Старческий грех

– Что ж, Эмилия, подите, одевайтесь же! – прибавил Бжестовский сестре.

Та опять посмотрела на него.

– До свиданья, мой добрый друг, – сказала она, протягивая Иосафу руку, которую тот, чтоб не открыть перед братом тайны, не осмелился на этот раз поцеловать и только как-то таинственно взглянул на Эмилию и поспешил уйти: его безумному счастию не было пределов!

На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных глазах, отправлены уже были на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано:

«Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним еду в деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто,

Ваша Эмилия».

Иосаф схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Неровными шагами он вошел потом в присутствие и опять объявил старику члену, что он болен и не может сидеть.

– Какой вы – а? На себя совсем не похожи стали! – говорил тот, всматриваясь в него.

– Мне очень нехорошо-с! – отвечал Иосаф и ушел.

– Удрал и сегодня! – сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая на него глазами.

– С похмелья, должно быть, ломает! – объяснил столоначальник 2-го стола, человек, как видно, положительный.

– Они и этта-с не больны были, а ездили в уезд в гости, – донес было ему сидевший в его столе Петров.

– А ты почем знаешь, узнаватель! – огрел его столоначальник.

– И мутит же только, господи, с этого винища кажинного человека! – подхватил со вздохом столоначальник 1-го стола.

Иосаф между тем сидел уже в своей маленькой квартире. Он по крайней мере в сотый раз перечитывал полученную им записочку и потом вдруг зарыдал, как ребенок: тысячу смертей он легче бы вынес, чем эту разлуку с Эмилией!

XII

Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. «Пожалуйте, говорят, к губернатору». – «Что еще такое?» – подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм.

– Разве губернатор еще не спит? – спросил я его.

– Никак нет, ваше благородие.

– Что же он делает?

– Гневаться изволят.

Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом.

Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.

– Любезнейший! Ступайте сейчас и посадите в острог бухгалтера Приказа Ферапонтова! – сказал он мне довольно еще ласковым голосом.

Я посмотрел на него.

– По какому-нибудь делу, ваше превосходительство?

– Он там деньги украл из Приказа. В канцелярии вы получите предписание.

– И в нем будет сказано, чтоб я посадил его в острог?

– Да-с! – отвечал губернатор, и беленькая пенка на губах его опять смокла. – Вы будете производить дело вместе с полицмейстером. Миротворить не извольте.

Далее разговаривать, я знал, что было нечего, а потому поклонился и вышел.

В канцелярии я в самом деле нашел полицмейстера, косого, рябого подполковника. В полной форме, с перетянутой шарфом талией и держа в обеих руках каску, стоял он и серьезнейшим образом смотрел, как писец записывал ему предписание в исходящую.

– Что это такое за дело? – спросил я его.

– Деньги в Приказе пропали; бухгалтер цапнул.

– Но с какой же стати? Он, сколько я его знаю, честный человек.

– Понадобились, видно, – отвечал полицмейстер, засовывая предписание за борт мундира. – Поедемте, однако, – прибавил он.

Я пошел. Мне всегда этот человек был противен, но в настоящую минуту просто показался страшен. Он посадил меня к себе на пролетку, и пожарная пара понесла нас марш-марш.

Сзади за нами по-прежнему скакал жандарм.

– Барынька тут одна была. Он с ней снюхался и всыпал за нее в Приказ деньги графа Араксина! – объяснил мне коротко полицмейстер.

– Где ж она теперь?

– Да она-то ладила было прямо из деревни в Питер махнуть. На постоялом дворе уж я ее перехватил. Сидит теперь там под караулом.

Перед маленьким деревянным домом полицмейстер велел остановиться. Отворив наотмашь калитку, он прошел по двору и на деревянном прирубном крыльчике начал стучать кулаком в затворенную дверь. Ее отворила нам впотьмах баба-кухарка.

– Дома барин? – спросил полицмейстер.

Она что-то такое мыкнула нам в ответ. Полицмейстер, так же нецеремонно отворивши и следующую дверь, вошел в темное зальцо.

– Вставайте, от губернатора к вам приехали! – сказал он громко.

В соседней комнате что-то зашевелилось… шаркнулась спичка и загорелась синевато-бледным пламенем: Иосаф, босой, с растрепанными волосами и накинув наскоро халатишко, вставал… Дрожащими руками он засветил свечку и вытянулся перед нами во весь свой громадный рост. Я почти не узнал его, до того он в последнее время постарел, похудел и пожелтел.

Надобно сказать, что и до настоящей ужасной минуты мне было как-то совестно против него. Служа с ним уже несколько лет в одном городе, я видался с ним чрезвычайно редко, и хоть каждый раз приглашал его посетить меня, но он отмалчивался и не заходил. Теперь же я решительно не знал, куда мне глядеть. Иосаф тоже стоял с потупленными глазами.

– Там барыня одна показала, что вы внесли за нее в Приказ деньги графа Араксина, – начал полицмейстер прямо.

– Где же она теперь-с? – спросил Иосаф вместо всякого ответа.

– Она здесь… теперь только вам надо дать объяснение, что вы действительно внесли за нее. Она этот долг принимает на себя.

– Как же это она принимает? – спросил опять Иосаф.