Украденный город

Барсати – плоская крыша, верхний открытый этаж здания, иногда с туалетом и кухней. Так же имеет значение «дом с плоской крышей, которая используется как пространство для жизни».]* играли на ситаре и размахивали триколором, а Пападжи уселся в кресло с чувством выполненного долга.

Голова патриарха превратилась в мешанину звуков, похожих на шум вокзала. Все миры он поместил в себя, но и себя он поместил в мир, раздваивающийся, восьмикратный, двенадцатикратный, бесконечный. Мгла окружила его с шести сторон.

Жены одевали его по праздникам в золотой ачхан, а в будни в белую курту. Они оставляли на столе сборник ведических гимнов и масло в медном кувшине. У ног ставили блюдо с водой, в которой кружились лепестки.

Блестящие, как перламутр, фиолетовые веки Пападжи были прикрыты. Он царствовал в комнате гордо, подобно его отцу, махарадже. Его гордый отец когда-то отступил от традиций и женился на девочке, пожертвованной храму, и от этой любви произошел Пападжи и все его потомки.

Друзья послали девчонку-девдаси овдовевшему махарадже, чтобы развлечь. Она же оказалась умной и веселой, умелой в кулинарии, искусствах и ночных ласках. Прадед сделал ее своей махарани, вопреки запретам. Британцы называли их союз «морганатическим браком», родственники назвали «позором».

Внезапный сердечный приступ оборвал жизнь махараджи – дальнего осколка раджпутской династии, с фамилией Чандраванши, что значит «те, кто произошли от лунного божества». Махараджа не успел передать жене и сыну титула. После его смерти они были изгнаны из дворца в копоть Чандни Чоук, в старинный хавели, который махараджа подарил жене на праздник Дивали. Они жили, продавая драгоценности танцовщицы, пока Пападжи не получил работу на железной дороге.

Махарани

Мамаджи также была махарани. Каждое утро она надевала девятиметровое сари, белые носки, черные туфли и отправлялась господствовать в доме. В княжестве, из которого она сбежала с сестрой, звания и титулы передавались по женской линии. Сыновья сестер раджи становились раджами, а сыновья самого раджи оставались лишь чиновниками, обреченными на забвение.

Однажды у раджи не оказалось наследников по линии сестры. Тогда удочерили двух девочек. Их знакомили с литературой и астрономией, учили манерам и музыке. В двенадцать лет им представили аристократических мальчиков, чтоб они выбрали себе мужа. Маленькие махарани играли со своими мужьями в прятки, читали сказки в библиотеке дворца.

Дворцовые интриги и черная магия кружили вокруг сестер, как осы. Им в комнату подбрасывали кобру, а в кровати оставляли лезвия. Кто-то подсыпал в ужин яд. Мамаджи, угадав беду, не тронула пищу, но сестра с улыбкой стала есть.

Мамаджи схватила горло сестры и держала так, чтобы яд не проник дальше по телу, другой рукой она вытащила отравленный рис. Сестра стала лиловой, а потом белой, как бумага. Сильные пальцы спасли ей жизнь, но лишили голоса. Потому жених отказался от немой, а Пападжи взял обеих.

Пападжи не успел принять титула, но и сестры были приемными, а не кровными махарани. К тому же вес власти мелких махараджей стал то время легче пера. Они командовали только у себя в поместье, англичане платили им жалование и использовали, как марионеток[15 -

Слово махараджа следует понимать, как «правитель», «князь», несмотря на его буквальный перевод как «великий царь». Большинство титулов были формальными, княжества мелкими, иногда немногим больше, чем провинциальный городок или группа деревень. Титул раздавался также за заслуги перед колониальными властями, что привело к появлению множества «великих царей».]*.

Но все равно жизнь во дворце стала слишком опасной. Никто не хотел, чтоб власть, хоть и зыбкая, перешла сыновьям приемных сестер. Любой мог толкнуть мальчиков у лестниц, поставить кипяток в проходе, плеснуть уксус под дверь, где поползет ребенок.

Сестры уехали к мужу в Дели, в подаренный его отцом хавели. Они начали жить, как обычные люди, сами готовили себе еду и стояли в очередях за керосином. Слуги появились у них спустя годы, когда сыновья поступили на службу.

Мир тогда был неумолимым местом: вокруг плескалась холера, желтуха, полиомиелит. Чувство легкого голода было постоянным и не заканчивалось после обеда. Но Мамаджи, верная обычаям затерянного мира, оставалась махарани и среди мух рыбных рядов, и в сарае, где покупала молоко буйволицы. Ни на минуту она не переставала считать себя княгиней, а сыновей раджами. Внучка Гаури, которой годами не находился жених, выводила ее из терпения.

Белая лилия

Какая долгая зима! Зуб на зуб не попадает. Остыв от любви, вы дрожите в тонкой одежде, тайные любовники, стараетесь согреться объятиями. Разве хочется уходить из случайного гнезда и нести жизнь? Много счастья здесь, в разрушенных спальнях. А мы до сих пор напеваем на лестницах песенку Гаури:

Никто на меня не посмотрит,

Никто меня не полюбит.

Даже в лавки горчицы больше веселья.

Мы еще слышим сладкий запах ее пота, поднятый движением тканей, когда она усаживалась на пол. Тревожно думала Гаури над судьбой: кто она без заветной мангалсутры[16 -

Мангалсутра – ожерелье, которое жених одевает невесте во время свадебной церемонии; мангалсутра указывает на то, что женщина замужем.]*? Половина человека вроде немой бабушки или тети-вдовы, утратившей пол и имя.

Вдова не была старой или слабой. Напротив, это было проворное угодливое существо, прячущее молодость под траурной тряпкой. Но в доме считали ее старухой. Называли «Оно» и «Это». При Пападжи говорили «тетушка», ведь никто не знал наверняка – слышит старик или нет.

Один из нас любил ее, и мы звали ее Белой лилией. Девочка была самой красивой в доме с пальчиками тонкими, как стебли. Нам нравилось смотреть, как она тайно ест запрещенные сладости. Мамаджи говорила, что сладкое, острое и лук разжигают кровь, поэтому не должны оказаться во рту вдовы. Белая лилия всегда ела отдельно от семьи.

Ворованные лакомства было ее радостью. Если в кухне никого не было, она садилась в уголке, как обезьяна и ела, ела, чувствуя себя в такие мгновения живой. Когда на кухне работали слуги, Белая лилия хватала ладду с подноса, набивала рот, держала губы ладошкой, убегала на галерею. Там за деревянной балюстрадой глотала любимые шарики, выставив лицо в улицу между перекладинами. Крошки сыпались в закоулок над лавкой Яшу. Пальчики и щеки липли к траурной ткани, глаза стекленели. Тот из нас, кто любил ее, облизывал губы быстрым языком.

От природы Белая лилия была любознательной и имела ясный ум. Она стала изображать дурочку в угоду домашним, и эта маска приросла к ее коже.

Еще при англичанах сын от немой жены потерял голову, увидев девочку на соседнем барсати: красавица с могольской миниатюры запускала воздушного змея, а потом поливала куст алое. Весь Дели провалился в огромные глаза. Любовь опоила ядом сына немой, и стала началом лихорадки.

У Белой лилии было тогда имя – Пушпома. Сын немой жены, сгорая, сообщил Пападжи и Мамаджи, что хотел бы эту девочку. Он так пылал, что обжог отцу руки и мачехе опалил королевский наряд. Пападжи сказал, что сходит в дом соседа и поговорит – «Лишь бы не было пожара».

Пушпома, семнадцатый ребенок, умела читать на хинди и писать свое имя на английском. Родители со спокойным сердцем отдали ее в дом соседей вместе с сотней шелковых сари и зимним покрывалом.

Муж переодевал ее, как куклу, украшал ножки браслетами, а длинные шелковые волосы – цветами, сходил с ума от наслаждения. Он подарил ей серебряную погремушку с маленькими колокольчиками внутри резного шара, какие дарят младенцам на сороковой день после рождения.

Кала азар

Он боялся погубить хрупкий цветок огнем, который охватил его с ног до головы. Он уходил спать на крышу, и ночь давила ему на грудь.

День за днем любовь разрывала его организм, обратилась черной лихорадкой, кала азар, поразив печень и селезенку. Кожа изошла язвами, белыми внутри и с красной каймой. Он не смог выходить из-под навеса из ткани, устроенного на барсати. Пападжи привел на крышу врача, но огонь оказался столь стремительным, что едва успели они назначить лечение из редких лекарств, которые непросто было достать в городе, как старший сын истлел.

Пушпома была слишком маленькой и нежной, потому Пападжи вернул ее в дом родителей. Он решил, что в семье девочка будет счастлива. Скоро теплые ветры с запахом соседской кухни стали приносить беспокойные слухи.

– С нашей невесткой плохо обращаются, – сказал патриарх своей королевской жене.

– Я войду в их дом без предупреждения, – ответила махарани.

Она вошла в их дом и увидела то, чего боялся Пападжи. Обритая наголо девочка сидела в грязном углу кухни. Ее тельце было замотано белым тхааном[17 -

Серая хлопчатобумажная ткань, символизирующая траур.]*. Здесь же на полу валялись лохмотья, на которых она спала. Для еды дали ей глиняную чашку, старую, как древние легенды.

Служанка, чей рот не имел замков, проболталась, что со дня на день девочку отправят в ашрам, и уж тогда она смело будет входить на кухню.

– Боюсь готовить здесь, вдова принесет мне неудачи.

Мамаджи вернулась домой. Она не хотела говорить мужу про соседей, хотела забыть о маленькой невестке. Но муж сказал:

– Хватит молчать, я один еще не боюсь тебя в этом доме.

Тогда она рассказала, что слухи, которые приносил ветер, правдивы.

– Мы не за тем вернули ее отцу, – сказал он, поднялся и пошел к соседям.

Он вошел в дом и произнес:

– Если вы не можете заботиться о своем ребенке, мы сделаем это.

Отец Пушпомы с облегчением вернул ее. Его руки тряслись, а глаза слезились. Он вывел дочку из черного угла:

– Я не хотел так, но у нас не было другой дороги. Мы не отправили ее на погребальный костер зятя, и люди избегают нашего дома.

Пападжи хотел выдать Пуштому замуж повторно, но никто не взял девушку с клеймом смерти. Сначала в доме не следовали вдовьим обычаям. Но после независимости, когда мысли Пападжи смешались, как пассажиры третьего класса при посадке в вагон, маленькую вдову оттеснили в темные закоулки.