Никто не смел его тревожить
По смерти дочери родной,
Боясь, что волею одной,
Как старца, всех он изничтожит
И изведет сырой тюрьмой!
Но вдруг нарушено молчанье –
В покоях загремела дверь,
С напуганным вконец созданьем
Влетает, точно дикий зверь,
Хранитель дочери нетленный
И радости немой посол!
Поставив девицу на стол,
Пред нею рухнул на колени,
Как будто счастье вновь обрел.
Успев до колик испугаться,
Подпрыгнув, крикнул властелин:
«Пред кем ты вздумал преклоняться,
Безумец?! Я, лишь я один –
Твой царь, твой князь и господин.
Как смел покой ты мой нарушить,
Предать меня и дочь – как мог?
Чью жизнь мне предстоит нарушить,
Дабы тебе подать урок?
Теряя мысли и сознанье,
Едва жива, с трудом дыша,
Арина молвила признанье,
Дрожа, сбиваясь и спеша:
«Я – сирота, одна забыта,
Живу куском, что подадут…
Затем лишь я сегодня тут,
Что голодна и не умыта –
Надеялась сыскать приют.
Мне не известно, отчего
Свое огромное чело
Склонил громила предо мной…
Ручаюсь, вижусь с ним впервой.
Из всех живущих я знакома
Со старцем с белой бородой,
Но он к тебе ушел из дома».
Услышав: «старец», Святополк,
Исполнен гнева и презренья,
Оскалив зубы, точно волк,
Сошел к Арине мрачной тенью,
Но оступился перед ней,
Увидев точно приведенье
Погибшей дочери своей,
И закричал еще сильней:
«Колдунья, прочь! Она – мертва!
Как смеешь ею притворяться?
Когда – скажите мне, когда