Белая нить

Все знали: бойню с детьми Азалии развязал Эониум по доносу Гинуры. Тут-то и всплывал вопрос – при чём здесь Антуриум?

Верить слухам все равно что портрет с закрытыми глазами рисовать. Олеандр решил не расспрашивать поселенцев. Он сразу обратился к отцу и спросил, по какому такому праву историки очернили имя правителя.

– Всё верно, – ответствовал тогда отец. Окруженный дымом благовоний, он сидел за столом на веранде. – Летописи не лгут.

– Что?! – Олеандр плюхнулся на стул.

Потрясение стекло по затылку каплей пота. Он расстроился, правда, сам не понял почему. Сердце обожгло какое-то неясное чувство, которому он никак не мог отыскать определения.

– Разочарован? – Отцу всегда было достаточно взгляда, чтобы прочитать его, как открытую книгу.

– Да не то чтобы. Не знаю…

– Ведаешь, порой я спрашиваю себя, – с улыбкой прошептал отец, – Антуриум, чем ты заслужил уважение сына? Пойми меня правильно, каждому отцу льстит мысль, что дети его превозносят, считают героем-миротворцем. Но ты, Олеандр, не склонен к предвзятому мышлению. Отнюдь, я сознаю, откуда растут корни этих чувств. Ты одиночка. Такие создания зависимы. Зачастую они испытывают болезненную привязанность к тем, кто удостоился их расположения. Они склонны упускать из виду дурные поступки близких и…

– Ты уходишь от разговора, – Олеандр зажевал щеку с внутренней стороны и насупился.

Отец тяжело вздохнул. Его лицо выражало подчеркнутое бесстрастие, но взгляд золотых глаз померк.

– Не ухожу, просто задумался, – отозвался он и добавил: – Битву с детьми Азалии и Лета? развязал Эониум. Мы с Аспарагусом отыскали их раньше, но предупредить о нависшей угрозе не успели. Заручившись поддержкой океанид, кои гостили в лесу вместе с Вауханом, владыкой Танглей, Эониум застал нас и дал внукам бой. Тогда я впервые осознал, какая опасность таится в крови вырожденцев. Тогда я оказался на перепутье и принял самое трудное решение в жизни. Десятки воинов из Барклей и Танглей пали. Эониум пал. Бразды правления коснулись рук моих в разгар сражения. Уверен, Азалия думала, что я остановлю бой. И я мог остановить его. Мог приказать хранителям отступить, сложить оружие, но…

Не приказал, – закончил Олеандр в мыслях. Большая часть головоломки в голове сложилась. Но врожденная упорность не дозволила развернуться на полпути. Ответа на главный вопрос он не получил.

– Погоди-ка, – произнес он, не успев внять гласу рассудка, повелевшему умолкнуть. – Ты рассказал о детях Азалии. О битве. Океаниды задержали господина Лета? по приказу Ваухана – это мне известно, Глен упоминал. Но что же Азалия? Ежели верить писаниям, она погибла от твоей руки. Вроде сбежать хотела. Ты погнался за ней, а затем вынес изувеченное тело.

– Ночь на дворе, – голосом, в котором ясно прослеживалось напряжение, выдавил отец. – Давай побеседуем в другой день, хорошо? Право слово, я очень устал и желаю предаться сну.

Не прошло и мгновения, как раздался хлопок двери. Столь же громкий, сколь и красноречивый, отражающий нежелание возрождать разговор ни завтра, ни послезавтра.

***

В кои-то веки Олеандр без труда разлепил глаза и уставился в потолок. Моргнул раз, другой – и память провела ускоренную перечитку сна, не вместившего ничего, заслуживающего внимания.

Разве что Глендауэр теперь обратился занозой. В том смысле, что раньше Олеандр отмахивался от слов отца об одиночках, которые привязываются к существам, удостоившимся их благосклонности. А сейчас где-то рядом бродило подтверждение услышанного – живое, водно-ледяное.

Интересно, зачем Глен указал на давнюю беседу? Навряд ли из прихоти. Верно, он намекал, что в разговоре том скрываются ценные сведения, возможно, ответы на насущные вопросы.

А какие вопросы насущны? Кто есть та загадочная дриада? Каких ударов ожидать?

Предположим. Но беседа-то велась о том, как так вышло, что правителя клана дриад нарекли сестроубийцей.

Где связь?

Клятые океаниды! Ну почему нельзя выразиться прозрачнее, а?

Силясь ни о чем не размышлять, Олеандр натянул свежие рубаху и шаровары, которые некто благоразумно повесил на спинку стула. Подвязал волосы опояской и, соскользнув с ложа, обошел хижину.

Пусто. Ни Эсфирь, ни Глендауэра. И куда все запропастились?

Впрочем, разбежались – и ладно. Достоин ведь Олеандр передышки? Можно подумать, он раньше в одиночестве не пребывал. На столе вон чаши с травяным отваром появились. Прямо-таки грех не посидеть у окна, попивая ароматный напиток вприкуску с горечью очередных потерь, верно?

– Благого вечера, – послышался за спиной ледяной голос, и Олеандр поёжился.

– Глендауэр, твое ж копыто! – воскликнул он, чувствуя, как сердце подпрыгнуло к горлу. – Просил ведь, ну! Я на тебя колокольчик повешу!

– Простите великодушно.

Брат выплыл из-за его плеча тихо, словно до сих пор сливался со стенами, а ныне надумал прогуляться. Его штормило. То есть ступал он криво, не по выстроенным линиям, а как придётся. Кроме того странно изгибался, будто в бока врезался ветер, и он пошатывался под его тычками.

Для иных существ выверенная ходьба – ремесло чуждое. Кто в здравом уме прокладывает линии шагов? Но океаниды – существа не от мира сего. Они себе не господа. И ежели они качаются, значит, размякли.

По правде сказать, Олеандр никогда не наведывался в Танглей. Впечатление складывал, слушая рассказы брата и отца, из которых следовало, что океаниды-воины там вроде костей и вен в теле, а правитель – сердце. Ходили слухи, Танглей отражает собой единые плоть и кровь, слаженное орудие. Вырываются оттуда зачастую вперед ногами, а слово владыки превыше всего.

Да, океанид отожествляют с силой и мощью, точностью и хладнокровием. Но они заперты в клетках. Они распыляют свою неповторимость в угоду клану. Лепят себя под оттиск, искореняя различия.

Стоило лишь диву даваться, как Глендауэр, чья сущность стремилась в полет, сумел туда влиться и выжить.

Хорошо его выдрессировали. Беспощадно и, скорее всего, увековечив на душе шрамы.

Мысль обожгла и отрезвила. Олеандр уронил взор в пол, страшась, что разразившаяся в душе буря пробила оковы плоти и затронула дар брата – считку, дозволявшую улавливать переживания существ. К счастью, опасения не оправдались. Чужие терзания Глена явно не волновали. Куда больше его занимала собравшаяся в углу стола скатерть, которую он и принялся разглаживать.

– Ты спал? – Олеандр плюхнулся на подушку у стола. – Сколько ты бодрствуешь?

– Я предаюсь сну, Малахит, – вымолвил брат, водя ладонью по уже распрямленной ткани. – Не подолгу, но предаюсь.

– Ты растерян.

– Отнюдь.

– Глендауэр! Прошу вас!.. – выкрикнули они одновременно, и Олеандр вздрогнул – столько мольбы прозвучало в крике Глена.

– …заклинаю, – голос брата упал до шепота, во взгляде отразилась неподдельная тревога, – извольте побеседует об ином? Не об оторопи моей. Боюсь, мысли мои, кои вы жаждете облечь в слова, слуха не усладят.

Олеандр открыл рот, намереваясь сказать «Излагай, не переломлюсь!», но слова сгинули, так и не родившись. Перед внутренним взором промелькнул лик матери, светом истины озаривший разум.

Нет. Пожалуй, Глендауэр прав. Не стоит Олеандру напирать – пожалеет.

– Гм-м… – Он выдохнул и прислушался к воздуху, струившемуся сквозь приоткрывшуюся дверь.

Снова посмотрел на брата. И вдруг понял, что Глен выглядит, как смертельно-уставшее существо, подступившее к краю обрыва.

Он ведь тоже потерял семью, – подумал Олеандр. И, наверное, Глен не лгал, когда говорил, что дни и ночи его не благоухают покоем. Он и правда будто истончился. До сих пор не примирился с прошлым. Только заковал себя, разбитого на осколки, в напускную броню неприступности.

– Где Эсфирь? – спросил Олеандр.

– Исцеляет отравленных.

Тьфу ты! Еще одна дуреха! Вообще-то, прося о помощи, Олеандр не подразумевал, что Эсфирь надлежит плюнуть на сон и мчаться к захворавшим. Но разве она и здравое мышление совместимы?