Белая нить

Гибель друзей и тягостная ночь, полная тревожных воспоминаний, сказались на нём дурно. Спускаясь по винтовой лестнице, он даже не оборачивался. Просто шёл вниз, в шелестящий полумрак. Добрался без происшествий. Добрался и уперся в стену, сотканную из древесных отростков. И обернулся. Моргнул, оглядывая пустые ступени в двух шагах.

Сапфир, как они и договаривались, остался наверху. Глендауэр замер на середине лестницы. Но где третий-то потерялся?

На ладонях вспыхнули зеленые огни. Олеандр оглядел стену, потом снова обратил взор к лестнице и на миг ослепил приятеля светом чар. Зеф, вывалившись из-за поворота, попятился. От него несло вином и чем-то поядренее. Он что, глушницы по дороге нахлебался?

– Зефи, прошу, соберись, – вымолвил Олеандр. – Быстрее начнём, быстрее закончим.

– У-у-у, – взвыл Зефирантес. – Там же призраки водятся! Драцена и Юкка погибли, хины по поселению бродят, теперь это… Я ведь не железный! Только-только от яда отошёл. Чего ты братца с собой не позвал?

– Нет там никаких призраков! – буркнул Олеандр. – А позвал я тебя, потому что ты резьбой по дереву увлекаешься. Ты представляешь, во что тот труп превратился? Он уже весь одеревенел, чистить придётся.

– Ты хоть знаешь, как тетка твоя выглядела?

– Знаю. Отец пару портретов сохранил. Один я видел. Но не думаю, что нам это поможет. Одеревенение зачастую искажает. Ежели не поймем по лицу, будем метку изгнанницы искать.

– Чего?

– Азалия отрезана от рода Примы и Аканта, – пояснил Олеандр. – Древо помечает таких дриад. Клеймо сохраняется и после смерти.

– Ладно, я спокоен, – произнес Зеф тоном, который отражал что угодно, кроме умиротворения.

Олеандр только покачал головой и метнул в стену чары. Узел за узлом плетение распутывалось, виток за витком разевало пасть в обитель вечного сна и успокоения. По издевке судьбы, тишина внутри густела гробовая. Ни звуков, ни движений – словом, ничего, кроме леденящего кровь безмолвия. Тысячи древесных корней пронизывали земляные пол и потолок. Скрученные в жгуты и косы, толстые и кривые, они сплетались в необъятные коконы.

Издали казалось, что пристанище мёртвых усеяно коконами и гнёздами гигантских насекомых.

Азалию захоронили вдали от Вечного Древа. В отгороженной забором зоне, к которой запрещалось подходить без нужды.

Вот туда-то Олеандр и пошёл, стараясь не обращать внимания на застывшие в корнях лица и силуэты.

– На кой ты Глендауэра в поселение притащил? – бубнил Зеф, пока они плелись по узкой тропе. И захороненные в корнях взирали на них с немым укором. – Не страшишься, что он снова что-нибудь натворит?

– Не ведаю, Зеф, – Олеандр считал удары сердца, на удивление громкие. – Мне сложно развязать этот узел. Мы с ним уже не братья, но и врагом я его назвать не могу. Когда он рядом, мне легче думается. Он будто направляет мои мысли, приводит их в порядок. Так всегда было.

– Ну-ну, – проворчал приятель. – А Эсфирь где?

– Пытается помочь Фрезии, – Олеандр замер у высокой калитки, толкнул её и шагнул за ограду. – Что-то там не выходит у неё, просила лишний раз не тревожить.

– Скоро все наши полягут…

– Не нагнетай! Я и так еле на ногах держусь!

Взгромоздившийся перед ними корень отбил тягу к беседам. Златоцветы на заборе вспыхнули, освещая алую ткань, которой его прикрыли. Сумка упала на землю, лязгнув инструментами. Олеандр замер. Подцепил ткань – и вот глазам предстала вросшая в древесный отросток женщина, застывшая бочком почти что в танце – того и гляди подхватит вуаль и закружится.

– Гм-м. – Олеандр закусил губу, оценивая её высокую грудь, узловатые пальцы и круглое лицо.

Круглое! Уцепившись за первую несостыковку, он смежил веки и восстановил в памяти портрет Азалии. Дочь Стального Шипа походила на хищную птицу. От отца она унаследовала нос с небольшой горбинкой, чуть вытянутое лицо со впалыми щеками, густые брови вразлет.

Олеандр сравнил тётку с женщиной, застывшей в корнях. И внутренний критик шепнул: «Лицо отличается». С другой стороны, одеревенение порой искажало. Утверждать, не ведая наверняка – затея гиблая. Поэтому он вытряс из сумки скребки и вручил один из них – тот, что побольше – приятелю.

Чтобы добраться до лица дриады, Зефу пришлось взобраться на переносную лестницу – к счастью, этого добра тут хватало. Олеандр в свой черед соскребал стружку с руки женщины.

Закипела работа. Какое-то время безмолвие нарушали лишь тяжелые вздохи и треск, с которым откалывалась кора. Тонкие древесные огрызки сыпались, обнажая светло-бежевое лицо, запыленное и словно приплюснутое.

– Все равно не уверен, – Олеандр стёр со лба влагу. – Слезай, на клеймо вся надежда.

Запястье дриады оказалось чистым. Он срезал стружку до локтя. Тщетно. Принялся оголять вторую руку – просто на всякий случай, вдруг ошибся?! Но чем больше ошметков осыпалось, тем явственнее становилось осознание, что корень приютил не дочь Эониума.

Чисто! Никаких меток! Сердце Олеандра пустилось вскачь. Больше он не осмеливался донимать чужой труп. Скребок выпал из рук, и он отвернулся к забору, не веря, что истина столь беспощадна.

– Дела-а… – Пот градом катился по лицу Зефа. – Знамо дело, прав ты. Не с Каладиумом мы воюем.

– Не только с ним, – поправил его Олеандр, оглядывая груду древесных ошметков у сапог.

– Что ей нужно?

В ответ Олеандр вынул из кармана один из аурелиусов и ткнул в подпись: А. – правитель клана дриад.

– Власть, полагаю, – едва слышно проговорил он. – Но Азалия отрезана от рода первозданных. Восстановить её в правах подвластно либо мне, либо отцу. Иного не дано. Меня пытались убить, значит…

– Правитель Антуриум жив! – догадался Зефирантес.

С души будто камень упал, Олеандр протяжно выдохнул.

Часть 3. Эхо былых чувств

Говорил Каладиум мало и редко. На вопросы отвечал либо уклончиво, либо паскудной улыбкой. Зато охотно внимал, когда Аспарагус допытывался, куда они держат дорогу. Известное дело, слова улетали в пустоту, посему вскоре он сдался на милость судьбы и притих.

Пять рассветов канули в безвестность с того мгновения, как белокрылая вырожденка и хины едва не отослали их к праотцам. А ежели двое существ, питающих друг к другу не самые лестные чувства, вынуждены существовать бок о бок, огни напряжения между ними полыхают смертоносные.

Зелен лист, Каладиум спал и видел, как Аспарагус испускает дух, харкая кровью и моля о пощаде. Аспарагус, в свою очередь, силился оттеснить тревоги. Жаль, выходило плохо – поди утихомирь мнительность, деля седло и ночлеги с безумцем, кой потрошит тебя в мечтах аки чучело. Право, с тем же успехом можно хвататься за ветвь, надломленную и подожжённую.

И все же куда отчаяннее сознание подтачивали иные заботы. Ныне Аспарагус словно по гнилой балке ступал, протянутой через пропасть. Чувства и помыслы походили на ворох листьев, гонимых ветром. Мнилось, он не отступал от свершенного выбора, хранил верность клану и правителю. Но теперь память все чаще взывала к прошлому, а жажда узреть милый сердцу лик иссушала с удвоенной силой.

Знал он, что Азалия целехонька. Знал, что Антуриуму не хватило подоплек и духу её покарать.

За какие грехи? Вестимо, таким вопросом он задавался, дозволяя сестре улизнуть.

В глазах Эониума и соплеменников она отражалась изменницей, коя спуталась с океанидом и породила выродков. А Аспарагус и Антуриум видели её жертвой – жертвой нерадивого лекаря, повального отчуждения, предвзятости.

Верно толкуют: за каждым изувером таится своя трагедия. Не урождалась Азалия с клеймом отступницы. Её искалечила жизнь, отравленная несправедливостью. Жизнь. И они – дриады.

Аспарагус кашлянул, пробегая глазами по округе. Кругом царствовали тишина и плотная дымка, еще не исшитая лучами солнца. Сквозь туман проступали очертания лысоватой рощи. Редея, она тянулась к землистому склону, у подножия коего раскинулся пруд, затянутый ковром цветения.

Карту родного полуострова Аспарагус изучил от корки до корки. Но ныне угодил в слепое пятно – необжитую местность, коя отваживала кочевников тишью и смрадом. По прикидке, роща простилалась к северу от Барклей. Дорога до ближайшего клана – Вальтос – отняла бы у наездника день, а то и полтора. Потому как скакать ему пришлось бы, огибая цепи смрадных водоемов.

Госпожа Удача потворствовала бы путнику, кой захватил бы с собой прищепку для носа. Аспарагус не захватил. Посему заглатывал воздух ртом – жаль, от слезоточивости то не спасало.

Изнурение ломало плоть столь же сильно, сколь и неотступно. Ощущалось ярко, как отсутствие конечности. Аспарагус завёл элафия под лиственные кроны и спешился. Каладиум стёк на землю следом. Улегся на спину и приложил к носу клочок ткани, пропитанный, судя по сладковатому запаху, духами.