Украденный город

Дорога смерти

Они взяли чемоданы с книгами, золото и одежду. В последнее мгновение схватили покрывало – стеганый дохар, подаренный Мамаджи, и соединились с толпой.

Толпа привела их в порт, где люди страшно кричали в металлические борты пароходов:

– Заберите нас! Возьмите нас!

Военные стреляли воздух, говорили, что на борт поднимутся только европейцы. Яшу испугался, что толпа раздавит живот жены. Он вывел ее, проламываясь через навалившихся людей и вопли. Человеческий поток понес их к аэродрому.

Уже издалека они увидели, что аэродром стал пожарищем. Жена мужественно несла свою ношу и маленький чемодан. По толпе пошел слух, что японцы идут стремительно и с ними много смерти. Говорили, что путь домой, в Индию, лежит через горы. Мимо на автомобилях проезжали белокожие люди, увозя рояли и мебель из драгоценных пород дерева. Город трещал по швам и выл. Они прошли городские окраины, где бедняки сидели у лачуг на низких табуретах, равнодушные к голосу войны.

Яш с женой двинулись по дороге между полями с другими беженцами. Над землей клубилась пыль. Они шли и видели, что люди, которые покинули город раньше, уже потеряли силы. Одни сидели на корточках вдоль обочин. Малярия, холера и оспа уже кружили здесь вместе с орлами.

Говорили, что из Мьичина еще можно улететь в Ассам, но аэродромы Мандалая и Шуэбо разбомблены. Глаза жены потеряли блеск, в глазницах лежала пыль. Она сказала сухими губами:

– Все хорошо, нужно идти. Только бы попить.

Он купил ей стакан воды за золотые часы.

В Мьичине горстка военных пытались удержать порядок. Так былинка пытается не сорваться в шторм, держась за колосок. Люди писали письма с мольбой о спасении. Письма на клочках бумаги заполняли ящики для почты доверху, опадали на землю, как ворохи листвы. Японские бомбы крушили взлетную полосу.

Вместе со всеми супруги двинулись дальше в сочащуюся плоть джунглей, через горные вершины и ущелья. Они забывали лица и имена попутчиков, каждое мгновение кто-то исчезал, снесенный речным потоком, усталостью или болезнью. Начались дожди, почва бежала грязью. Тропы вели вверх и скользили, будто политые маслом. Бури крушили деревья, небо рассыпалось на куски под каскадом молний. Хотелось взяться за молнии и подтянуть себя к вершине горы.

Жена ползла по склону безумно, в ней ничего не осталось, кроме цели – нести, нести ребенка.

И она несла через хлипкие мосты, через стены дождя, вся в кровавых пузырях и мелких пиявках. Оба забыли, как может выглядеть человек. Судьи, полицейские, директора школ, юристы, инженеры, бухгалтеры, банкиры, торговцы изошли укусами и язвами. Язвы наполнились гноем и личинками.

Их бесконечно кусали сумеречные мошки и мухи, облака москитов. Люди перестали говорить друг с другом из-за потери сил. Они ели остатки риса, заправленного папоротником. В глазах черной единой плотью мерцали джунгли. Все чаще приходилось переступать тела, лежащие на пути. Однажды они видели, как мужчина тащил двоих детей, шатаясь, а потом положил их под деревом и двинулся дальше. Никто не мог их взять. Жена Яшу накрыла их стеганым покрывалом Мамаджи.

– Мы идем дорогой смерти, – сказала жена.

Она легла на мокрую землю, и без стона, в молчании родила сына. Посмотрела на него и умерла. Яшу взял ребенка, который беспрерывно кричал, понес вместо жены. Он не посмотрел, кто родился: сын или дочь. Ночью на тропу вышли люди из племени наги. Они забрали Яшу и нескольких путников. Женщины наги кормили ребенка грудью, а отца – рисовым отваром. Они довели их до плантаций Ассама, туда где Чайная корпорация устроила лагерь беженцев.

Преодолевая законы вселенной, люди стекались в лагерь. Яшу видел слепого, которого вели двое маленьких сыновей; калеку, который весь путь опирался на запасную деревянную ногу, чтобы не разбить о камни другую, хорошую ногу; женщину, с истертыми до костей стопами, которая ползла последний участок пути; собаку, которую считали упавшей в пропасть со здоровым пометом щенков.

Когда отец Гаури, получив телеграмму из Ассама, отправился встречать брата на вокзал, то не смог найти его, и, обойдя платформу, уже собрался уходить. Брат же, похожий на мертвеца, смотрел на него, не способный произнести слово.

Мы помним, как в те дни люди говорили: «Бирма вернулась, Бирма все еще идет». А дядя Яшу забыл имя жены, и ужаснулся помутнению. Он помнил ее лицо и даже голос – то, что обычно люди забывают быстрей всего. Имя же пропало в джунглях. Чтоб не сойти с ума, Яш занялся книгами. Он вел тихую жизнь и никогда не говорил о прошлом.

Мальчик его рос вместе со всеми в ковчеге дома. Мамаджи велела называть его Бабу Кунвар в честь Кунвара Сингха, военачальника, который в восемьдесят лет стал предводителем войск против Британской Ост-Индской компании. Мальчик интересовался детективами и книгами о судебных делах.

Бери и ее

Нет, теперь это не дом, а лохмотья на задворках грязного базара, в тупике, залитом мочой. Как здесь согреться неприкаянной любви?

В прежние времена свет сочился по комнатам щедро, падал на дно двора. Решетки окон создавали кружева теней, цветные стекла в спальнях бросали на пол яркие блики. Это был красивый особняк с каскадом арок, анфиладой комнат, с мозаиками на полу парсала. Красивые люди ходили по нему туда-сюда.

Незамужняя Гаури в голубом чуридаре, призванном осветлить ее, часами ждала приглашения на брачные переговоры. Она хотела остаться в платье в желтые розы с круглой юбкой, что чуть закрывает коленную ямочку. Платье подчеркивало ее смуглую красоту. Оно говорило: перед вами девушка без предрассудков, красавица из Чандни Чоук. Никто не знал, что пока посылка шла из Лондона, платье уже испарилось из мировой моды, сметенное короткими трапециями, невозможными и в Чандни Чоук, и в целом городе.

Отец, увидев Гаури в неимоверных цветах, говорил:

– Ты догадалась, что напялить! Хочешь своим видом напомнить людям, как мы валялись под сапогами ангрезов[9 -

Ангрезы – англичане на хинди.]*?

Робкая мать, виновная в сотворении Гаури, выходила из другой двери за приказанием.

– Подбери ей что-то, – говорил отец. Он, боец свадеши[10 -

Свадеши – бойкот британских товаров, замена их товарами, произведенными дома, а так же общее название сопротивления колониальной власти. Эмблема свадеши – прялка.]*, не терпел лондонские подарки брата жены.

Сопротивление было у них в генах. Пападжи, сын храмовой танцовщицы и князя, царственная Мамаджи были мятежниками.

Они поженились в пятнадцать лет. Пападжи также взял в жены и немую сестру Мамаджи.

– Если берешь меня, то бери и ее, – сказала Мамаджи, – иначе ее никто не возьмет.

Она говорила сестре:

– Рожай только сыновей.

Послушная сестра выполняла приказание. Через год после свадьбы у каждой из сестер появились мальчики, а на следующий год – еще по одному. У них рождались и другие дети, но все они умирали из-за болезней и не слишком усердных молитв.

Матери не делали различий между выжившими сыновьями, растили их вместе, как выводок гусят. Правда, дети совсем не замечали немую, а Мамаджи горела борьбой, а не домашними делами.

Прабабушка, танцовщица, запирала сына, юного Пападжи, и невестку в комнате, если они собирались на демонстрацию протеста. Тогда они убегали в окно, два подростка в домотканых одеждах. Они летели через переулки к Красному форту. Бежали, взявшись за руки, что было тогда вызовом приличиям. Жемчужные ткани струились в прохладном воздухе.

Прабабушка кричала им вслед с галереи:

– Кто будет смотреть за детьми, когда вас арестуют?

Мамаджи стала новой женщиной, смелым товарищем, а не только маткой, в которой потоки семени без конца превращаются в детей. Не один ее муж, но вся нация нуждалась в таких женщинах. Во времена, когда в воздухе дрожал запах освобождающего дождя, Мамаджи цвела. Борьба ей дала свободу первой. Мамаджи страшно нравилось быть не такой, как все женщины, закрытые в домах, наблюдающие клочок мира через оконные решетки-джаали. Многие революционеры с годами становятся диктаторами. Так и Мамаджи стала правителем дома с безграничной властью.

Сын танцовщицы

Пападжи, отстраненный, как собственный портрет, сидел в комнате у террасы, смотрел сквозь своих потомков. Мы устроили беспорядок в его голове, а силы его выпила великая жена и битва за свободу.

В молодости он стрелял тигров в Сундарбане[11 -

Сундарбан – мангровый лес в Бенгалии.]*, и однажды застрелил тигрицу, в животе которой оказались детеныши. Они лежали на мокром берегу в прозрачном белке плаценты. Он увидел в глазах тигрицы время и вселенную, слепящее многообразие мира, причины и следствия, свою поверженную родину и прекрасных умирающих зародышей. Жалость к родной земле охватила его с ног до головы. Всю свою фантазию и молодость он вложил в освобождение субконтинента.

Пападжи не раз сидел в тюрьме за проповеди и письма. Объездил мир от Уттаракханда до Каньякумари, работал на железных дорогах, рассказывая, как колониализм жадно глотает сокровища Индии, и как нищают люди. В комнате, куда вел ход только со двора, была тайная ткацкая мастерская. Там создавались ткани с запрещенными поэмами и портретами. Пападжи выступал на площадях и переулках города, раздавал запретные книги, ходил с Ганди за солью[12 -

Соляной поход – один из эпизодов протеста против колониальной соляной монополии, когда Ганди с последователями прошел пешком 390 километров из Гуджарата до Аравийского моря, где участники марша принялись демонстративно выпаривать соль из морской воды.]*, не пропустил ни одного митинга в Дели. Был ранен, бит до полусмерти, и жены много раз прощались с ним навсегда.

В холодный и ясный день Индия полностью освободилась от оков колониализма. Люди сыпались на дороги, с криком: «Бхарат зиндабад»[13 -

«Да здравствует Индия» (хинди).]*, в холлах дорогих отелей сверкали праздничные застолья, на соседнем барсати[14 -