Призраки Калки

– То великое бедствие, – торопливо молвил Данила Данилович.

– Не дай господи никому! – перекрестился Лев Гаврилович.

– То-то и оно! – возвысил голос князь. – Не дай господи! Самим плошать тож не с руки.

– Это как же, княже? Что делать накажешь? – спросил Вадим Данилович.

– Стольный Владимир два года назад выгорел от малой лучины. Не уберегли даже дворец Константина Мудрого: библиотека его более тысячи книг, дары святейшего патриарха – всё сгорело. Книги, свитки, летописи – бесценная память пращуров – вышли в пепел и золу. Это как? А совсем недавно, месяца не минуло, сгорел великокняжеский дворец и две церкви при нём. Юрий Всеволодович, должно быть, в великом расстройстве пребывает…

Его голос дрожал от возмущения.

– Неучтивость наша, нерадивость, мол, ещё построим… Память пращуров заново не выстроишь.

– Пожары издревле сопутники строительства, – подал голос Данила Данилович. – Всё из древа возводим.

– Из древа, да, а потребно более камень завозить и строить каменно.

– Хорошо бы.

– Камень – то будущность, – подытожил князь, – а пока мыслю так: древнему бедствию надо укорот сотворить, дабы владимирцам не уподобиться. Треба выделить до сотни дружинников в отдельный отряд – доглядать за огнём в избах и теремах. Кои нерадиво пользуют огонь – штраф и наказание, невзирая, боярин ли это, тиун либо смерд. Тот же отдельный отряд будет при начале пожара бороться с ним всеми силами и средствами. Снабдить их топорами, крюками с вервью, бадьями. Повсеместно ставить бочки с водой, размером поболе.

Он медленно обвёл всех взглядом и закончил:

– Отряд немедля должен быть выделен! Справа рязанского воеводы. Строгий наказ. Понял ли, Данила Данилыч?

– Княже, наказ есть наказ, будет исполнен.

На том и порешили.

Сумерки Суздаля

«Владимирская земля!

Заповедные края, обетованные!

Вотще в миру твердят, что обетованные сиречь те места, коих касались ноги Спасителя.

Вотще.

По нашим краям сам Творец всякий раз пролетает низенько и радуется тому, что людям ниспослал…»

Владимирский летописец Павел отложил писало, приподнялся, поправил тлеющую лучину и продолжил свой труд:

«Праведно ли сие? Праведно ли каждый глагол летописателя доносить наследкам[27 - Наследки – наследники, потомки.]? Мыслю тако: мысли мои – мысли многих ныне живущих. Аз способен нанести их на хартию и соделать достоянием прочих. Иной раз сам себя извожу пытаниями: ты кто еси, отче? Что ты пишешь? Како словеса таковы к пергаменту пристают? И ответствую сам же: сыне, я всего лишь описываю горестные события, но не творю их…

…Аз есмь грешник. Летописатель, знамо дело, но греховодец лютый, ибо блядословие внешнее вкупе с муками внутренними – справа греховная, кою искупить невмочно.

Пошто?

Егда[28 - Егда – когда.] Спаситель сподобит взять писало перстами и склониться над пергаментом, дабы почати сказание о нынешнем и минувшем, аз вборзе впадаю в неистовую блазнь[29 - Блазнь – сомнение, искушение.], возносясь над кельею, обителью, всем Божьим светом…

Охти мне грешному! Охти мне окаянному!

Возношусь шибко, с горних высот обозреваю порубежье великокняжеское, монастырские угодья; воочию зрю лики правителей глубокой древности землицы нашей светлой.

Паче того, одолевает мя рачение[30 - Рачение – забота, любовь.] великое, коим переполнен есмь и кое бесприкладно[31 - Бесприкладно – беспримерно.] струится по всем моим членам.

Помыслив толково, понимаешь, что не горний то полёт – неприязненный[32 - Неприязненный – враждебный, дьявольский.]. Аз мню, дескать, достославен, мню, что сам игумен… Нет, сам владыка вкупе с великим князем величают мя прозорливцем и печальником земли Русской.

Гордыня то, смертный грех…

Благо, сей порыв краток: возжигается вборзе и гаснет тако же… Далее починается мука вопросами хитрыми: прочен ли аз, жалкий летописатель, глаголать устами пращуров великих? Не одержим ли дмением[33 - Дмение – надменность.], не кощунствую ли, тужась постичь непостижимое? И коея лихва истины в строчках моих на сём книжном поприще?

А ответов внятных нет!

Аз есмь аки колодник, бредущий по заточным[34 - Заточные – глухие.] кущам, забит и гоним настолько, что не чую даже отчего дыма, проистекающего близ. Аз есмь глух, ибо не внемлю даже брёха сторожевых псов порубежных весей…

Аз – летописатель, но, охти мне, подвержен блазни зазорной, а тому быть не должно. Ибо блазнь – чистый путь к бездне, а бездна – бездонная сущность. Блазнь – помарки страшные, сиречь порча пергамента, который дороже хлеба насущного.

Аз есмь летописатель, и строчки мои сиречь твердыня моему повествованию, а его истинное подспорье – правдивость и вечное противленье искушениям Вельзевела.

Аз есмь летописатель.

Аз есмь трудник.

Аз есмь червь? Червь?! Истинно так! Ибо, аки червь, питаюсь землёй; из неё вышел, в неё уйду, обретя вечное умиротворение. Потому паки вживе, истово внемлю гласу земли моей.

А она кличет порадеть за неё.

Воин овладел мечом и ратной сноровкой, и ныне надлежит ему блюсти честь и рубежи отчины своей.

Жалкий монах овладел грамотой и книжной премудростью, и ныне надлежит ему, став летописателем, поведать присным[35 - Присный – здесь: родной, близкий.] наследкам о буднях и бранях века нынешнего. Ибо человек тень есмь: мелькнул кратко – и нет его. Но благие деяния отзываются длительно, егда внесены в пергамент.

Минувшее помогает постичь нынешнее, обнажив всю его глубину и значимость.

Аз есмь мечник с писалом.

Служу земле Русской.

И впредь буду…»

В начале XI века Ростово-Суздальская земля, принадлежавшая киевскому князю Ярославу Мудрому, который являлся и князем новгородским, была охвачена восстанием. Мятеж был вызван неурожаем, закабалением смердов-общинников и насаждаемой повсеместно христианской религией.

«Въсташа волсъви в Суждали». Именно волхвы руководили смердами, которые подступили к Суздалю и «нача избивать старую чадь, по неже держат гобино» – захваченный общинный урожай.

Летопись отмечает, что «бе мятеж велик и голод по всей той стране».

Для подавления восстания из Новгорода в Суздаль прибыл сам Ярослав Мудрый, который, как сообщает летопись, «изымав волхвы, расточи, а другие показни…».