Она ночевала в парсале, на антресолях, где по ней бегали ящерицы, в чоуке возле кухни, дрожа от холода. Ей очень хотелось читать, но она не знала, можно ли ей книги, а спросить было не у кого. Иногда она кушала с немой бабушкой, реже вместе с Гаури. Те хоть и были изгнанницами, но все же существами высшего порядка. Изгнание не объединяло их троих, они стояли в нем на разных ступенях.
От горя Белая лилия стала настолько чуткой, что научилась видеть нас. И тот, кто любил ее стал ей товарищам по одиноким играм.
Драупади
Белая лилия, как служанка, подавала Гаури молоко с куркумой. Гаури тошнило от молока, но Мамаджи заставляла пить по шесть-семь раз в день.
– Да превратиться уголь в облако! – приговаривала она.
Глаза Белой лилии были воспалены от бессонных ночей. Раз Гаури увидела ее в ночном чоуке: та лежала, раскинув ноги, улыбалась в небо. По ее лицу текли слезы, полные света луны.
Она не заметила племянницу, уходящую в коричневую мглу. Даже скрип двери не потревожил ее. В тот вечер родители и Мамаджи говорили, что у Гаури не будет жизни. Единственное спасение – знание английского. Ей придется работать, первой и единственной из женщин семьи.
– Вот вам позор на весь Чандни Чоук: отец посылает дочь работать, как последний чандал[18 -
Низшая каста.]*. Свое будущее она зачеркивает, и судьбу сестры, – Мамаджи выкладывала слова, как игральные карты. – Вам нужно было отпустить ее за границу с дядей, а вы зачем-то оставили ее.
– У них не было документов на нее, – оправдывался отец Гаури, – а ему нужно было ехать, он нашел место в университете.
– Бумаги можно было сделать! Просто никто не хочет возиться, – упрекнула Мамаджи невестку.
Та опустила глаза. Гаури смотрела из-за перелива нитяных штор. Темнота прятала ее заботливей родной матери. Гаури дрожала от обиды. Мимо дедушки, который рассматривал темноту комнаты из кресла, мимо Белой Лили, плачущей в небо, девочка вышла на ночную улицу. Ей было десять лет, и она искала поезд, чтобы вернуться в Нилай. Вернуть себе мир, отобранный так несправедливо.
Гаури помнила, как ее впервые привезли в хавели, и что от вокзала босой рикша вез их недолго. Все эти годы она только ездила на трамвае в школу, и ничего не знала о городе. А город слоился и разветвлялся. Чандни Чоук, бывший когда-то полукруглой площадью с неглубоким каналом, отражающим лунный свет, распространился, как дикая трава. От главной дороги разошлись крылья, называемые кучасы. От кучасов – катры, тупики, закоулки, в которых селились люди одной касты: ювелиры, сапожники, краснодеревщики. Со временем паутина Чандни Чоук спуталась, так, что уже и старожилы порой могли не найти дороги.
Маленькая Гаури тут же заблудилась в туннелях улиц. Ночь текла мимо нее к Ямуне. Семьи в тесных комнатушках слушали по радио, как бежит на Олимпиаде в Хельсинки юная легкоатлетка Нилима Гхош. Убийцы прятали обезглавленное тело продавца карандашей под сидение в вагоне второго класса. Воры лезли в узкие решетки, утягивая пустые животы. Люди шли с факелами, чтобы поджечь чужую общину. Город шевелился, перемешивался с темнотой. Он состоял из провалов и бездн.
Маленькая Гаури не могла найти в нем станцию. Сгустки летучих мышей наполняли тьму, со всех сторон расходились и гасли вопли невидимых цикад. Воздух горожане высосали еще днем, и духота застряла между домами. Убийцы пронесли мимо Гаури голову продавца, завернутую в газету.
От страха перед громадным существом города девочка отступила в нишу пандала[19 -
Пандал – маленький храм.]*. В темноте сияли масляные лампады и глаза богов. Шевелились кусочки ткани на черных фигурках Драупади и пяти ее мужей. Черная Драупади, рожденная из жертвенного костра, самая прекрасная царевна, смотрела на Гаури, как сестра.
– Вот как меня надо было назвать: Драупади. Черная! Никто бы не засмеялся над моим именем: «Что? Безупречно белая?».
Потом она подумала еще и сказала богине:
– Лучше уж быть чандалом, чем безголосой, как мама, как все наши. Буду, как мужчина, пойду на работу и куплю себе дом в Нилае.
Мимо пандала прошли люди с факелами. Гаури испугалась идти дальше, так и уснула в нише. Рано утром слуги соседей, которые пришли помолиться, увидели черную Гаури. Слуги постучали в книжную лавку. Дядюшка Яшу, неловкий, в саронге и расшитых туфлях с загнутыми носами, понес племянницу домой на руках.
Из-за волнения и сквозняка в пандале у нее поднялась температура. В то жаркое лето никто не мог заставить себя коснуться раскаленной девочки. Воздух стоял мутный горячий, по комнатам текло влажное марево.
Тарик и Даниика
Тайные любовники, вы опускаетесь на разбитую мозаику парсала, чтоб поговорить. Речи ваши ласковые, счастливые. Давно ли сидела на узорах, Гаури, с раскаленными сосками, каменным животом?
«Если кровь потечет, когда я зайду к жениху?». Все ее тряпочки, постиранные Белой лилией, лежали в сундуке в девичьей спальне, а отходить наверх не стоило: Мамаджи поднимет крик.
Из-под штор выскользнула сестрица Даниика, не девушка, а небеса после утренней молитвы:
– Сейчас тебя позовут. Ты видела его? Видела? Такой красавец!
У нее все были красивые, даже жирный горбун, что растекался, как жаба, в резном кресле. Конечно, Даниика стала адвокатом холостяков, ведь ей не терпелось выйти замуж за братца Тарика. Она умирала от любви к нему, все знали. Все видели фотокарточки, которые проявил Тарик в каморке под красной лампой.
На этих черно-белых снимках сестрица стояла в образе наики[20 -
Наики – архетипичный женский образ в индийской живописи, танцах.]* в царских украшениях Мамаджи: кулон на лбу, кольцо натх в носу, соединенное тонкой цепочкой с волосами. Тело закрывала шелковая ткань, но глаза смотрели на зрителя жадно и порочно.
Взгляда этого было достаточно, чтоб обвинить художника и натурщицу в бесстыдстве. Мамаджи сказала внукам:
– Ваши карточки подожгли дом, и мы горим в этом огне!
Их матери сказали так:
– Конец временам, а почтенный Пападжи еще сидит в своем кресле.
А у отцов случился разговор:
– Твой сын видел мою дочь в таком виде. Я должен убить тебя, но не убью, только потому, что ты мой брат.
– Твоя дочь смотрела на моего сына, как девица с улицы Гарстин Бастион[21 -
Квартал Красных фонарей в Дели. Мы туда еще пойдем.]*.
Это был уже второй скандал с фотографиями в доме. В первом скандале тоже участвовала эта парочка, да еще Гаури с кузиной. Теперь Тарик и Данника обязаны были пожениться, но не могли, пока старшая сестра оставалась незамужней.
Тарик и Данника полюбили друг друга, когда им было пять лет. Их любовь родилась через месяц после Раскола Британского Раджа на Индию и Пакистан.
В ту страшную ночь девочек разбудил шелест. Гаури подумала, что джунгли отрастили ноги и бредут улицами Чандни Чоук. Сестры положили на себя покрывало и вышли на галерею. Взрослые не прогоняли их, а повторяли незнакомые слова:
– Пришли поезда из Лахора, поезда из Лахора.
Пятилетняя Даниика от страха невольно прижалась к сестре. Хотя до первого скандала с фотографиями и начала их дружбы были еще годы впереди.
На дне улицы шелестели рваные одежды сотен людей. Они текли молчаливой рекой, хромали, несли раненых и мертвецов, и тех, кто не являлся ни тем, ни другим. Гаури увидела человека без руки, старуху, привязанную тканью к палке, женщин, которые ступали так, словно им в животы натолкали камни, мужчин с головами, забинтованными ветошью. От реки колеблющихся лоскутов пахло ржавым.
Из ходячего тлена внезапно отделились мужчина и женщина. Они остановились у террасы-отлы, прямо под балконом, на котором стояла семья. Они подняли глаза и смотрели молча. На руках мужчины висел кудрявый ребенок.
– Это мой сын и внук, – сказала Мамаджи. – Пусть служанки встают и готовят ужин.
Но слуги и так проснулись от трагического шороха. Они заметались по хавели: растапливали чуллу, нагревали воду для купания, готовили постели. Неразбериха и путаница поднялась в доме, как пыль от старого половика. В ту ночь никто в семье не спал, и до детей не было дела. Река измученных текла мимо окон до утра. Тьма нестерпимо пахла ржавчиной.
Маленький Тарик глядел опьянелыми глазами. Он свернулся у ног Пападжи, а Даниика играла его кудрявыми волосами. Они плыли на черепашьем панцире по мутной реке, и уже сильно любили друг друга.
Гаури кузен не понравился из-за ужасного запаха. Дети, которых она знала, пахли молоком козы, птицами и пылью. Новый братец пах вековой скорбью.
Поезда из Лахора