Так отговаривали, так отговаривали…
Если б не отговаривали, Зоя, может, ещё и подумала подольше, идти не идти. А коль всем митингом удерживали, так в пику всем подала заявку в загс на самый близкий день. Она считала, что сын за отца не ответчик. И потом, что же по отцу судить о сыне?
Весь курс недолюбливал, не переваривал Александра. Может, только потому Зоя и была с ним пооткровенней, посочувственней. За всех! Отошёл загсовский срок, пропал; записались на новый, и паспорт Зоя отдала на хранение Александру. Уж никакие вертушки ей больше не помешают…
– Слушай сюда, Асмодеич! – толкнул Александра в локоть мужичок под градусами. – Новенький, горячий, ещё шипит-шкварчит. Только со сковородки сковырнул. Один, значит, пришёл к одной. То да, понимаешь, сё. Звонок. Муж. Что делать? «Прыгай с балкона!» – командирничает она. «Восьмой этаж! Убьюсь до смерти!» – жмётся этот перехватчик. «Тогда муж тебя убьет!» Выбора нет. Прыгнул. Летит и молит Бога: «Господи, спаси только! А я гулять брошу, пить брошу, курить брошу!» Упал в сугроб. Отряхивается и говорит: «Летел всего три секунды, а сколько гадостей успело придти в голову. Фу!»
Рассказчик и двое ближних парней сдержанно смеются.
Святцев ржёт, как в лесу. Работает дядя на публику. Причём работает с браком. Пережимает. Всем своим видом, всем своим поведением он твердит: вот мчат меня с дудками на ковёр, а мне всё то трынь-трава, рай на душе, вот я и пропадаю со смеху.
Да смех что-то чужеватый.
Пробавляясь анекдотами с попутчиками, он время от времени кидал на нас с Зоей Фёдоровной нервные взгляды скользом, опасливо, маятно вслушивался в наш разговор.
– После встречи с вами, – вслух рассуждала Зоя Фёдоровна, – я много думала. Да простите мою выспренность о силе газетного слова, но я прибилась к твёрдой мысли, что для меня лично все романы мира не стоят одной вашей статьи «Любовь под следствием».
– Ну-у… Юморок у вас злой…
– Напрасно вы так… Роман – это роман. От романа кому холодно или жарко? А не будь вашей статьи, наверняка не было бы и меня… Я-то свою бабушку распрекрасно знаю! Не было б целой семьи вообще какая есть: мой отец, моя мать, мои младшенькие две сестры, два брата. Сила у статьи несборимая… И с другой стороны заверни… Часто писатели пишут истории своих романов. Но я что-то ни разу не читала, как была написана та или иная журналистская статья. И вообще мне кажется, журналисты, эти верные слуги Правды и Добра, в чём-то недооценены, держатся в тени…
– Ну что прикажете? Нож в зубы и наплясывать лезгинку? Обыкновенные люди. Обыкновенная работа.
– Не скажите. Не скажите…
Тут автобус остановился.
– Эй! Передняя площадка! – сухим, жёлчным голосом пустил в микрофон водитель. – Чего лыбитесь? Ну чего порасчехлили лапшемёты? А ну отвали от дверей! Пускай Сан Саныч весь войдёт. Он же наполовину на улице! Выпадет ещё!
Казалось, автобус качнулся от сильного взрыва хохота.
– Га-га-га, – уныло, передразнивающе произнёс по слогам в микрофон вошедший в распал водитель и выскочил заталкивать остатки Святцева.
Все уставились на переднюю площадку.
Одни искали глазами полицезреть, кто же такой этот легендарный Сан Саныч, которого знает сам областной водитель. Другие, кто был ближе к окнам справа, припали к стёклам, со смехом наблюдая, как водитель рьяно запихивал Святцева, хвост его плаща в приоткрытую дверь.
Я тоже разлил щёку по стеклу, следил за сердитым шофёром. И чем дольше смотрел на него, тем сильней вызревало во мне странное чувство.
«Неужели тот самый? – оторопело думал я. – Неужели?.. Чёрная родинка, на правой мочке уха… Он… Да ведь он и сюда вёз! Сам он ещё заговаривал… Тогда я не узнал. Не до него было…»
– Почему вы переменились в лице? – насторожилась Зоя Фёдоровна. – Что там такое?
Привстав, она тоже посмотрела в окно, куда смотрел я, и, не увидав ничего особенного, пожав плечом, села обратно.
Наконец весь Святцев втолкнут в салон.
Дверцы за ним сошлись плотно, надёжно.
Мы поехали.
Завертелись, зашуршали жернова беззаботного, дорожного разговора.
Пока человек в пути, никакие дела, большие и малые, не смеют достать его. Оттого, кажется, человек в пути добрей, оттого в эти отдохновенные минуты он охотней, с лёгким сердцем вяжется в беседы с незнакомыми.
Я смотрю на радостные лица в этом новеньком, улыбающемся автобусе и думаю про то, что никто и не догадывается, что за леший-красноплеший за рулём.
– А вы знаете, – как бы между прочим говорю я Зое Фёдоровне, – что вы едете вместе с человеком, по злой воле которого вы могли и не родиться? По злой воле которого Александр прежде времени лишился отца?
Зоя Фёдоровна напряжённо заставляет себя улыбнуться.
– Разыгрываете?
– Ничуть. Это ваш непрошеный крёстный из Ряжска, бывший судебный исполнитель, опять же бывший следователь Шаманов… э-э-э… Шиманов. Не без протекции вашего покорного слуги переметнулся в ездуны.
– И эта зла мельница ведёт наш автобус?
– В том-то и весь парадокс.
– Для начала нелишне бы глянуть, что за… А потом… Совсем без ума сделалась… – бледнея, бормочет Зоя Фёдоровна, беда и выручка наша, ясное дитя ряжского скандала.
Острым, тонким, сильным плечом она рассекает толпу, продираясь к зашторенному мятыми, холодно-тёмными занавесками водительскому углу.
От двери за ней устремился Александр.
Конечно, он слышал, что я сказал.
Зачем я вот так спроста вывалил всё это?
Не лучше ли было смолчать?
Что же сейчас будет?
Неожиданно ярко ударило в глаза солнце.
В оконце меж свалок туч впервые пробилось оно за все мои гнилушанские горькие дни.
Не теряя дьявольской скорости, со стоном кренясь, автобус резал излом широкой бетонки.
Дорога забирала, властно заламывала в крутой долгий поворот.
Воскресенье 6 сентября 1981 – четверг 14 апреля 1983
Реквием по советам. Эпилог
«Зачастую в светлое будущее нас звали за собой люди с тёмным прошлым».
Коммунизм – это фашизм бедных.