– Что ты так переживаешь за чужую шею?
Мы свернули с шоссейки.
За посадкой – ели в две шеренги – мамин участок.
Мама уже далече утащилась от края.
– Ан, – говорит мне Таня, – а давай вместе гнать один ряд? Кусты широкие, одной не обобрать путём.
– Мне что… – соглашаюсь я.
С корзинками на боках мы склоняемся друг к дружке лицами, гоним один ряд.
Задубелые тяжёлые Танькины кулаки проворно взлетают, толкутся над кустом. Когда она и успевает схватывать и ломать разом целые кучки хрупких, хрустких чаинок? Машина!
Завидки подкусывают меня. Я так быстро не умею. Я добросовестно и медленно, как мама, сдёргиваю по одной чаинке указательным и большим пальцами, будто выщипываю пинцетом. Стараюсь я, но из моих стараний один пшик и сваришь.
Мимо прожгла машина с фабрики.
Пустые ящики в пять ярусов пьяно куражились, подскакивали, грохотали, шатались, готовые вывалиться за борт.
Из кабины захмелелый бригадирчик погрозил победно-ватным кулачком, сверкнул беспомощной, шельмоватой улыбчонкой.
– Ты всё понял? – спросила Таня. – Ты понял, что обеденный чай приняли? Что Капитану – так она звала Капитона – пришлось подмазать? И тако наподмазывался, что языком не ворухнёт? Лишь жмурится, как котяра на сметану. Его подмазки хватит и на вечер. Так что дери. Первым сортиком сбагрит! Только кирпичи в кошёлку для веса не суй.
Я бросаю выщипывать по одной, смелею. Ломаю через указательный палец. Сколько загребу. Таня шморгает всей пятернёй, только зелёные чубы на кустах трещат.
Бывает, я нечаянно схвачу её за мизинчик.
Радость обольёт меня, я воткну взгляд в куст, примру.
– Заместитель жениха, не шали, – строго буркнет Таня.
Строгость у неё такая, что меня тут же подпихивает чёртушка снова ненароком хоть скользом коснуться её руки.
– Мальчик, ты доиграешься! Понизю в должности. Уволю из замов! Без выходного подсобия!
И лицо, и голос её не слушаются.
По ним я вижу, никаким увольнением и не пахнет.
– У нас, Тань, стаж какой… с детсада… Разве поднимется душа прервать?
– Опустится, переливная ты вода…
Как раз полно набилось в кулаки чаю; тугим чайным букетом она тыкнула меня в плечо, зарделась.
Нам было года по четыре.
Вечер.
Сад уже распустили.
До?ма наших никого и мы по обычаю побежали к калитке у столовки встречать их с плантации.
Всегда мы толклись у всего мира на глазах у калитки. А тут занесло нас под столовку. Там спали в пыли куры. Темнота заворожила нас. Мы тихонечко присели на пенёчек. Головы на ладошки. Ждём своих. Где они, бездельники, и бродят хиньями по-за тыньями? Они только ногой в калитку – мы разбойниками выскочим из подстоловской темноты и напугаем!
Сидим себе чинными старичками. Молчим.
Вдруг заглядывает к нам в темноту пьяный Капитан. Лыбится плутовато. Точь-в-точь, как сейчас из машины.
– А-а!.. Жэних и нэвэста! Ви чито тут дэлаете? Играэте в папу-маму?
– А разве есть такая игра? – пискнула Таня. – У меня нету ни папы, ни мамы. И у Антошика нету папы… Мы играли в дедушку и бабушку.
– Это как?
– А сидели на пенёчке рядома и горевали вот так. – Она принесла ладошку под щёку.
Капитан заржал.
– Эуф, старики! – Он поманил меня пальцем. – Ути-ути! Иди мнэ, старик… э-э… жэних.
Танька вжалась за ближний столбок – столовка стояла на столбцах в полчеловека. Я тоже хотел побежать с нею спрятаться, но ноги сами повели к бригадиру.
– Я не жених, – заоправдывался я.
– Значит, ио или замэститэл жэниха.
С той поры Таня и прозвала меня заместителем жениха.
Бригадир постучал меня по уху.
– Знаэш… Эсли настоящи мужчина подойдёт к настоящи женчина в настоящи тэмнотэ, будэт, извини, сначал болшои замыкань, крэпки искра, а потом ма-аленьки крикливи киндарёнка!
Во мне срочно прорезалась нужда в слезах. Я заплакал.
– Я не подходил!.. Мы тольке сидели рядомша.
– Эуф! Они вдвоём сидэли! Эсчо хужэ! От этого двояшка будэт! Чэм алименты платить будэшь? Дэнга эст?
– Н-нету…
Мне стало жутко. С рёвом я жиганул по району.
– Злостни алиментщик! – улюлюкал вослед бригадир. – Исполнительни листик тэбя вэздэ поймаэт. Турма тэбэ будэт! До старости лэт! Бэги, f,f, далэко-далэко!
В районе меня найдут!