– Да что в той Вашей курице?! На один зубок нечего возложить!
– Зато у курицы мясо мягкое та укусное. Тольке завтра ехать. А курица не рубана! Ты шо творишь, комиссар Топтыгин?
– Хоть всех перерублю! – вскипает Григорий.
Он бросает разминать в ведёрной кастрюле мешанку и бежит в сарай за топором.
Откуда ни возьмись с сарайной крыши с воплями вдруг пикирует тараном на него красным боевым снарядом пулярка.[267 - Пулярка – жирная откормленная курица.]
Такая гнусь!
Чтоб хохлатка напала на всеми почитаемого пана Григореску?!
Не хватало, чтоб ещё села на голову и принципиально клюнула в темечко?
На родном пепелище и курочка ж бьёт!
Ведёрный чугунный кулак-кувалда был при Григории. Он со всего маху залепил вражине по уху. Та и пошла винтом по сетчатой загородке.
Делать нечего. Рубить край надо!
Григорий топор в руку, курку в другую и, подбежав к торчавшей попиком колоде, с полузамаха отвалил воинственной психопатке голову.
Эта история воспотешила маму.
– То, Гриша, – заключила она, – так и должно було случиться. Я стилько тебя просила. Зарубай та зарубай! Моя молитва и до курицы дойшла. То щэ хороше, что напала одна. А ну налети все шестьдесят! Шо делал бы? Га? В прах бы заклевали нашего сердитого комиссара…
А в Москву я всё же повёз петуха.
1 сентября 1992
Отдохнул и – погреб вырыл, или дать спасибо!
Вскоре после школы меня вкружило в журналистику, и весь оставшийся кусок жизни припало мне куковать вдалеке от своих.
А кто не давал прикопаться возле наших?
В Евдакове, куда мы переехали из Насакиралей, ходила газетёшка «Путь к победе». В народе её называли «Путь к горшку» или «Вокруг двора». А то ещё короче. «Брехаловка».
Потом перебрались наши в Нижнедевицк. Была и там газетка «Ленинский завет». С издёвкой навеличивали её «Ветхий ленинский завет».
Тоскливые районушки не грели меня.
Мне нужен был размах!
И почти полжизни прокрутился я в столичных газетах и журналах. Верх моих журналистских скаканий – три года проработал редактором в центральном аппарате Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС).
Каждое лето я приезжал к маме, к братьям Григорию и Дмитрию в гости.
Поначалу ездил один.
Потом, женившись, стал ездить вместе с женой.
На этот раз Галинка осталась в Москве с маленьким Гришиком. Я приехал погостить один.
Я до?ма. В Нижнедевицке.
У милой мамушки со старшим братиком Гришей.
Святые, великие дни…
Я приехал уже под вечер.
Отоспался по полной программе.
А наутро началось моё гостеванье.
Гостеванье – это ломовая работа.
Мама, брат уже при солидных годах. Прибаливают. Кто же им поможет, если не я, в ком силёшки ещё играют?
Выкопать картошку, нарубить на всю зиму дров, заготовить угля, под зиму вскопать у дома огородишко, починить погреб – всё это набегало перемолотить мне за время отдыха.
Не зря мама, провожая меня до автобуса, часто повинно казнилась:
– Извини нас, шо стилько пало тоби роботы. Отдыха и не побачив. У нас отдохнул – и погреб вырыл!.. Тяжкий у нас отдых…
Я переоделся в заводскую братову робу из брезента и ну рушить ветхий сарайчик. Порубил на дрова.
Вечер собрал всех за ужином.
– Гриша, – заговорила мама, – я все дни растеряла. Якый сёгодни дэнь?
– Четверг.
Минуты через две мама обращается уже ко мне:
– Толюшка! Я все дни растеряла. Якый же сёдни дэнь?
– Разве Вам Гриша не сказал?
– А у тебя уже и нельзя спросить? А вдруг Гриша ошибся? – И закашлялась. – Во! Шо цэ я ославилась кашлем? Зовсим опрокудилась… Не вспопашилась, как и… Нигде не выходила… Не обидно, если б за порог куда хоть на секунд выпнулась. А то сидючи в хате…
Мама ест яблоко и жалуется:
– Я яблоко не кусаю. А тираню-скребу… Биззуба… Еле доскребаю…
– Да бросьте Вы травмировать то несчастное яблоко! – Гриша подаёт ей чашку молока. – Вот Вам монька.