две недели Василий не выходил на работу, всё сидел при страдалице.
Стала она сносно ходить.
Явились они на плантацию, и посыпались на Василия шишки. Заходились уволить по статье. За прогул.
– Какой прогул? Я за козлёнком ходил.
– Вот если б за ребёнком…
– А чем козлёнок хуже ребёнка?
Бабы загородили Василия от зла.
Но бригадир Капитолий уже капитально въехал в оскорбление, не мог остановиться в мести, забежал с нового бока:
– Пачаму коза на чаи с тобой? Развэ от нэё огородишь чайни куст страхом?
– Да не колышет её ваш драгоценный чай! Не трогает она вовсе чай. Совсем наоборот. Обирает сорную траву. Повилику там, перепелиную лапку, вьюнок. Помощница мне!
Но Капитолий стоял мёртво, как крючок на генеральском мундире:
– Ми тебе покажэм, где козам рога правят. На чаи коза бит не положэно!