Закономерная ошибка. Cредневековый фантастический приключенческий шпионский детектив

– Это ещё почему? – насторожился Чимвог.

– Да потому, что я сам тебе предложу! Если тебе так нравится моя попка, то можешь вставить свой член в неё хоть прямо сейчас!

С этими словами Дакам неожиданно повернулся к Чимвогу спиной и согнулся пополам, выставив к тому свой зад и раздвинув половинки. На лице Чимвога отразились неуверенность и нерешительность – поворот был слишком неожиданный для его сознания. Дакам, подождав немного для закрепления успеха, выпрямился и повернулся к Чимвогу лицом – тот ещё стоял в замешательстве и растерянности.

– Ну что же ты? Или на меня уже не встаёт?

– Нет! Мне неинтересно брать то, что предлагают даром и насиловать то, что не сопротивляется! – огрызнулся Чимвог.

* * *

Империя достигла немыслимых высот в глубине падения нравов. И выражалось это если не на каждом шагу, то то уж точно на каждом пятом, если не втором. Чтобы не попасть в дурацкое положение Хоншед сразу после прибытия в столицу отправился осматривать её окрестности, чтобы познакомиться с местными порядками. Знакомство, как ни странно, не замедлило состояться, едва не стоив ему кошелька, но, как выяснилось, это было всего лишь поверхностное знакомство.

Одним из первых впечатлений от знакомства со столицей Империи оказалось случайное посещение им лавки пыточных приспособлений. Продавец в лавке распинался так, что начинало казаться, что вот-вот к нему применят весь его товар. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, Хоншед решил изобразить заинтересованность.

– Я вижу большое разнообразие, сразу видно хороший товар.

– Жестокость это искусство, а любым искусством овладевать надо в совершенстве. Вот и книга у нас продаётся здесь же, «Искусство истязания» называется. Всё для освоения и применения!

С этими словами почти что скучавший до этого продавец бросился показывать ему, как работает каждое выставленное на продажу пыточное приспособление. От увиденных показов и словесных описаний от восторженного продавца Хоншеда начало мутить и передёргивать. Он видел пыточные и в родном королевстве, но пытки в Империи были с глубоким пониманием проработаны настолько, что превосходили всякое воображение. У него понемногу складывалось такое впечатление, что в Империи люди живут не для себя, а назло другим, что основная цель в жизни каждого имперца, это всеми возможными способами испортить жизнь всем остальным гражданам как можно сильнее. Продавец тем временем продолжал свой поток предложений.

– Вот это приспособление с шипованными валками для дробления и расплющивания пальцев или даже полового члена. Подбирая разные валки можно долго и плавно наращивать уровень причиняемой боли с необычайной лёгкостью. А с вот этим простым дополнением это приспособление может полностью оторвать мошоночку даже не затронув яичек, после чего жертва будет испытывать в них нестерпимую боль, а особенно, если побрызгать на них уксусом или скипидаром.

У Хоншеда от услышанных подробностей посерело ещё со входа в лавку побледневшее лицо и собственные яички втянулись вглубь. Он с ужасом представил себе, как такое проделывают с ним или с кем-то из его друзей и ему стало плоховато. Продавец тем временем перешёл к разделу товаров другого предназначения из той же области.

– Если нельзя портить вид или тело истязаемого, то можно применить любое из вот этих приспособлений для удушения или для вливания внутрь. Я могу заверить, что не так быстро, но столь же надёжно добьётесь всего желаемого. Боль будет, а следов не останется.

Хоншед пошарил по карманам, нащупал кошелёк и сделал вид, что у него случайно не оказалось при себе нужного количества денег. Он пообещал составить список нужного и вернуться, как только сможет. Ещё некоторое время поплутав по улицам и насмотревшись на потаскух всех полов и возрастов он отправился в гостиницу, которую было бы правильнее назвать просто ночлежкой.

Но до гостиницы путь оказался коротким, а до ночи оставалось ещё долго и он отправился покататься по городу. Лучше бы он этого не делал! На одной из площадей столпилось огромное количество народа и шумная толпа воодушевлённо смотрела на сложное сооружение из деревянных столбов и толстых брёвен на возвышении посреди площади, где к столбам и брёвнам в многообещающих положениях были привязаны несколько совершенно голых человек. Вокруг с ухмыляющимися лицами суетились и готовились к работе несколько палачей. Рядом со столбами лежали заранее приготовленные пыточные приспособления.

В некоторых королевствах палачи обычно скрывали свои лица, но в Империи работа палачей оказалась весьма уважаемой, даже почётной. Особо высоко превозносились палачи-мучители и палачи-истязатели, которые могли месяцами пытать и калечить свои жертвы, не давая им умереть и насильно заставляя их пить или есть, чтобы те не умерли от голода и жажды. Умерщвляющие палачи в Империи тоже от недостатка почёта и уважения не страдали. Всё это Хоншед уже знал.

По завершении приготовлений представление, наконец, началось и Хоншед увидел, как к открытой промежности растянутого и привязанного на брёвнах тела с вытянутыми в стороны почти в прямую линию ногами поднесли ковш с кипятком. Конец отростка погрузился в горячую воду и площадь огласилась нечеловеческим визгом и криком под радостные и одобрительные возгласы и собравшихся. Рядом в зад подвешенного вверх ногами тела воткнули длинную, похожую на стебель какого-то растения трубу и через воронку влили в неё кипяток.

Хоншед вряд ли выдержал бы долго это созерцание, но и сами привязанные для истязания были на вид не лучше их истязателей, так что сожалеть об их печальной и ужасной судьбе он не стремился, помня о подлейшим образом обворовавшем его подростке с умным и честным лицом. Чтобы своей глубокой задумчивостью не выделяться из общей толпы, он сделал вид, что с любопытством наблюдает.

Праздник истязания, тем временем, продолжался. К сооружению из брёвен привязали лошадь и кто-то слегка подвигал выпиравший внизу её живота ствол. Когда тот вытянулся почти до самой земли, готовясь встать, другой истязатель поднёс ведро кипятка с клубящимся над ним паром и до самого дна окунул в него болтающийся конец. Над площадью раздалось дикое, хрипящее ржание, больше похожее на нечеловеческий крик, на землю посыпался лошадиный навоз. Лошадь билась и пыталась вырваться, но не могла. Хоншеда от увиденного замутило до тошноты и стало невероятно противно дальше смотреть на безумные издевательства над несчастным животным. Он погладил свою лошадь по шее и поехал с площади, не оборачиваясь на духовных уродов.

– Вот ведь подонки сволочные! Выродки ублюдочные! Гадёныши паскудные! Лошадку мучают! – сказал он своей лошади. – Себя бы так помучили – может был бы больший толк. Не государство, а целое скопление уродов! Я себе такого раньше даже представить не мог!

Толпа за спиной восторженно гудела, глядя на мучения несчастной лошади. Хоншед в печали уезжал прочь с площади, от этого поганого места, не желая больше видеть это сумасшествие. Он впервые в своей переполненной насилием и жестокостью жизни увидел, чтобы люди в здравом уме получали неподдельное удовольствие от того, что кого-то истязают и пытают просто так, забавы ради. Пытать людей – это ещё понятно, это хоть можно понять или придумать, за что. Но животных-то мучить зачем? Они же не виноваты в том, что почти все люди такие законченные уроды и выродки! Бедная! Бедная лошадка!

Животных, в отличие от людей, Хоншед любил и никогда не мучил, даже за дело. Как-то раз его исцарапала собственная кошка, но бить её он за это не стал – просто взял и окатил холодной водой. Неизвестно, насколько это возымело действие, но больше кошка его не царапала и вести себя стала в разы приличнее. Лошадей он тоже берёг и не морил голодом, старался не гонять сверх меры, а тем более насмерть, не пришпоривал со всей силы и не лупил кнутом. А собаки у него никогда не было – не сложилось у него завести себе собаку, даже мелкую.

На ночь Хоншед решился снять себе потаскуху. После скитаний по Вымершему Королевству и прочим гнусным местам с менее опасной, зато более разнообразной заразой у него со временем появились большие сомнения, что есть хоть какая-то серьёзная угроза ему заразиться чем-то для жизни опасным от местных потаскух. К тому же, всё равно воздух общий, дверные ручки общие, посуда и постель общие, а через руки любая зараза дойдёт куда надо и откуда только можно.

Но даже при таких обоснованных рассуждениях у него ещё оставались большие сомнения в необходимости рисковать собой без особой необходимости. В памяти речи мудрых наставников пробуждали упорные мысли о соблюдении необходимой осторожности. Никогда ничего не надо делать, если не знаешь, к чему это приведёт. Прежде чем калечить, надо подумать, как лечить. Прежде чем сломать, надо подумать, как починить. И к возможности заразиться без особой необходимости это полностью тоже относится! Он вспомнил, как недавно видел одно полусгнившее и покрытое язвами тело и его передёрнуло.

Раньше он бы никогда на такое испытание собственного везения не решился, но вспомнил недавний разговор с главой ордена и подумал, что из этой поездки может не вернуться ни живым, ни, тем более, здоровым. А лишать из чрезмерной осторожности себя любимого подходящей возможности получить хоть какое-то, но удовольствие, было не в его правилах. Он заставил раздеться догола и осмотрел внимательно всех выстроившихся перед ним в один ряд потаскух и выбрал себе из них наиболее понравившуюся и выглядевшую поздоровее остальных. В крайнем случае он всегда успеет если заразится или себя убить, или где-нибудь погибнуть, чтобы не сгнить живьём.

Хоншед и раньше видел совокупления много раз и людей и, тем более, животных, и людей с животными, и животных с людьми, и взаимные совокупления людей всех полов и возрастов чуть ли не во всех сочетаниях и не ожидал увидеть ничего нового, но ему просто было любопытно, что он и насколько сильно почувствует. Раньше, у других, он слышал и тихие стоны и натужное пыхтение и громкие вскрикивания, но у него ничего из похожего не было – он просто двигался, сопел, а иногда ещё и тихо рычал. И за это люди платят столько денег?!

Поразвлёкшись несколько раз вдоволь со ртом, передом и задом потаскухи он лежал голый с ней рядом и думал, что такое удовольствие не стоило потраченных на него денег. Непонятно было, почему другие люди столь часто шли на огромный риск подцепить страшнейшую заразу и сгнить живьём, чтобы всего немного вот так потыкать и больше ничего. Ну не стоит это удовольствие уплаченных за него денег!

Хоншед вспомнил, как он когда-то давно, забавы ради впихивал овцам и козам, сравнил с полученными ощущениями от лежащей рядом потаскухи и не заметил особой разницы, кроме той, что потаскуха ему стоила дороже и пользовались ей все желающие. Наверно, совокупление с любимой девушкой было бы приятнее, чем с потаскухой, но любимой девушки у него пока ещё не было и не предвиделось. Да и при таком образе жизни, который он вёл в последние годы, встретить хоть одну девушку, в которую он бы влюбился с надеждой на взаимные отношения, пока ему ещё не приходилось и не скоро придётся.

Нет, бывали девушки, которые нравились ему настолько, что у него на них напрягался член в штанах во всю длину, да так что аж прятать приходилось, чтобы не нажить неприятности. Но к ним он больше ничего не испытывал, кроме желания воткнуть поглубже, как, впрочем, и они к нему. Чем стервозней обычные девушки, тем дороже накрашенные потаскухи. Эту очевидную истину он узнал очень рано. Конечно, он мог бы проявить больше стараний чтобы добиться внимания и расположения к себе, но ему было лень – он считал гораздо ниже своего достоинства перед кем-то унижаться и чего-то просить и добиваться.

Так было и с девушками. «Я просто злой и мстительный! – считал и непрерывно убеждал себя он, – и поэтому я никому не нужен! Я не потерплю, чтобы мне указывали! – такой была его главная цель, – И поэтому не буду без достаточно веской причины прогибаться под слабых и глупых! – а все встречавшиеся ему девушки обычно представляли из себя и то и другое сразу.» Хотя встречались и довольно частые исключения, но им он был просто не нужен, совсем не нужен.

Ополоснувшись местами из обросшего зелёной плесенью ковша из бочки с водой в углу комнаты он со злости выгнал потаскуху и улёгся спать в полном разочаровании от полученного им опыта. Впрочем, он именно чего-то подобного и ожидал – чудес в этой жизни не бывает и не будет. Единственное, что его сейчас немного беспокоило, это подцепил он какую-нибудь неизлечимую или смертельную заразу на свой отросток от этой девахи или не подцепил? Впрочем, уже поздно надевать броню, когда стрела пробила тело. Всё равно передать эту новую, только что полученную и ему неизвестную заразу в ближайшее время будет просто некому. А может и нет никакой заразы.

* * *

К вечеру они добрались до ночлежки, очередной развалюхи при дороге. Все ночлежки Нивнылата были похожи между собой до степени полной неразличимости, как будто все их строили одни и те же строители. Даже все их владельцы как будто имели одно и то же испитое заросшее лицо на всех. Ещё при подъезде было видно, как хозяин порет на дворе кого-то плетью с такой силой, что избиваемый парень у них на глазах сначала обгадился настолько сильно, что заметно было даже сквозь штаны, потом плашмя упал на землю, то и дело вскрикивая от ударов, а через некоторое время и количество побоев совсем перестал шевелиться и дёргаться, похоже, окончательно подох. Чимвог первым спрыгнул с лошади, повертел головой, поводил из стороны в сторону широкой нижней челюстью, скривил перекошенную морду и подошёл к хозяину, презрительно, как через дохлое животное, переступив через лежащее на его пути окровавленное полуголое тело на земле.

– За какие заслуги ты потратил на него столько сил? – обратился он к хозяину с таким видом, как будто кто-то просто чихнул.

– Я его купил за долги себе в работники. Но такого строптивого и упрямого раба мне видеть ещё не приходилось. Мало того, что на его прокорм я тратил в полтора, если не два раза больше, чем на предыдущего раба, так он ещё и посмел со мной пререкаться, как вы, наверно, видели, как раз перед вашим приездом. Я такой дерзости ещё ни разу не видел! И ладно, если бы я был дурак и самодур, тогда ещё было бы понятно, почему он так взъерепенился, так я ему замечание сделал по делу, а он посмел меня послать и заявить, что ничего делать не будет.

Дакам насторожился и подошёл поближе. Даже плохие рабы стоят хороших денег, так что для такой невыгодной расправы нужна была в достаточной мере серьёзная причина. Но станет ли самоуверенный до безумия наёмник выяснять у хозяина все подробности случившегося? Как бы посреди ночи здесь не произошло чего-нибудь настолько весёлого, что утром уже некому будет просыпаться. Но как выведать всё у хозяина, не вызывая лишних подозрений у наёмников?

– Да скажи уже прямо, что натворил этот придурок! – Дакам для отвлечения внимания изобразил нахлынувшее любопытство.

– А ты разве не слышал? Я же вам про то и говорю.

– Это я всё понял, а за что ты ему замечание сделал?

– Так он понос у себя могучий развил, а лечить не захотел! А мне тут брюхомор или чулера не нужны! Они знаете, какие заразные?! Я и говорю ему, что мне заразный раб не нужен и пусть идёт полечиться к знахарю. Так он заявил, что понос у него постоянный и лечить он его не собирается и вылечить его никак нельзя и его и так всё устраивает. А меня не устраивает! Ни его понос, ни его, с этим поносом, прокорм, ни его возражения! Теперь я из-за него, скотины дохлой, ещё и убытки понёс! Кто мне теперь возместит потраченные на него деньги?

Хозяин рассчитывал на жалость и сочувствие напрасно. Не внимая всем уговорам снять комнату побольше или по комнате на каждого, на крайний случай две комнаты, Чимвог оставался непреклонен и хозяин бросил свои бесплодные попытки слупить с них побольше денег. Для них важнее было не удобство, а безопасность, а её обеспечить лучше всего можно было только в одной комнате, когда все на виду.

В ночлежке они сняли одну комнату на троих. Обстановка была не столько тесная, сколько до предела грязная. Одна кровать была двухъярусная, а под вторым ярусом другой кровати вместо четвёртой кровати располагался общий стол, за которым немедленно закипела пьянка. На всём была многолетняя грязь, а простыни были протёрты местами до дыр. Подцепить здесь какое-нибудь плохо поддающееся лечению и очень опасное для жизни заболевание – плёвое дело.

Дакам огляделся по сторонам и осторожно присел на край нижней кровати. Стирали простыни в ночлежке, очевидно, редко, это если их вообще стирали, так что пропитавшаяся потом, и, наверное, не только потом, постель сильно воняла немытым телом и прованивала комнату.

– Что, не похоже на дворец или где ты там у себя дома жил? – не удержался от издевательства Чимвог. – А я так жил всегда, с детства, и никакой другой жизни не видел, пока не подался в наёмники.

– Это печально. Хотя простыни они могли бы и постирать, а грязь отмыть – это им позволило бы намного больше брать за комнату.

– Умный, значит? А кому эта грязь, кроме тебя мешает?

– Тебе она тоже мешает и раздражает, но ты почему-то терпишь.

– Потому, что меня научили терпеть, а не ныть как плаксивая баба по любому поводу, а иногда и без всякого повода! Ещё заплачь!

– А удовольствие от жизни ты получать не пробовал?