Что посмеешь, то и пожнёшь

– Папа, я всё не насмеливался спросить… Подольский архив нам всё отвечал, что Вы умерли в госпитале от ран. А тут на мой запрос вдруг пишут этой зимой: «По документам учёта безвозвратных потерь сержантов и солдат Советской Армии установлено: стрелок… рядовой такой-то, находясь на фронте Великой Отечественной войны, умер от истощения 16.3.43 г. в АГЛР[354 - АГЛР – армейский госпиталь лёгкого ранения.] – 32134». То от ран, а то уже от истощения. Что это значит?

– То и значит, что значит.

– Выходит, Вас в госпитале не кормили?

– Раз хата сгорела, чего воду разливать?

– Что-то Вы загадками заговорили…

– Какие уж тут загадки? Немка[355 - Немка – немец.] у Туапсе. Снабжения из России никакущего. А Грузиния не слала… Сама любила кушать сладко. Кормёжка у нас аховецкая. На одной шрапнели лежали. И лекарствушек никаких. Одного йода залейся. Эвкалипт, травы кой да какие были… Один и тот же бинт по четыре раза гнали в дело. Простирнули, подсушили и снова пошли тебя мотать. Ни лечения, ни питания. Только успевали ещё тёплышков отвозить…

– Непостижимо… Но лагерь лёгкого же ранения! Как же можно умереть?

– Ни лекарствий, ни лечения, ни питания… И лёгкое перегорало в тяжёлое… Кому мы нужны? На лечёной кобыле далече ли упляшешь?

– Теперь я понимаю, почему кругом все глухи, ничего не знают, никуда не пускают. Правду стерегут. Хотел я зайти в санаторий имени Фрунзе. Там был Ваш госпиталь. Хотел посмотреть, что Вас окружало, что Вы видели в последний раз. Вахтёр, сытый спесивый язовский[356 - Д. Т. Язов – министр обороны СССР в 1987 – 1991 гг.] бульдог, дальше проходной не пустил. «Нечего тут шлындаться всяким!» – «Здесь в войну лежал мой раненый отец. Здесь он и умер…» – «Ну и что, что когда-то здесь лежал твой отец? А сейчас не лежит. Сейчас здесь санатория министерствия обороны. Всё деревянное заменили на камянное. На что глядеть?» Круглая проходная, похожая не то на КПП, не то на дот, и по ней, как фельдфебель с ружьём, важно расхаживал этот облезлый язь и нёс ахинею, не глядя на меня, не видя меня. Я спросил, как фамилия главврача. Он: иди на Курортный проспект, из автомата по 09 спрашивай. Ну не бегемот с автоматом? Главврач Хетагуров дал по телефону ложный адрес медсестры Демиденко, в войну здесь работала. Мы с женой как последние умотанные савраски по дикой жаре излетали по рвам-кручам всю проклятую Бытху, но третьего дома не нашли. Нет такого в природе! Стали спрашивать всех встречных-поперечных. Язык вывел. Гнездилась наша сестричка в доме, где поликлиника на первом этаже. На грязно-белой стене гвоздём нацарапано латиникой: KLINIKA VATSONA. На долгий звонок еле узко открыла, гремя цепями и не снимая совсем их, испуганная злая старушоня с жидкими недодранными кудельками. Прилегла грудкой на цепи: «Чего надо?» – «Ульяна Григорьевна! Миленькая!.. Мы из Москвы, проездом… У нас всего два часа… В войну у Вас во фрунзенском госпитале лечился мой отец… Как всё было? Как лечили?.. Два слова…» – «Ничего не знаю!» – и закрылась на цепи. Из-за двери: «Начальником Вашего госпиталя был врач Шапошников, заместителем по политчасти Борисов». – «Порасспросить бы… Но как их найти?» – «Ничего не знаю». В сочинском военкомате, что в трёх саклях от санатория, один припев: не знаем! не знаем!! не знаем!!! Поезд ушёл, люди ушли. Брешут! Всё они знают. Да нам не откроются. Сколько хренова гласность отмерила, то и знай. Но за край не заскакивай.

– Э-э-э… Властёшкам мы вроде шила поперёк горла. Вот нас накидали сюда, как дрова, посверх двух тыщ душ. А все ль ранбольные отошли божьей волей? Голодом да нелеченьем сколь дожали? Возюкаться ещё с нами… Дешевше в земельку швырнуть… Было тут обыкновенное кладбище. В войну братскую вырыли… Госпитальный склад готовой продукции! Потом гражданских убрали. А кто своих не вывез, того наказали: оставленные гражданские могилы бульдозером поровняли да отгрохали мемориалище. Нам он, извини, как до бритой лохматки дверцы.

– Почему?

– Откупаются от нас, от мёртвых. Сначала удавят. А потом памятники гандобят! Да не один. Целых два! В сорок восьмом во-он, под платанами, поставили. Скромный, тихий. Сходите посмотрите…

Старинный воинский шлем скорбел чёрными глазницами на верху белого обелиска. По постаменту ранеными, рваными ручейками лились фамилии. Памятник низко, повинно обегал широкий каменный парапет.

На нём сидели с ногами две зелёные полуголые шалашовки и курили.

За спинами у них маленькая девочка что-то сметала ладошкой с парапета, объясняла неведомо кому:

– Это не я намусорила. Это тётеньки намусорили…

– Курячки! Вон отсюда! – зыкнул я на гулёх.

Девицы лениво ушли.

Мы с Валентиной молча постояли у сиротливого памятничка, усталого, замытого дождями. Отыскали свою фамилию и невесть сколько простояли ещё…

– По нашей богатой бедности разве б не хватило, сынку, одного памятника? Так нет, давай ещё. Эти звёзды в полдома, эти столбы до небес, эти лестницы с бесконечными фонарями по бокам, эти великанские мраморные стены полукругом с фамилиями. Каждая буква с кулак… Каждая фамилия по метру… Этот вечный огонь… Нас он согреет? Нам от него тепло? У нас же не у каждого ли ещё дома полуголодные вдовы без дров мёрзнут зимами. Лучше б им отдали этот газ, мы б только легче вздохнули… А то глаза позамазали нам показушной памятью. Почитают! Да не нас – себя они почитают!.. За что мы полегли? За кого мы полегли? Будь у нас правдонька, я б, может, тут бы и не курортничал. А так… Чужая судьба обняла да раздавила меня, сынку… Я прибаливал дома. Четверо детей мал мала мельче. Фронт мне не светил. А выдернули из мира под горячий глаз в счёт какого-то местного нацмена-прихвостыша. Это мне служивый прошепнул в Махарадзе, в военкомате. Надо было заерепениться. А я застеснялся. Прижух. Да ну ещё в дезертиры впишут… Русская простота… Не простота, а дряннота. Рябой кремлюк разве не берёг своих? Разве спешил выпихивать их под пули? Кругом война, кругома беда, а здоровые мандариновые носороги не драли пьяного песняка по садам? Глянуть бы на того муфлона, что откупился мной. Досе наточняка жрёт винище где-нить у себя в саду в бузине и варалокает.[357 - Варалокать (от варале, варале – dfhfkt, dfhfkt) – припев застольной грузинской песни.] А я в тридцать три сопрей… Из-за гор немчура ломил к Грузинии. Кто отбивался? Смотри фамильности на обелиске… Самарский, Самодымов, Сапожников, Рубаха, Недайбеда… Русский дурёка напару с хохлом. Хоть фронт и кавказский был, а кавказюков-варалоковцев на этом самом фронте мы не больше ли видели на плакатах? По норкам отсиживались соловьи? Ты б, сыняра, до точности проведал-узнал, в счёт какого ж геройца меня сунули под пули?.. Эх… Ты много нашёл тут на мраморе ихнейских чалдонских имён? Пальцев на одной руке в избытке лишних. Вот так-то! И мы ж плохие. За что ж мы полегли? За кого ж мы полегли?.. Ты мне пояснишь, чем Ленин отличается от Сталина? Чем Хрущёв[358 - Хрущёв Н. С. (1894 – 1971) – первый секретарь ЦК КПСС в 1953 – 1964 годах, одновременно в 1958 – 1964 и Председатель Совета Министров СССР. Играл одну из главных ролей в организации массовых репрессий в Москве и на Украине. Один из инициаторов «оттепели» во внутренней и внешней политике, реабилитации жертв репрессий; предпринял попытку модернизировать партийно-государственную систему, ограничить привилегии партийного и государственного аппарата, улучшить материальное положение и условия жизни населения, сделать общество более открытым. На двадцатом (1956) и двадцать втором (1962) съездах партии выступал с резкой критикой так называемого культа личности и деятельности И.В.Сталина. Однако сохранение в стране тоталитарного режима – подавление инакомыслия, расстрел рабочих демонстраций (в Новочеркасске и в др., 1962), произвол в отношении интеллигенции, вмешательство в дела других государств (вооружённая интервенция в Венгрии, 1956, и др.), обострение военного противостояния с Западом (берлинский, 1961, и карибский, 1962, кризисы и др.), а также политическое прожектёрство (призывы «Догнать и перегнать Америку!», обещание построить коммунизм к 1980 году) делали его политику непоследовательной. (Большой энциклопедический словарь, Москва, 1997.)] отличается от Сталина? А «генеральный бровеносец в потёмках» Брежнев[359 - Брежнев Л. И. (1906 – 1982) – генеральный секретарь ЦК КПСС в 1964 – 1982 годах.] от Хрущёва? А Черненко[360 - Черненко К. У. (1911 – 1985) – с 1984 года генеральный секретарь ЦК КПСС и Председатель Президиума Верховного Совета СССР.] от Брежнева, про которого живые поют, аж нам слыхать: «Брови чёрные, густые, речи длинные, пустые!»?

– Бабки-ёжки! Нашли где искать разницу… Да все они одним Самозванцем мазаны! Короткую хрущёвскую оттепель сам Хрущ и придушил. Окончательно додавил её холодный, пьяный застой при Летописце. «Хороша моя подруга и в постели горяча – в этом личная заслуга Леонида Ильича».

А сам Ильич очень не любил Урал. «Причина нелюбви Брежнева к Уралу выяснилась позже. Один из местных жителей в 1930 году написал на Леонида Ильича донос на имя председателя райисполкома. Якобы землемер Брежнев отрезал соседнему колхозу лишний участок земли. Опасаясь ареста, Брежнев, уже занимавший в областном управлении сельского хозяйства высокий пост, даже не снялся с партийного учета, а быстренько перебрался из Свердловска в Днепропетровск».

А рекомендовал Брежнева кандидатом в члены КПСС Иван Непутин из посёлка Бисерть под Свердловском. И получился непутёвый вождюк.

Застой застоем, но у него скопилось к его могильному отвалу сорок две легковые импортные машины, до двухсот наград. Вот такой был Леонид Летописец. «Леонардо, «Ренессанс»» – так в Италии перевели название его брошюрки «Возрождение»… При Летописце усердно затачивал карандашики один референт. И до того насобачился анафемски ловко затачивать эти самые карандашики, что выскочил на них на самый верх – дослужился до «тубаретки» генсека. Что один, что другой – без смеха и слёз не взглянешь. Цековские плеснюки еле ноги таскали, еле языками ворочали, уже слова по бумажке не могли толком прочитать, но – правили одной шестой планеты! Один застой имени Бровеносца – Брежнев запивал таблетки зубровкой – крепче берёт! – сменился другим застоем имени Карандашика. И какой работы ждать от «застойщиков»? Зато анекдотов про них накиданы кучи. Объявление по метропоезду: «Станция Черненковская. Переход на Брежневскую линию». Едва благополучно уронили гроб с Чернобровым в могилу у кремлёвской стены… Нет, это было позже… После андроповского перебега в мир иной[361 - Генсек Ю. В. Андропов долго лежал в больнице. А в то же время каждое утро от подъезда, где была его квартира, отходила его личная машина, в которой сидела кукла с Андропова. Пусть знают все, что генсек работает! И постовые отдавали честь кукле.] по народным каналам полетела новостёнка: «Сегодня в 9.00 после тяжёлой и продолжительной болезни, не приходя в сознание, приступил к исполнению своих обязанностей Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Председатель Совета Обороны Константин Устинович Черненко». Большой друг Бровей, этот генеральный карандашевед так стёрся в усердных заточках карандашей для генерального любвеобильного Неолита Ильича Летописца, кидавшего карандаши, даже не выходя из своих весёлых цэковских апартаментов, – друг Бровей настолько уработался, что, когда допластунился-таки до генпоста, то у него уже не было здоровья, и этот несчайка ездил в присутствие на катафалке. Приезжал хоть полежать у руля. В кресле генсека он ядрёно задыхался. Кислородный аппарат трудно выкраивал ему последние минуты. В больнице у Черненки дежурил военный. Всё следил, чтобы вождь, вызывая обслугу, не нажал на ядерную кнопку. Выступал Черненко сразу перед толпой микрофонов. За один держался, по другому подавали ему кислород, а по третьему ему шептали, что надо говорить. Вы будете смеяться, но он тоже умер! Бегали слухи, что в Колонном зале Дома Союзов его гроб был покрыт переходящим Красным Знаменем. Ну, кто следующий? Черненко успел-таки занять последнюю могилу у Кремля. Больше у Кремля не хоронили. Черненко был замыкающим в эпоху трёх пэ: пятилетка пышных похорон. В эту легендарную пятилетку с 1980 по 1985 ушло три генсека – Брежнев, Андропов, Черненко – и ещё четыре члена политбюро.

– А чем, скажем, Горбачёв[362 - Горбачёв М. С. – президент СССР в 1990-1991, генеральный секретарь ЦК КПСС в 1985 – 1991.] отличается от Гидаспова?[363 - Гидаспов Б. В. – первый секретарь Ленинградского обкома и горкома КПСС в 1989-1991. В 1990-1991 секретарь ЦК КПСС.]

– Ленинградцы в своём Гидаспове души не чают. Называют его нежно «наш маленький Гестапов». И ещё они присвоили Гидаспову почётное звание «Народный артист КПСС». Правды от него не добьёшься!

– А какой ты хочешь правды от цэковских генералюков?.. Рыжков чем отличается от Лигачёва?[364 - Лигачёв Е. К. – член политбюро ЦК КПСС в 1985-1990.] А Лигачёв от Полозкова?..[365 - Полозков И. К. – бывший первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС; короткое время руководил российской компартией. Демократическая пресса потешалась над ним как хотела.] Эти кумедные Кузьмичи… Я что-то не вижу между всеми ними особущей разницы.

– У Вас тут, папа, на Кубани кре-епенько, наотмашку секретарил казачок Медунов. Не ему ли ка-ак светили огоньки сталинской дачи?! А его – в Москву!!! На пенсию. С поклонами поднесли столичную квартирищу. Орден за комзлодейства? И Полозков, кому он кинул кубанскую власть, вытворял ой-хо-хо! Сколько виноградников угрохал! С пьянством боролся! Химией всю Кубань угадил. Чёрное море возвёл в выгребную яму. Душил кооператоров… По убогому умку быть бы ему не выше завхоза в худом колхозе. А его столица кликнула под своё крылышко. Бегают слухи, кубанская мафия ищет художника, чтоб сочинил картинищу «Лигачёв и Полозков в Кремле». От злого бессилия запел народ:

– На Кубань уеду я
В полозковские края.
Я туда, а он в столицу
Делать из страны станицу.

И сделает, раз партия прикажет!

– Господи! Неужели из трёхсот миллионов нельзя выбрать в кремлюки толковых? Или толковым запрещён въезд в Москву? Неужели что поплоше, то и наше? Это система подбирает «методом обратного отбора». Она не терпит умных. Умный начнёт ещё, чего доброго, думать, прежде чем что исполнять. А это уже опасно. Вся соль в поганой системе. Систему надо херить… А пока комцарьки передают друг дружке, как эстафету, палочку из умирающих рук в ещё чутельку тепловатые. Цэковский престарелый дом правит страной. Царюй! И в верховную касту чужак не проскочи. Вот уж где – хватнёмся «крепче за руки друзья». Друг дружку дёржат. Да умно веди дело – дёржи. А то не по красной ли дури эти партправители так устряпали страну за семьдесят три года? Что сталось со страной? Кругом нищета, запустение, разор… Семьдесят три года Советы гноили Россию… Пропащой век… Загубленный век России… Растерзанный… расстрельный русский век… Слава Богу, Советы накрылись мокрым рядном. А чего ж ихний символ валяется в мавзолейке? Вытряхивать не думают?

– Всё демократничают. В бирюльки заигрались с коммуняками. Но это до поры. Уберут!

– Давно пора. Не только тело Ленина, но и его дело смертно. Что он сам и его верняки сотворили с Россией?.. И виноватого не найдёшь. Не знаешь, в кого и стрелять. Все орали: коммунизм! коммунизм!.. Да ну какой он? Хоть вполглазка глянуть… Хрущёв как-то с перепою проорал по радио: «Мы достигли таких высот, откуда зримо видны сияющие вершины коммунизма!» Вся Гнилуша так и села. Вся Гнилуша дунула на бугор, на самое высокое место. Ладошки к глазам, крутят головы во все стороны. Где сияет?! Где сияет ненаглядный?! Ну!? Где!? Где этот самый коммунизмий-онанизмий!? И видят… Слева Чураков ров, справа гусёвские гнилые овраги. А дальше… Туман, туман, туман… И мелкий зануда дождяра сеет-веет. И весь сияющий…

– Оп-пашки…

– В другой раз что мы слышали от того же Хруща? Уже конкретно обещал коммунизм первого января в восьмидесятом. В общем, Канары обещал. Вся страна бросает работать, едет жить на Канары. Хватит пахать. Даёшь краснознамённые советские Багамы-Мальдивы-Бали-Канары!.. Получили почти что голые нары. Лишь сынуля самого Хруща оказался ближе всех к Канарам-Багамам. Вынырнул в Штатах… Горбач вот сулит каждой семье отдельную квартиру в двухтысячном. Получит каждая семья квартиру так же, как получила коммунизм. Получит от большого хрена большие ушки. A ежель и получит, то такую квартиру, какую получили мы. Ско-олько народищу в одной яме!.. Даже на отдельный гроб не заработали. В простынке… И вся красная цена защитнику Отечества… Эх-х… Да что об нас, об пыли, бить слова?.. Кудрявый наобещал всем проснуться во вторник первого января восьмидесятого года в коммунизме. И обещанка его прокисла…

– Протухла… Конечно, проснулись, кто дожил. Сам он, генеральный обещальщик, не дожил, спрятался на Новодевичьем кладбище… Там проще отчитаться о проделанной партией работе под твоим мудрёным руководством. А вот его сынуля не стал поджидать советского коммунизма. Загодя усвистал на гнилой Западок, в капиталистический коммунизм. Говорят, он колебался – ехать не ехать. Может, через сотняжку лет уж наверняка у нас построят? Может, подождать? Хотел уже было ждать. Да нечаянно глянул в календарь и тут же полетел. Две тыщи восьмидесятый год начнётся понедельником! Ещё хуже!.. Прикопался в Штатах, выскулил их подданство. И фонбаронствует себе подпёрдываючи. Конечно, всей Россией на американские хлеба не драпанёшь… А потому все прочие, кто дожил, уткнулись в талончики не только на продукты, но даже и на спички, на табак. Я в Москве тридцать лет и за тридцать лет только один раз набежал на вольную продажу гречки… Будто её и не было… За тридцать лет только раз увидел гречку в магазине на Мартеновской!

– А что ж вы видели? На чём же вы ехали? На чём ехала Москва?

– На вечно прелом пшене, на зелёной перловке, на гнилой картошке…

– Эхэ-хэ-э… Это сейчас, в девяностые… Так, а то ещё и хуже было в тридцатые… – У нас, сынок, в госпитале был москвич, мой сосед по койке, рассказывал, как жилось в тридцатые в Москве. Гремели сталинские пятилетки. Понавезли из деревень голодных мужиков. Ударную работу требовали. А жить негде. Многие жили прямо у станков. На фуфайках отжимали ночи кто на лавке, кто на подоконнике, а кто и на полу. А один рабочий-крестьянин жил над трубой сталеплавильной печи завода «Серп и молот». С едой было плохо. У продуктовых магазинов стягивались десятитысячные очереди. Как решать проблему? Завалить магазины продуктами! Но заваливать нечем было Сталину, и «великий отец народов» приказал многотысячным отрядам милиции разгонять очереди. Он «мудро» долдонил: «На улице не должно быть очереди. Только в магазине». А кто оказывался за порогом магазина, того гнали взашей. Хоть человек и дежурил в очереди вчерашний день и всю ночь. Если человек на большую семью что-то уже взял и сумел второй раз достояться в очереди, у него отбирали продукты, ранее купленные, и возвращали тут же в продажу. А чтоб не отобрали, буханка хлеба тут же крошилась. Разные крупы смешивались. Этого уже не отберёшь. И вообще, учёные-сталинцы с пеной на ушах твердили, что обедать рабочему вредно. После обеда человек расслабляется, ему хочется отдохнуть. Поэтому лучше не обедать. Больше будет ударной трудовой отдачи. И на предприятиях время обеда было срезано с часу до двадцати минут. За двадцать минут не успеет человек расслабиться. О-хо-хо… А ведь голодные люди строили самое гуманное общество в мире! На словах, конечно. Голодом строили коммунизм… А как сейчас у вас в столице по части мясца, колбаски?

– Чаще на картинке увидишь, – присмехнулся я. – Как-то мы с женой пошли в картинную галерею. Всё чин чином. Экскурсовод вела нас от картины к картине, и все её песни были про эти самые картины. Табунок поклонников живописи с благоговением слушал. Вдруг какой-то мужик с драной шляпой в руке и с первобытным воплем «Колбаса!» побежал от нас.

«Где? Где? Где колбаса? – заволновался наш табунок. – Где выкинули колбасу?» – и стоного дунул за драной шляпой. Красивушка экскурсоводиха осталась наедине со своей голой худой палочкой.

Все сбежались к колбасе на картине. И все голодно зацокали языками, заоблизывались. Какая аппетитная колбаса! Ну разве позволительно так жизненно рисовать!? Один даже достал перочинный ножичек. Говорит: «Отрежу себе колёсико, а там будь что будь». Ему сказали: «А там мы тебя съедим!» Все голодно засмеялись, но от картины так никто и не подумал отойти. Какое это счастье – увидеть кусок вкусной колбасы хоть на картине! Ён-макарён… Никакое искусство не лезет, папа, в душу, когда жрать хочется!

– Боже мой! До какого сраму дожили… Москву душат прелым пшеном да гнилой картошкой…

– В Москве хоть прелое есть пшено. А в Гнилуше, – в деревне! – и того нету. Маме с Глебом постоянно шлём из Москвы с пшеном посылки. Как в гости ехать – всегда рюкзак пшена тащу!

– Боже, боже… В моей хлебной воронежской сторонушке нету своего пшена! Ума не скласть… Кулак всегда сверхосытку кормил Россиюшку… Сколько оставалось ещё зерна на продажь загранице! В иные годы более трети мировых продаж зерна приходились на Россию! А они в фашистскую коллективизацию изничтожили кулака… Ну, изничтожили. А дальше? Чего они добились? Пустых полок? Так и пустые полки стреляют! Пустые-то полки и сметут такую неспособную, гнилую советскую властюру-петлюру!.. Пшено из Москвы возят в рюкзаках в Гнилушу… Ох… Вот так коммунизмий!.. К слову набежало… Вы проснулись… Вас хоть поздравили сверху с коммунизмом?

– Что Вы, папа! Состроили вид, что никто ничего не обещал. Молчанкой отыгрались… А обещали как жарко. Тот же Хрущ орал: «У вас там что, в жопе чешется? Пидарасы! Мы вам ещё покажем кузькину мать в производстве сельскохозяйственной продукции!» Показал… Первый из комцарей стал за границей покупать зерно. И к чёрному вторнику притопали с талончиками не только на продукты, но даже и на те же спички. Задохнулись от коммунистического изобилия!

– Что же народ?

– Народ, известная карусель, был серьёзно занят своим прямым делом. Безмолвствовал.

– Горький народ… Горькая страна… Дурю-ют… Ещё во второй сталинской пятилетке разбегались состроить коммунизм. Ленин называл конкретную дату приезда коммунизма. Хрущёв называл… А он, этот самый коммунизмий, всё не едет и не едет. Всё куда-то его в сторону заносит. Да всё в чужую, в гнилую. На Запад… Совсем заблудился-заплутился коммунизм. Там его одного упоминания боятся, зато, по сути, живут при нём припеваючи… Вот концертуха! А тут его строят! строят!! строят!!!.. Зовут! зовут!! зовут!!!.. Всетоньки глотки порвали… А он им все красивые сроки срывает один за одним, один за одним… Что историки думают?