Старческий грех

– Так уж, принимает, пишите скорее! Вот тут и чернильница есть, – проговорил полицмейстер и, оторвавши от предписания белый поллист, положил его перед Иосафом. Тот с испугом и удивлением смотрел на него. Как мне ни хотелось мигнуть ему, чтобы он ничего не писал, но – увы! – я был следователем, и, кроме того, косой глаз полицмейстера не спускался с меня.

– Пишите скорее! Губернатор дожидается, – сказал полицмейстер спокойнейшим голосом.

Иосаф взялся за перо. Полицмейстер продиктовал ему в формальном тоне, что он, Ферапонтов, действительно деньги графа Араксина внес за Костыреву. Иосаф написал все это нетвердым почерком. Простодушию его в эту минуту пределов не было.

– Ну, вот только и всего, – проговорил полицмейстер, засовывая бумагу в карман. – Теперь одевайтесь!

– Куда же-с? – спросил Иосаф.

– Куда уж повезут, – отвечал полицмейстер.

Иосаф начал искать свое платье; на глазах его видны были слезы. Я не в состоянии был долее переносить этой сцены и вышел; но полицмейстер остался с Ферапонтовым и через несколько минут вывел его в шинели и теплой нахлобученной фуражке. Выходя из комнаты, он захватил с собою свечку и, затворив двери, вынул из кармана сургуч, печать и клочок бумаги и припечатал ее одним концом к косяку, а другим к двери.

– Вот так пока будет; осмотр завтра сделаем. Горлов! – крикнул он.

К крыльчику подъехал жандарм.

– Спешься и отведи вот их в острог! – проговорил полицмейстер, указав головой на Иосафа.

Что-то вроде глухого стона вырвалось из груди того.

Солдат слез с лошади.

– Привяжи его поводом за руку и отведи.

Солдат стал исполнять его приказание. Иосаф молча повиновался, глядя то на меня, то на полицмейстера.

– Позвольте мне по крайней мере лучше отвести господина Ферапонтова! – сказал я.

– Нет-с, так от губернатора приказано, – отвечал полицмейстер. – Отправляйся! – крикнул он на жандарма, и не успел я опомниться, как тот пошел.

Иосаф и лошадь последовали за ним.

– Зачем же это так приказано? – спросил было я; но полицмейстер не удостоил даже ответом меня и, сев на свои пролетки, уехал.

Я невольно оглянулся вдаль: там смутно мелькали фигуры Ферапонтова, жандарма и лошади. «Господи! Хоть бы он убежал», – подумал я и с помутившейся почти головой от того, что видел и что предстояло еще видеть, уехал домой.

XIII

По делу Ферапонтова, под председательством полицмейстера была составлена целая комиссия: я, стряпчий и жандармский офицер.

Часов в десять утра мы съехались в холодную и грязную полицейскую залу и уселись за длинным столом, покрытым черным сукном и с зерцалом на одном своем конце. Занявши свое председательское место, полицмейстер стал просматривать дело. Выражение лица его было еще ужаснее, чем вчера.

Стряпчий, молодой еще человек, беспрестанно покашливал каким-то желудочным кашлем и при этом каждый раз закрывал рот рукою, желая, кажется, этим скрыть весьма заметно чувствуемый от него запах перегорелой водки. Жандармский офицер модничал. Я взглянул на некоторые бумаги – это были показания, отобранные полицмейстером в продолжение ночи от разных чиновников Приказа, которые единогласно писали, что Ферапонтов действительно в тот самый день, как принял деньги от бурмистра, внес и за Костыреву. Дело таким образом бедного подсудимого было почти вполовину уже кончено.

Через полчаса тяжелого и неприятного молчания рука в жандармской рукавице отворила одну из дверей, и в нее вошел Иосаф, совсем уже склоченный и с опавшим, до худобы трупа, лицом.

Полицмейстер не обратил на него никакого внимания. Иосаф прямо подошел к столу.

– Все, что я-с вчера писал, неправда! – проговорил он заметно насильственным голосом.

– Будто? – спросил полицмейстер, не поднимая ни головы, ни глаз.

– Я денег за госпожу Костыреву не вносил, – продолжал Иосаф.

– Зачем же вы вчера это говорили?

– Я испугался-с.

– Кого же вы это испугались? Мы вас не пугали.

– Я сам испугался.

– Нехорошо быть таким трусливым! – проговорил полицмейстер и позевнул. – Куда ж вы, если так, бурмистровы-то деньги девали? – прибавил он.

– Я их потерял-с.

– Да, потеряли. Это другое дело! – произнес полицмейстер, как бы доверяя словам Иосафа. – Отойдите, однако, немножко в сторону! – заключил он и сам встал. Иосаф отошел и, не могши, кажется, твердо стоять на ногах, облокотился одним плечом об стену.

Полицмейстер подошел между тем к другим дверям.

– Пожалуйте! – сказал он, растворяя их.

В залу тихо вышла Костырева, в черном платье, в черной шляпке и под вуалью. По одному стану ее можно уже было догадаться, что это была прелестная женщина. Жандармский офицер поспешил пододвинуть ей стул, на который она, поблагодарив его легким кивком головы, тихо опустилась. Я взглянул на Иосафа; он стоял, низко потупив голову.

– Примите у них шляпку, – сказал полицмейстер жандармскому офицеру.

– Madame, permettez[10 - Позвольте, сударыня (франц.).], – сказал тот Костыревой.

Она, как это даже видно было из-под вуали, взглянула на него своими прекрасными глазами, потом развязала неторопливо ленты у шляпки и сняла ее. Скорее ребенка можно было подозревать в каком-нибудь уголовном преступлении, чем это ангельское личико!

– Какого вы звания и происхождения? – спросил полицмейстер, кладя перед собой заготовленные уже заранее вопросные пункты.

– Я из Ковно, – отвечала Костырева.

– Я вас спрашиваю, – какого вы звания по отце и матери? – повторил полицмейстер.

Эмилия заметно сконфузилась.

– Я, право, и не знаю; мать моя занималась торговлей.

– То есть она содержала трактирное заведение?

– Я не знаю этого хорошенько; я была так еще молода.

– Как вы не знаете, когда вы сами за конторкой стояли?

Костырева только посмотрела на него: на глазах ее заискрились слезы.