Москва-Париж

Потому что это действительно началось!

Долбили нас минут двадцать, наверное. Проводник потом сказал, что это били миномёты восемьдесят второй и сто двадцатый. И это было что-то! Страх, конечно, присутствовал, но такой страх… бесславно умереть. Страшный страх. Не панический страх, а обычный, только очень большой, который пробирал до пятой точки. Мы лежали в недоделанном хохлами опорнике и пытались вспоминать. Что вспоминать? Всё! И «Отче наш», и когда в последний раз ты был в храме, и сколько свечек там поставил, и кому, и почему так мало…

Когда прилёты закончились, мы без команды высунули головы из окопа и увидели, что метрах в пятидесяти от нас впереди совершенно изменился ландшафт. Некоторых слегка контузило, и мы с удивлением обнаружили, что вроде бы все остались живы. Нет, всё-таки появился ещё один трёхсотый. Осколок ободрал и обжёг ему задницу, прихватив с собой небольшой шмоток мяса. Видимо, не смог убрать свою пятую точку как следует пониже в этих неглубоких окопах. Но ранение было пустяковое. Можно сказать, даже смешное… Он и сам, пытаясь увидеть нанесённый осколком урон, со смехом сказал, что это как в детстве, словно отец крепко всыпал ему ремнём по заднице за воровство яблок у соседа по даче.

Гемостатический бинт у него в подсумке нашли сразу и влепили ему на задницу, чтобы не кровила. А потом всем вдруг захотелось пить и есть. Кое-кто уже размотал сухпаёк. Но наш командир-проводник заявил, что нам необычайно крупно повезло, потому что миномёт явно бил издалека и по неправильным координатам, с недолётом. А сейчас где-то там могут скорректировать огонь, и поэтому все желающие выжить должны бегом, на скорости быстрее пули, отправиться назад, в лесополосу, следом за ним. Наших двухсотых заберём потом.

На этот раз все действительно быстро и без разговоров побежали за проводником. Никто не захотел остаться в окопах. Слава богу, наши трёхсотые тоже смогли пробежать вместе с нами около ста метров. И если бы где-то высоко в небе в этот момент зависла разведывательная вражеская «птичка» (квадрокоптер), то её оператор на экране своего гаджета смог бы отчётливо увидеть, что внизу неуклюже бегут парни, от которых местами ещё пахнет тюрьмой, которые пока не знают, что их ждёт впереди, а пока это были просто парни, переодетые в новую зелёную форму без шевронов.

Да, шевроны и награды будут у нас когда-нибудь потом. Причём у многих с пометкой «посмертно». А пока из-за отсутствия шевронов нас в незабвенном братстве вагнеровцев станут называть «боевыми бомжами». В шутку, конечно. На войне без шуток тоже можно было умереть… Со скуки (шутка).

И проводник снова оказался прав. Хохлы буквально через минуту стали уродовать свой свежевырытый опорник до неузнаваемости. Видимо, мин тогда у них хватало. Когда украинцы успокоились, наш проводник снова оценил обстановку, и мы переместились ещё на сто пятьдесят метров в сторону лесопосадки, которая была расположена перпендикулярно нашей. Через две минуты со стороны противника вновь прилетели снаряды на то место, с которого мы только что ушли. Все уже старались держаться поближе к проводнику, пришло понимание, что рядом с ним должно быть не так опасно.

В своей жизни я видел много разных глаз, вот и теперь зачем-то старался заглянуть в глаза проводнику. Он перехватил мой взгляд, и мне стало очевидно, что глаза его и в самом деле отличаются от наших. В этих глазах была спокойная уверенность и открытость. Я только потом пойму, что меня удивило в его глазах, потому что у всех, кто приехал вместе со мной на войну, всё ещё были глаза людей, которые по лагерной привычке привыкли обманывать ежедневно свою непрерывную беду.

Из-за первых миномётных обстрелов мне потом любая тишина ещё долго будет казаться какой-то ненастоящей и опасной. Иногда даже будет хотеться как-то проверить, а всё ли в порядке с моим слухом. После проверки и хлопания себя по ушам ладонями в редкие моменты относительной тишины я снова и снова думал о своей перевёрнутой жизни, о Вере, о своей милой, далёкой и чудесной Вере, которая так щедро и доверчиво подарила мне надежду и свою любовь. Мысль о ней не давала забыть, что где-то далеко существует совсем другой мир. Там много живых людей, они все ходят без оружия, моются в ванной, и вообще у них есть какие-то совершенно другие дела, которые нам здесь не понять, и проблемы, которых нам здесь не вообразить. Господи, зачем ты только даёшь эту мучительную тишину?..

Вера тогда ещё не знала о моём решении поехать из лагеря на СВО. Зато теперь я уже хорошо знал, что воевать – это на самом деле про то, как можно ежедневно разыгрывать свою жизнь в рулетку. Причём почти осознанно. Некоторым вскоре даже начнёт нравиться такой риск. Наверное, это такая адреналиновая зависимость, похожая на игроманию. Я же поначалу буду инстинктивно держаться поближе к тем, кто умеет выживать. Смотреть, что они делают, и пытаться подражать – наверное, главный совет для новичков на передовой. Чем быстрее адаптируешься, тем дольше проживёшь.

В конце концов командование решило оставить нас на месте и никуда не перемещать. Пришёл приказ: оборудовать новый опорник в двухстах метрах от того, который мы захватили. Нашего проводника назначили командиром отделения, то есть «комодом». Сначала мы ничего не знали о нём кроме того, что он был «вольным», то есть, в отличие от нас, сам пришёл на эту войну с воли и уже успел повоевать ещё до нашего появления здесь. На нём был камуфляж с расцветкой «мультикам», который мы видели почти на всех вольных инструкторах и командирах. А ещё чувствовалась в нём какая-то уверенность в чём-то очень важном и не подлежащем сомнению. То есть на зоне про такого наверняка сказали бы «правильный пацан».

Но здесь была не зона, и люди, которые сюда попали вместе со мной, в основном долгое время играли с собой и государством в кошки-мышки. Их основной целью, а для кого-то и потребностью, были необходимость обманывать, хитрить и выживать. Некоторые при первой же возможности собирались заниматься этим и здесь. Но очень скоро все они поймут, что это здесь не работает и тут так не выжить.

4. УДИВЛЕНИЕ

Нам часто доставались самые крайние позиции во всём взводе, недалеко от соседей справа. Через какое-то время мы уже научились быстро затекать на укропские позиции после того, как хорошо отработает арта из взвода огневой поддержки, и вражеские окопы становились нашими. Но украинцы всегда стремились вернуть себе потерянные блиндажи и траншеи, поэтому вскоре начинался обстрел с их стороны, после которого обычно случалась контратака. Ночами пацаны из группы эвакуации приносили нам БК, еду, воду и забирали раненых. Да! Только раненых. Я ничего не сказал про убитых. Целых три недели их не было совсем. Мы сами не могли поверить, что такое может быть у нас, у новичков на передовой. Даже командир роты приходил, удивлялся. Сам Сглаз объяснял это тем, что мы просто такие везучие или пока не понравились смерти, и она не хотела нас забирать.

Объяснение так себе, но как ему это удалось, нашему командиру? Периодически нам закидывали новых людей взамен выбывших на время «трёхсотых». Почти все новенькие были «кашниками». Мы почему-то называли их детским словом «пополняшки». Все они были разными, и со всеми Сглаз, наш первый командир, умел находить общий язык, знал, как доходчиво объяснить то, что нужно знать и понимать. А главное, он буквально заражал своим духом неподдельного братства, честности и справедливости. И делал это как-то легко и просто, не мучая недоверием и подбадривая смеющимся взглядом.

Я только потом понял, насколько умело Сглаз считывал людей и ставил их точно по возможностям и умениям на соответствующие должности. Так у нас появились свои штатный минёр, гранатомётчик, расчёт тяжёлого пулемёта и медик. Никаких дрондетекторов у нас тогда ещё не было, поэтому нужно было назначать ещё и дежурных, которые следили за небом. Их приходилось часто менять – наши наполненные постоянной тревогой глаза очень быстро уставали. С таким командиром мы впервые за долгое время почувствовали себя людьми. Может быть, даже главными людьми на этой войне, от которых зависело всё. Ну, или почти всё. И на небе, и на земле.

Поначалу назначенный командир из «вольных» инстинктивно воспринимался бывшими зеками как «дубак», потому что каждый уже имел негативный опыт взаимодействия с вышестоящим начальством. Но на войне ничто так не сближает людей, как совместно пережитый бой, в котором жизнь каждого зависит от того, кто оказался рядом. И Сглаз за очень короткий срок добился того, что его понимали с полуслова. Приказы он преподносил так, что каждому казалось, будто он сам так думал и других вариантов быть не может. Командир грамотно объяснял, удачно расставляя нас по секторам обстрела, понятно рассказывал, кто и что должен делать. И всё выполнялось наилучшим образом. Перед накатом на противника мы вставали в круг, клали обе руки на плечи друг другу и произносили короткое заклинание, повторяя его по несколько раз до тех пор, пока сами в него не поверим:

– Все ушли – все пришли, все ушли – все пришли, все ушли – все пришли!

И мы приходили, иногда приползали. Иногда нас приносили на руках из крутых замесов. Всё болело, мы вытекали, но душа была на месте. Жалко, что потом у нас будут другие командиры и мы не сможем уже все возвращаться. И в «братский круг» уже не всегда получится вставать перед боем. И стоять в нём будут уже другие бойцы. Но традиция, которую завёл в своём подразделении Сглаз, ещё долго будет наполнять бойцов верой в товарищей перед боем.

Порой за день по нам прилетало от пятидесяти до ста мин и снарядов. Но мы всё равно долго держали оборону позиции, которую доверило командование, пока не появились эти грёбаные айдаровцы.

– Командир, а почему нашей арте дают расход в день всего по десять мин, а у них вон их сколько? – возмущались некоторые пацаны, дождавшись, когда немного перестанет шуметь в ушах после очередного вражеского «прилёта».

– Пацаны, дорогие мои, я не знаю! Воюем тем, что есть. Если будем заморачиваться на том, что у нас что-то не так, то от этого можно сойти с ума. Вы можете что-то изменить в этой ситуации?.. Вот! И я не могу. А воевать могу и с тем, что есть. И вы можете, я знаю.

Сглаз говорил с нами просто, и чувствовалось, что каждое слово у него шло от сердца. Потом у нас будут появляться самые разные «пополняшки» на замену выбывших по ранению пацанов. Будут даже те, кто на зоне был в большом «авторитете». Они пытались себя и здесь «поставить», но быстро понимали, что на фронте это не работает. Здесь действуют другие правила.

Когда командир чувствовал какой-то негатив в наших рядах, сразу же приказывал копать дополнительные окопы. Я понимал его: рытьё окопов – это своего рода заземление. Всю негативную энергию можно закопать в землю. Двойная польза: ни о чём плохом уже нет сил думать, плюс сам себе готовишь запасные позиции. Правда, у меня от постоянного недосыпа и усталости организм накапливал напряжение, которое невозможно было снять никаким земледелием. Возникало ощущение, что я всё время с лёгкого похмелья, хоть и без головной боли. И даже шутка о том, что вне зависимости от того, выживешь ты или нет, к земле уже привык, воспринималась практически всерьёз.

– Тебя сюда привезли, потому что надеялись: ты сможешь не только дерзко воевать, но и научишься выживать. А то сидел бы на зоне и ногти грыз. Ты вот на улице, вижу, вырос, а не в парнике. В лагере выжил и не оскотинился. Поэтому выбора у нас с тобой нет: будем побеждать! – такова была сермяжная правда Сглаза. Я, конечно, знал, как его зовут по имени, но хочу, чтобы он запомнился именно как Сглаз.

Общаясь со Сглазом, я начал понимать, что есть люди, которые не просто хотят выжить, но ещё и выполнить поставленную задачу так, чтобы не потерять уважение к себе. И наш командир хотел, чтобы такими стали все, потому что тогда у них может здорово получаться думать, как именно это сделать. Опыт, который я получил в те дни, конечно, был уникальным. Мне нужно было на ходу учиться командовать, потому что Сглаз хотел, чтобы я стал его заместителем, и одновременно решать многие другие задачи по подготовке пацанов к бою.

Пацаны уже спасали жизни друг другу порой в немыслимых ситуациях. И пришло понимание того, что, если хоть кому-то жизнь спас, считай и свою жизнь не зря прожил. Мы уже чувствовали, что «Вагнер» – это единое и большое народное братство. Мне даже вспомнилась крылатая фраза «братья по оружию». И только в те дни я понял, какое великое чувство могло быть свинцом залито в эти слова. Все уже видели и понимали, что рано или поздно как минимум половине из нас придётся погибнуть на этой войне. А может быть, и всем. Но те, кто останутся и когда-нибудь придут домой, через время поймут, что «человека с войны можно убрать, а войну из человека нет».

– Пацаны, – говорил Сглаз, – вот вы пошли небольшими группами в накат, и, если старший в группе стал «двести» или тяжелый «триста», тогда тот, кому все доверяют, берёт его рацию и начинает руководить группой. В тюремной камере за вас никто не выбирал старшего. По каким-то признакам вы же его сами определяли. Вот и тут так.

Командир торопился обучить нас, как он говорил, недообученных, всему, что знал и понимал сам. Сглаз поручил мне вести «журнал учёта личного состава», куда нужно было записывать позывные бойцов, номера жетонов и автоматов, закреплённые за каждым. Именно в этот журнал потом вносились сведения о ранениях, смерти и обстоятельствах произошедшего. Нашего командира хотели сделать взводным, но мы видели, что он с какой-то неохотой ожидал этого назначения, словно боялся, что его на всех не хватит. Не хватит его обострённого чутья на людей и его немыслимого умения стать близким для каждого на интуитивном, непридуманном уровне… Он пустил нас в свою душу, и мы подспудно пытались ответить ему тем же.

Нам всем в учебках рассказывали и показывали, как штурмовать окопы и брать дома. А Сглаз учил нас, как выживать и жить там, где почти невозможно это сделать.

– Ребята, – обращался он к нам по старой учительской привычке, – мне неважно, из какой зоны вы прибыли и, тем более, почему вы туда попали. Здесь мы с вами в одной зоне – в зоне боевых действий! Мы воюем с подготовленным противником. Он хорошо вооружён и мотивирован, лучше одет и у него много боеприпасов, а самое главное: он превосходит нас числом. И если вы хотите выжить на этой зоне, вам нужно воевать лучше, чем он. А сделать это можно, только если мы будем все вместе, плечом к плечу и спина к спине стоять насмерть!

Сглаз понимал, что если командир не показывает на своём примере, как и что нужно делать в бою, то бойцу не за что будет уважать такого командира. А там, где нет уважения к командиру, нет и настоящего боевого подразделения, потому что невольно у бойца появляется несогласие и внутреннее сопротивление любому приказу. Сглаз никогда не противился тому животному чувству в своих «ребятах», похожему на охотничий азарт, который неизбежно наступал после успешного наката, потому что в нём была радость победы и горькое, почти нечаянное счастье от того, что они выжили в опасном сражении. Я понимал, что ему не хотелось просто так отправлять людей на неоправданную встречу со смертью. Несмотря ни на что, он хотел дать им возможность выжить там, где всё хотело их убить. Это был человек, который всеми силами самостоятельно пытался справиться с чудовищно неправильным устройством этого мира и с холодом его безотчётной враждебности.

Никогда не забуду, как я решил в самом начале нашего тесного общения спросить Сглаза о том, почему такое случилось с нашим Носком, ведь он на зоне никогда не был трусом. Командир оторвался от неотложных дел, посмотрел на меня внимательным взглядом серых рязанских глаз и задумчиво протянул: «А знаешь, с некоторыми такое бывает. Они долго не живут, потому что завод жизненной пружины кончается, и второй раз уже не получится её завести…»

Обидно, но и у него самого не получится прожить долгую жизнь. Хороший был мужик. И с пружинами у него всё было в порядке. Погиб героически, прикрывая наш отход во время мощного украинского наката. Ему прилетело из вражеского пулемёта по ногам, он был тяжело ранен и пытался наводить нашу арту на хохлов по рации, а потом дождался, когда к нему подойдут поближе, и рванул под собой гранату Ф-1.

Подробности последнего боя командира станут известны от двух раненых хохлов, которые сдадутся в плен после нашей ответной атаки. Но это уже будет на другой позиции, когда на нас и на соседнее отделение слева хохлы попрут на трёх «Бехах» с пехотой. Мы с соседями решим отбиваться, но враги пойдут на нас как невменяемые и будут стрелять из всего, что у них было. А было у них много чего. И самих их было намного больше, чем нас вместе с соседним отделением. Потом окажется, что расчёт нашего АГС отстреляет все свои гранаты, перебив гусеницу у одной БМП, и замолчит, потому что у гранатомётчика закончатся все «морковки». Взводная арта тоже плохо нас поддержала почему-то. Очевидно, потом, после боя, командование разбиралось с этой ситуацией, и кого-то «попросили» больше никогда так не делать. А простую стрелкотню с разрывами ручных гранат с нашей стороны хохлы сразу сочтут неубедительной и полезут с новой силой…

От пленных мы узнаем, что это были всё те же нацики из бригады, в которую когда-то входил батальон «Айдар». Наш командир, наш Сглаз, даст команду на отход, а сам прикажет оставить ему все имевшиеся в наличии ленты к пулемёту и сам пулемёт, скажет, что останется на позиции, потому что у него уже перебита бедренная артерия, а это означало, что он неизбежно вытечет через пятнадцать-двадцать минут. Мы не хотели бросать командира, но это был приказ. За те почти тридцать дней, что мы провели вместе, стало понятно, что он опекал и учил нас выживать, наверное, как своих великовозрастных детей, которые опоздали жить, но успели на войну…

Но всё это будет потом. Почему-то мы, взрослые матёрые дядьки, многие старше Сглаза, успели стать для него не просто боевыми товарищами, не просто людьми, за которых он был в ответе, выражаясь словами Экзюпери, которых он «приручил». Мы стали для него «фронтовыми детьми».

Мы чувствовали это непредвзятое отношение к нам, бывшим зекам, и готовы были идти с ним в любую атаку, сидеть в любой обороне. Он и прикрывать нас остался, наверное, как своих, ещё не очень готовых к смерти детей. И, видимо, не мог это никому передоверить. Удивительно, но в том бою у нас тоже никто не «задвухсотился», кроме него самого, были только «трёхсотые». И отходя, мы ещё долго слышали, как не хотел успокаиваться его пулемёт.

Когда через день при поддержке «большой» арты (артиллерии) мы смогли отомстить за нашего комода и забрать назад оставленные позиции, то среди найденных убитых десятков айдаровцев в чёрной форме у нас никак не получалось найти тело Сглаза. А мы хотели это сделать, чтобы потом командование, которое уже знало о подвиге нашего комода, могло с почётом отправить его тело на Родину.

5. ГНЕВ

Совсем отчаявшись, мы стали думать, что в его уже мёртвое тело попал снаряд и от него ничего не осталось. Но один из двух новых бойцов, которых нам накануне прислали в отделение, с забавным позывным Сквозняк, отошёл в сторону от нашей позиции по нужде и увидел это…

На одном из дальних пригорков чуть в стороне в землю был воткнут берёзовый колышек. На колышек была насажена отрезанная человеческая голова, на которую была заботливо надета фирменная вагнеровская кепка, видимо, чтобы голова не перегревалась на зимнем солнце, которое уже поднялось довольно высоко над ближней лесополосой. Заботливые украинские мясники даже дали голове возможность прикурить – вставили в зубы окурок сигареты. Не перед смертью – после.

…Это была его голова. Мы узнали командира по характерному шраму на левой щеке. Наверное, он хорошо успел их покрошить из пулемёта и покалечить гранатой, этих айдаровцев, чёртовых сатанистов, раз они успели сотворить из него свой идол, который гордо возвышался немного в стороне над полем боя. Они даже оставили ему вагнеровский жетон, аккуратно прикрепив к колышку.

У всех, кто тогда это увидел, сжимались кулаки от ненависти к этим нелюдям. Понятно было, что теперь мы будем не просто воевать, а будем мстить за нашего командира с особым чувством злой военной справедливости. И каждый, наверное, мог вспомнить какие-то мелочи со стороны командира, которые относились лично к нему. Каждый понимал, что это была забота и даже участие в его судьбе. Тёплый был человек. И хоть сам он пришёл на эту войну с «воли», но сумел найти для каждого из нас именно те слова, которые западали в самые скрытые, дальние, может быть, какие-то детские уголки души озлобившихся и зачерствевших на зоне зеков, учеников его выпускного класса. Наверное, он хотел поднять и согреть эти изуродованные непростой жизнью души бывших мальчишек.

Хорошо, что у нас был такой первый командир. Говорили, что на гражданке он был учителем в районной школе, но успел повоевать во Вторую чеченскую. Его там даже ранило. И шрам на щеке тоже был оттуда. Мы его никогда не забудем. Настоящий русский мужик. Настоящий воин. Недаром говорят: «Умереть воином – значит жить вечно…»

А мне почему-то пришла в голову дурацкая мысль, что после его смерти городу Парижу уже ничто не будет угрожать и никто больше не сможет пугать его никаким страшным русским словом «сглаз»…

Прошёл ещё день. Хохлы как-то подуспокоились. Постреливали, конечно, но не сильно. Наверное, зализывали раны и перегруппировывались, готовясь к новому накату. Птички украинские летали, но мы знали, что делать при их приближении. Мы снова осваивали и расчищали нашу старую располагу, которую отбили у хохлов. Ребята слушали мои распоряжения так, словно я уже был их новым командиром. У меня была единственная рация на всё отделение. Свою рацию Сглаз успел уничтожить.

Как же он хотел научить нас выживать! Как же он хотел, чтобы мы жили! Поэтому и учил невозможному: привыкать к войне.

– Внимательно слушаем обстановку вокруг. В воздухе всегда есть звуки, даже когда кажется, что кругом тишина…

– При любых сомнениях падаем.