Пепельные цветы

Беатрис быстро поцеловала его в скулу под ухом, потянула за руку.

Лицо её было взволновано и… азартно, да. Какое-то новое, неведомое Ллойду выражение трепетало на нём – глаза её странно горели, ноздри раздувались… Оно даже стало менее красивым, это лицо. Незнакомым. Пугающим.

И потом… Он никогда ещё не… не был с женщиной наедине, в… А Беатрис, она так серьёзна сейчас, будто…

– Какая прелесть! – Гленда обхватила ладонями свои исхудалые щёки. – А может быть, выйти на улицу? На окне столько пыли, что не видно всего этого чуда.

– Ну, почему бы и нет, – отозвался Липси. – Пуркуа бы не па.

– А пойдёмте пускать фейерверки, а?! – воскликнул Ллойд. – Я совсем забыл! У меня же есть несколько петард. Брал специально, чтобы отметить день рождения.

Беатрис остановилась, удивлённо глядя ему в лицо, отпустила его руку.

– Ой, здорово! – захлопала в ладоши Гленда. – Пойдёмте! Фейерверки под… под северным сиянием – это, наверное, так красиво!

– У тебя день рождения, милый? – удивилась Беатрис.

– Не сегодня, нет, – покачал он головой. – Через месяц. Кажется.

– Пойдёмте же скорее! – торопила Гленда.

– Сейчас, – с готовностью кивнул Ллойд. – Я только сбегаю к себе за петардами.

– Мы будем ждать вас на улице, Ллойд, – сказал Липси, весело беря Гленду под руку и направляясь к двери.

Беатрис отправилась за ними, бросив на Ллойда то ли удивлённый, то ли сожалеющий взгляд.

Он проводил их глазами до выхода и радостно метнулся в коридор.

– Да куда ж ты прёшь, жеребец чёртов! – встретил его в полумраке коридора громовой голос Пирса Маклахена. – Чуть с ног не сбил!

– Простите, сэр, – Ллойд прижался к стене, пропуская хозяина. – Я к себе тороплюсь.

– Поспешай медленно, дурачина, – почти добродушно произнёс Маклахен, не торопясь, однако, дать Ллойду дорогу.

Кот… Да какой там кот! Котёнок. Ллойд был котёнком перед огромной массой надвигавшегося на него джипа.

– Да, господин Маклахен, да, – пролепетал он, протискиваясь по стенке мимо хозяина. – Я запомню.

20. День двадцать первый. Пирс Маклахен

Слизни тоже необходимы – это еда для грача. Так что, называя их, всех этих, бесполезными слизнями, он, пожалуй, был не совсем прав. Слизни тоже приносят хоть какую-то пользу, хотя бы своим существованием. А вот вши… Да, они все – вши.

Чёрт, как же вы все надоели Пирсу Маклахену! Когда же вы, наконец, передохните-то? Вас уже и ядером бьют и газом травят, а вы всё живы, всё цепляетесь за подлую жизнёшку свою, ничем не оправданную, бесполезную. Вцепились в его, Пирса Маклахена, островок и сосёте, последние соки высасываете.

Вон, Меган, на что была бесполезным насекомым, а и то… Смогла осознать свою бесполезность, смириться и сдохнуть. Бросила его одного, сволочь. Жрать теперь готовить некому, потому как две эти молодые дуры к жизни, кажется, не приспособлены и от них не дождёшься.

Он вошёл в гостиную, тяжело опустился на диван. С недавних пор почти незаметная раньше одышка стала постоянной, и после каждого энергичного движения, после десятка быстрых шагов, он чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег.

Берег…

Он нашёл её там. Эта старая падаль стояла на коленях, у самой кромки причала. Молилась она, что ли. Даже не обернулась, когда он подошёл сзади, хотя ведь наверняка слышала – треск от раздавленного тяжёлыми шагами града стоял такой, что на материке, наверное, было слышно, если там ещё есть, кому слушать. Остановился у неё за спиной, глядя на склонённую седую голову, на тощую шею и острые лопатки, торчащие под лёгкой кофтой. Руки и лицо её были черны от пепла.

– Что же они наделали! – взвыла цыганка, не поворачиваясь, но обращаясь конечно же к нему. – Что ж натворили-то они! Ироды, ироды!

В почти непроницаемом воздухе стояла жуткая вонь, в которой смешались запахи тухлой рыбы, гари, моря и какой-то химии. Видно было не больше чем на десяток метров, а дальше словно вырастала сплошная стена жёлто-серого тумана.

– Чего ты орёшь, дура? – бросил он ей. – Кто тебя слышит…

– Бог, – ответила она. – Бог-то уж точно слышит. А больше никто. Даже ты.

– Так чего ж ты орешь? – повторил он. – Всё равно сдохнем все, ори не ори.

– Давно уже, – непонятно произнесла она.

– Что?

– Давно уже умерли. Ты. Я.

Маклахен усмехнулся.

– Я – нет ещё.

– Умер. Ещё лет сорок назад. Или пятьдесят.

– Ну ты! – прикрикнул он. – Ты эти свои цыганские штучки брось! Тем более, они тебе и не помогут.

Она повернулась, глянула ему в лицо, равнодушно пожала плечами. Отвернулась.

– Х-ха! – вспомнил он. – А помнишь, ты говорила, что твоя судьба не на мне кончается?

– Помню, – ответила она равнодушно и безжизненно.

– Ошиблась, гляди!

– Да не ошиблась я. Никогда ещё не ошибалась.

– Что ж, ты хочешь сказать, что я тебя не убью, что ли?

– Убьёшь.

– Ну, – усмехнулся он. – Так как же тогда?

– Что я тебе объяснять буду, – покачала она головой. – Не поймёшь всё равно. Мертвец ты.

– Дура, – сказал он почти беззлобно.

– Я ж сама тебя сюда привела, – сказала она вдруг. – Умереть хочу.