Иван на войне. По запискам лейтенанта. Серия «Русская доля»

– Обрати внимание, – продолжал экскурс Животов, – что на месте бывшего дворца нет ни щеп, ни досок, ни жести и других мелочей внутренней отделки тоже нет, как это мы наблюдали в других домах. По этому мусору не легче восстановить детали дворца, чем по развалинам Помпеи или Трои. Теперь видишь, какая разница между мусором здесь и мусором там? – Иван указал на городские кварталы.

– Нет, – недоуменно пожал плечами Чернов.

– Там мусор домов смертных, а здесь мусор дворца бессмертных. Понял?

– Понял.

– Ни хрена ты не понял, – рассердился Иван. – Конечно всё это ерунда, и эти, – он показал на развалины дворца, – тоже оказались смертными. Разница в том, что тут вся отделка была выломана и увезена «нах вест» прежде чем было разрушено само здание. Здесь они украли, и чтобы скрыть преступление, затем подорвали здание. Здесь кража со взломом организованной группой лиц в народе именуемой бандой или шайкой. Понял теперь?

– Понял! – отвечал на всё согласный Чернов. Он страшно устал от такого обилия впечатлений, дорожной тряски и у него снова начинал болеть зуб, про который он уже почти стал забывать.

– Если понял, то теперь проследуем за реку и посмотрим на царский сад и парк.

На окраине города, примыкая к вырубленному парку, как бы в компенсацию за дворец, не всё же ломать в «освобожденной» стране, немцы соорудили лагерь для военных и невоенных пленных. Насколько это было удобное и комфортабельное сооружение можно судить по внешней ограде, свидетельствующей, обычно, о благополучии его обитателей. Тройной забор из колючей проволоки, высотой в четыре метра с напуском внутрь, отгораживал чистую оголенную внутреннюю площадь. Между двумя проволочными заборами был проход шириной метров в пять, по которому совсем недавно расхаживали немецкие автоматчики. Они видели всех приближающихся, преимущество проволочного забора перед каменным, и без предупреждения открывали огонь. Было совершенно невозможно преодолеть с голыми руками, и один такой забор. А их было три. Так «победители» немцы охраняли «побежденных» русских.

– Там! – осуждающим жестом, Животов указал на развалину дворца – Там, немцы грабили, а здесь они охраняли хозяев, которых грабили. Понял?

– Понял, – кивнул безучастный ко всему Чернов. – Пойдем искать резерв.

– В резерв ни когда не торопись, салага, там тебя сейчас же работать заставят, пойдем лучше поищем что-нибудь повеселее.

Оставшуюся часть города они осматривали уже с меньшим вниманием. Наконец, утомленные экскурсией, мужчины напали на, только что открывшуюся, «чайную».

В теплой и светлой комнате за чистенькими квадратными столиками сидели офицеры, утоляя жажду, вроде бы, чаем. Здесь, в чайной, они были как в термосе, изолированы от неприглядной и суровой действительности полыхающего и дымящегося разрушенного города. Тут они находились как бы и не на войне. Их принимали здесь как дорогих гостей. Не важно, что подносили только булочку, да стакан чаю, зато в тепле, с улыбкой и от души. Просто раздевшись, посидеть в тепле и чистоте за столом, крытым чистой белоснежной скатертью, уже был праздник для фронтовиков. А самое главное, что этот стакан чаю с булочкой подносили розовато-белые, обнаженные по локоть, мягкие ручки изящной официантки Клавы. А как она улыбалась! Ямочки на её щеках то появлялись, то исчезали снова и становились еще глубже. Комплименты сыпались на Клаву со всех сторон, и неважно, что они были грубые и даже порой похабные. Важно то, что за комплиментами скрывалась искренняя чистая любовь фронтовика к забытому домашнему, родному. Любая женщина бойцам напоминала дом, маму, жену, подругу, сестру и всё что было с этим связано. Она же, женским чутьём, женским сердцем, понимала все происходящее так, как и должна понимать женщина.

– Клава, чай не сладкий! – шутил старший лейтенант.

– Я сейчас принесу сахар, наверное, забыли положить.

На самом деле у старлея в стакане был спирт.

– Да, нет Клава, этот чай сахаром не усладишь, – на неё смотрели, серые улыбающиеся прищуренные, жадные до женского тепла, уже слегка опьяневшие в тепле, глаза. – Подсластить бы надо, да некому…

Рука ловила её руку и тянула вниз, усаживая на стул рядом с собой. Клава отстранялась, улыбалась в ответ и при этом её розовато-белые ушки, чуть-чуть краснели.

– Клава, какой у вас красивый платочек – заговаривал другой – совсем молодой, видно сразу после школы, младший лейтенант и при этом смело тянулся рукой к платочку, приколотому на груди женщины.

Клава перехватывала его руку, улыбалась и отступала, при этом, почувствовав робкий трепет мужской руки, снова краснела. Она чувствовала себя, как будто её раздевали, оттого все её движения были как бы скованными.

В «чайную» вместе с зимним морозным воздухом вошли усталые и голодные Животов и Чернов. Раздевшись, они направились вглубь небольшого зала к столу, за которым сидели знакомые офицеры. Раскрасневшиеся лица, развязная жестикуляция и обилие специфических цензурных и нецензурных слов и выражений свидетельствовали о магическом действии, произведенным отнюдь не горячим чаем, а чем то ещё, гораздо более горячим.

– А, господа офицеры! Прошу, к нашему шалашу! Угощайтесь чем бог послал! – приветливо встретил вошедших старший лейтенант Сан Саныч Соловьев, который похоже уже не первый час обмывал взятие города со своим неофициальным адъютантом младшим лейтенантом Колей Тутышкиным.

– Здравия желаю, товарищи офицеры! – завязал разговор Животов. – Только вот чтобы Саша Соловьев, так горячо агитировал за стакан чая, такого не припомню.

Александр Соловьев был привлекательный блондин с русыми волосами и бесцветными бровями. Слегка вытянутый нос, тонкие энергичные губы и маленькие, серые, прятавшиеся в улыбку, глаза создавали впечатление компанейского весельчака и парня не промах. Двойная портупея обтягивала его тонкий стан. Соловьев любил шутки, розыгрыши и имел привычку держать собеседника за рукав, иногда подергивая его, если слушатель был не внимателен к его рассказам. Так и теперь, ухватив за рукав подошедшего Животова и потянув его вниз к себе, Соловьёв усадил Ивана на свободное место, затем, приблизившись к нему, тоном заговорщика, негромко произнес:

– Рядом, Ваня, в магазине, что в доме напротив. продают одеколон.

– Ну и что? – непонимающе равнодушно ответил Животов, – ты ни его ли разливаешь?

– Слушай дальше, не мельтеши, Ваня, – продолжал Соловьев, подергивая Ивана за рукав. – Пойди и спроси у продавщицы с прискорбным видом жаждущего алкоголика, так: «Мне двести грамм особого». Тебе нальют из другой бутыли, там спирт. Понял?

– Чего тут не понять! Всё яснее ясного, я пошёл, – повеселел и быстро удалился Животов.

Вскоре Иван вернулся с четвертинкой спирта в кармане.

– Ну как? – поинтересовался Соловьев.

– Порядок, – ответил Животов, усаживаясь и ставя четвертинку на стол.

– Убери покуда, а то закуску и стаканы не подадут, – оглянулся Сан Саныч и увидев Клаву, сделал ей какой-то свой условный жест.

Через пять минут Клава принесла четыре стакана чая в металлических подстаканниках и четыре булочки с павидлом.

– Давно вы здесь? – спросил Иван, разливая спирт по стаканам.

– Часа полтора примерно. Здесь мне нравиться и Клава тоже, а вы?

– Мы с Черновым час тому назад подъехали, – поднял стакан Животов и чокнувшись со всеми, выпил содержимое до дна одним глотком.

– Ты где ночевал этот раз?

– У Насти.

Животов задумался, как бы вспоминая и потом, вроде вспомнил, однако стал уточнять:

– Это та блондинка с голубыми глазами, что приходила к тебе на Бенуа и три часа ждала тебя у подъезда. А ты еще выходить тогда не хотел?

– А… да нет! – с трудом припоминая, о чем речь, ответил Соловьев. – То Катя с Литейного, а это Настя, которая на Лесном живёт. Ты знаешь, как я с ней познакомился.

– Как?

– Возвращаюсь я, как-то в одиннадцатом часу от Ольги, которая с Невского, – начал Соловьев, потягивая за рукав Ивана, – навеселе. Тут Соловьев откинулся на спинку стула и щелкнул себя пальцами с правой стороны под челюсть.

– На Лесном пересел я на одиннадцатый. В вагоне сидит одна кондукторша. Я к ней. Слово за слово, потом, как водится, байки свои героически травлю. Она молчит, притихла, заслушалась. Ну думаю голубушка клюнула, всё – моя… – на этих словах, Соловьев остановился, выпрямился и осмотрев собеседников самодовольно, продолжил:

– Так доехали мы с ней до парка. Она смену сдала и привела меня к себе. У неё оказалась отдельная комната на Лесном. Приняли по сто, закусили. Сыграл я ей на гитаре, как раз у неё на стене висела. Дальше – я на штурм и в раз овладел крепостью. Так что я пока там – у неё якорь бросил.

– Брешешь! Вот сейчас точно брешешь! – сердито выдавил, начавший хмелеть, Чернов.

Лейтенант Чернов был 23-летним немногословным сибиряком с темным и одутловатым лицом. Его скромность и застенчивость перед девушками являлась преградой к сближению. Когда его забрали в армию, он еще не успел с ними освоиться. Поэтому он считал, что легкие флирты, о которых так много говорят офицеры, как правило за стаканом «горячительного», являются в большинстве случаев плодом их воображения и бахвальством для поднятия авторитета среди своих.

– Ты, Саша, загибаешь, – усомнился, даже во всем обычно соглашавшийся с Сан Санычем, младший лейтенант Коля Тутышкин.

– Честное слово и даже адрес успел записать! – похлопал себя по карманам Соловьев. – Сейчас покажу.

– Погоди, Саш, – Животов взял его за руку как берут врачи чтобы померить пульс, одновременно внимательно и холодно, взглядом гипнотизёра, он строго посмотрел Соловьеву прямо в его смеющиеся глаза и замолчал.