Москва-Париж

Вокруг всё грохотало, но я уже отчётливо слышал его крик, обращённый ко мне:

– Пари-и-и-ж, я вытекаю! Пари-и-и-ж… Пари-и-и-ж…

Я кинулся к нему. Другие пацаны с позывными Штука, Мангал и Биполь тоже рванули с другой стороны окопа. Увидев, что случилось с Мокси, они немного затупили, но я быстро привёл их в чувство с помощью словесных аргументов. Ответки не последовало – здесь была уже не зона, здесь была война.

Тут вся суть в ЖОПЭ – жгут, обезбол, перевязка, эвакуация.

Когда хохлы со своим миномётным огнём вроде бы успокоились, мы быстро сняли с Мокси каску и разгрузку, начали искать раны под формой, кромсая е? ножницами и разрывая руками. На каждой его нижней конечности оказалось по несколько глубоких входных отверстий от осколков восемьдесят второй, а на правой руке, видимо, была раздроблена кость немного выше локтя. Быстро наложили жгуты на ноги и правую руку. Потом нашли какую-то палку и сделали лубок, то есть наложили шину на эту руку. Таким образом я снова убедился, что вовремя и правильно сформулированный мат помогает привести в чувство опешивших после сильного обстрела парней.

Перебинтовали голову и конечности. Я сам вколол Мокси сначала кровеостанавливающее, а потом промедол из шприц-тюбика в левую руку. Пустой шприц из-под промедола приколол к его разорванной форме на грудь. Так медики будут знать, сколько ему уже вкололи, ведь больше двух сразу нельзя. Слава Богу, занятия по тактической медицине не прошли для меня даром.

Фломастера ни у кого не оказалось. Вот тогда я впервые сильно испачкал руки в чужой тёплой крови. Кровью Мокси на замотанной в бинты голове ногтем написал, как учили: ЖП 7:35 – время постановки жгутов и укола промедола.

Было важно сделать ему укол в противоположной от ранения стороне тела, чтобы активное вещество быстро не вытекло с кровью через раны. Сразу после чего следовало записать время накладки жгута и укола обезболивающего. Это важно, потому что жгут нужно ослаблять каждые сорок минут, чтобы избежать омертвления тканей и дальнейшей ампутации, а раствор промедола был довольно сильным обезболом, и поэтому нужно было точно знать время укола, чтобы избежать передозировки при повторной инъекции. Я надеялся, что всё сделал правильно.

О чём думал тогда Мокси? Не знаю. А я думал, насколько он был похож на меня, такого же боевого бомжа в грязном камуфляже-цифре, увешанного гранатами и магазинами от АК. Он стонал, регулярно вставляя в стоны матерные слова, адресованные всем, кроме себя. А в его обычно лукавых зековских глазах мне даже удалось разглядеть что-то похожее на детскую обиду, связанную с какой-то несправедливостью. Это было хорошо – значит, он злился и на этой злости мог дольше оставаться в сознании. Мы попросили его проверить свои яйца, не зажало ли их случайно жгутом. Он отнёсся к этому с пониманием и безо всякого протеста левой рукой с трудом дотянулся до того места на своём теле, до которого по всем зековским понятиям мог дотрагиваться только он сам: всё было норм.

– Ну, с Богом, – сказал я, и пацаны потащили его к медикам прямо с этими неприличными буквами Ж и П на голове. Пока обрабатывали Мокси, нужно было кому-то разговаривать с ним, и я рассказывал ему о том, какой замечательный город Париж можно построить в Москве, если очень сильно захотеть. Но он ни там, ни там, конечно, не был и слушал, совершенно не понимая моих слов. Кровопотеря у него была большая, и по дороге он всё-таки потерял сознание. Крови ему потом долили. Он долго лечился, сменив несколько госпиталей, но выжил и даже сохранил все конечности. Как мне рассказывал потом знакомый медик из нашего отряда, это случилось не в последнюю очередь из-за тех самых букв и цифр, написанных мной его кровью. А после последнего госпиталя его комиссовали. Но, оказавшись раньше других наших бывших зэков на «гражданке», он потом так и не смог понять, в чём смысл обычной вольной жизни, и вскоре снова загремел на зону.

После того обстрела я решил вернуться в нашу траншею и не сразу заметил, что моя левая штанина чуть выше берца тоже немного кровянила. Беглый осмотр показал: кость цела, нервы не задеты, ходить можно, а мясо потом само нарастёт, обработать только антисептиком – и всё. Можно сказать, что в тот день смерть просто почесала мне ногу мелким осколком.

…На войне на самом деле жить нельзя. Везде и всегда за тобой присматривает смерть. Можно только научиться выживать. И ты станешь выживать только потому, что научишься обманывать её. Каждый день. Но она – очень злопамятная и совсем не любит, когда её пытаются обмануть…

Пацан, который помогал мне перевязывать Мокси, с позывным Штука, на зоне у нас два раза пытался повеситься. Слишком долгая была отсидка, а у него не получалось сидеть долго на одном месте. Он хорошо умел петь русские народные песни в тюремном хоре, а ещё писал донельзя корявые стихи. Очень плохие, с ошибками. А в шахматы не умел играть вообще. В карты чаще проигрывал. Через шестнадцать дней я буду тащить его израненное тело по какой-то канавке вдоль лесополосы больше полукилометра, почти до точки Х, чтобы передать группе эвакуации.

Укропский коптер станет летать над нами, как коршун над добычей, и торопливо скидывать какие-то штуки, похожие на наши «морковки», но они почему-то так ни разу и не взорвутся. Наверное, отсырели. Какой же Штука был всё-таки тяжёлый… Ничего себе, тащить такую «штуку»! Я шел и сам себе рассказывал про Париж, который видел только на картинках и в кино. Падая и спотыкаясь, я каким-то чудом дотащу его и передам трясущимися от напряжения руками медику из группы эвакуации, но Штука всё равно умрёт в госпитале через несколько дней. После него останутся несколько смятых листков бумаги с написанными карандашом плохими стихами о войне. И только тогда я пойму, что ангелы на самом деле спасали в тот раз только одного из нас.

А ещё через неделю и наш Мангал будет лежать мертвым на выжженом снарядами участке посадки между нами и укронацистами после нашего не слишком удачного наката. Он был пулемётчиком, и все уважали его ещё в лагере. Мы сможем вытащить его тело только через четыре дня. На самом деле его звали Денисом. И я каждый день буду смотреть в бинокль на молодое лицо Дениса, в котором под правым глазом будет чернеть небольшое отверстие от осколка, а он сам будет коченеть и становиться какого-то пыльного серого цвета. И его глаза уже больше никогда ничего не увидят, хотя будут оставаться открытыми. Они просто станут стекленеть, а потом вытекут. В Самаре у него остались жена и маленькая дочка. Они тоже больше никогда его не увидят. Живым. Просто перестанут ждать его приезда. Но он всё равно вернётся к ним и станет большой фотографией на могиле местного кладбища.

А вот Биполь был самым молодым из нас и совсем не собирался умирать. Его даже ранения как-то обходили стороной. Была только одна контузия. Он очень хотел вернуться поскорее к своей матери живым и здоровым, чтобы просить у неё прощения за то, что не слушал её, связался с плохой компанией и так надолго потом загремел на зону. Он выбрался из окопа и пошёл по большому в лесопосадку. Видимо, сильно его прижало тогда, раз пошёл не глядя. Биполь сорвал одну из нами же поставленных растяжек и стал мёртвым. Глупая смерть. И дурацкая, наверное, получилась у парня жизнь. Но я всё равно помню его, как и очень многих людей этой войны.

Через какое-то время и через какое-то очень длинное железнодорожное пространство погибшего Биполя в закрытом гробу привезут к матери. Она будет долго рыдать по единственному сыну, обнимая дрожащими руками холодный цинковый гроб. С ничему не верящими глазами она будет долго стоять на краю могилы, не в силах разжать руку и бросить горсть земли. Ещё два дня потом её будут оттаскивать от небольшого могильного холмика, на который она станет приходить и падать, раскинув руки, не в силах полностью выплакать своё горе. А ещё через неделю к ней приедут люди из нашей «конторы» и привезут ей другой гроб. Такой же закрытый. Окажется, что тела перепутали где-то на пересылке, и она похоронила чужого сына. Старый гроб в тот же день те же люди сами выкопают и увезут в неизвестном направлении. А мать, уже потеряв все силы от горя и слёз, с трудом попытается устоять на ногах, когда в землю начнут опускать новый гроб. Теперь у неё не будет ни сына, ни уверенности, что в могиле лежит именно он.

Через два месяца из моей группы в пять человек, которая сдружилась ещё в учебке, останусь только я один, с большим опытом выживания, лёгкими ранениями и своим позывным – Париж. Кто-то скажет, что средняя продолжительность жизни штурмовика на этой войне – всего две недели, но из девяносто двух человек, приехавших вместе со мной из лагеря в учебку, погибло только около тридцати, остальные были ранены, и некоторые уже по нескольку раз. Я узнаю об этом много позже.

Но дело вовсе не в соотношении между теми, кто сможет потом вернуться домой, а кто нет. Ведь домой, по сути, не вернётся никто. Мы все частично умрём, оставив себя там, в полях, посадках или в руинах чужих домов. Никому уже не будет суждено вернуться оттуда полностью, целиком забрав себя с этой войны.

…Она меня нашла в тот момент моей жизни, когда к горлу подкатывало ощущение жизненного тупика и даже, наверное, полного краха. Удивительно, но её звали Вера. А именно веры мне тогда и не хватало. То есть я уже ни во что не верил. Совсем. Ни в справедливость, ни в свои силы, ни в доверие близких мне людей. Но именно с ней, с Верой, я понял, что мне не хватало ещё и надежды, и любви. Настоящей любви…

Пока шло следствие, подозревали многих. Удивительно, но адвокат смог выбить мне подписку о невыезде. Хотя намеревались сразу задерживать. И мы с Верой успели даже пожениться, но так и не смогли поехать в свадебное путешествие в Париж. Дело было в том, что со счетов моей фирмы вывели почти все деньги, заработанные за несколько лет каторжного труда почти без выходных и отпусков, которые я аккумулировал для закупки нового оборудования.

Работу по уже заключённым договорам продолжить оказалось невозможно. Из-за образовавшейся налоговой задолженности банки отказывали мне в кредите. Даже доверенный человек в проплаченном банке не смог помочь, хоть и говорил, что у него всё получится. Всё, что было в залоге, пришлось отдать. Зарплату людям сначала выплачивал сам, из личных денег, а потом и они кончились. Фирма стала быстро разваливаться. Я всё-таки узнал, кто на самом деле всё это организовал, но не успел предъявить претензии – человека убили. За ним явно стоял кто-то ещё. А потом мне просто подбросили улики с тем, чтобы я уже никого не искал.

Поскольку, по версии следствия, мотив преступления был более чем очевиден, меня хотели сразу «закрыть», но решили сначала проверить ещё несколько подозреваемых. На то были некоторые основания. А когда меня всё-таки задержали, то следаки как-то подозрительно быстро передали дело в суд. Адвокат тоже в этом случае не особо проявил себя, а я на него понадеялся. Он был как бы из друзей и пообещал вытащить. Может быть, на него тоже выходили те, кто всё это устроил…

На суде я не признал вину, потому что не был виноват. Районный судья, ссылаясь на подброшенные улики, не стал меня слушать и послал по статье 105.1 УК РФ отбывать двенадцать с половиной лет на «строгой» зоне. Приговор обжаловать тогда не удалось ни в «Мосгорштампе», то есть в Мосгорсуде, как его тогда называли за то, что судьи там фактически «проштамповывали» решения районных судов без возражений, ни в кассации.

В то, что я невиновен, сразу поверила только Вера и терпеливо ходила на все заседания, чтобы меня поддержать. Поначалу ходили ещё пара приятелей, но потом и они «слились».

3. РЕЗУЛЬТАТ

Хорошо помню свой первый штурм. Рано утром, до рассвета, нас повезли на точку «ноль» (место подвоза БК, то есть боекомплекта, продуктов и пополнения). Я тогда даже не знал, как это место называется, нас просто выкинули из «капли» в какие-то кусты. А вот то, что «каплей» называется любой лёгкий автомобиль, который может максимально близко подъехать к точке «ноль», я знал. Но чаще всего «каплей» оказывались уазики-буханки. Рядом быстро разгрузились ещё две «капли». Наш водитель тут же умчал, а уже ждавший на этом месте боец-проводник в мультикамовском камуфляже пов?л нас всех на ЛБС (линию боевого соприкосновения), то есть на передовую. Куда ведут, кто ведёт – я тогда этого не понимал.

Мы довольно быстро пошли цепью, стараясь поддерживать почти в полной темноте расстояние в пять-семь метров друг от друга, как этого от нас требовал проводник. Постепенно горизонт стал наполняться светом, и можно было отдалённо услышать звуки, похожие на те, которые издают захлопывающиеся от сильного ветра двери. Много дверей. Это были разрывы мин, установленных на самоуничтожение по времени. Ими были усеяны все поля. Где-то хлопали и другими «дверями», потяжелее, скорее всего металлическими. Отдалённая артиллерийская канонада контрбатарейной борьбы теперь станет вечным звуковым фоном.

Когда совсем рассвело, стало понятно, что наша группа сильно растянулась. Звук хлопающих дверей становился всё сильнее. Может быть, это действительно были некие двери, в которые можно было войти, чтобы никогда не вернуться. И действительно, многие больше не возвращались, громко хлопнув за собой дверью…

Так получилось, что я шёл замыкающим. Хуже нет, когда не знаешь и не понимаешь, куда идёшь. Ты – словно глупый телёнок, которого ведут на верёвке. Мы неожиданно быстро продвигались вдоль лесополосы. Я тогда еще не знал человека, за которым шёл, просто видел его в учебке и не представлял, чего можно от него ожидать. Он двигался впереди меня метрах в десяти. Внезапно парень впереди остановился и стал крутить головой, что-то высматривая… Стало понятно, что наша с ним замыкающая двойка отстала.

Мы нервно посмотрели друг на друга. Где группа? Куда идти? А вдруг побежишь, да не туда, и попадёшь к противнику? Что делать?! Вот еще один страх, который можно испытать на СВО, но лучше не испытывать – остаться в одиночестве или в отрыве от основных сил. Когда ты в группе, вместе со всеми, то невольно ощущаешь хоть какую-то безопасность и защищённость на уровне древнего племенного инстинкта.

Нам повезло, в тот раз мы нагнали своих, просто как следует прислушавшись. Спустя какое-то время неожиданно ко всем другим звукам присоединился тот самый свист пуль и громкий треск, когда пули попадают в дерево. Тот самый, потому что очень скоро я к нему привыкну и ни с чем не буду путать. Мы мгновенно бросились на землю. Только что полученное в учебке умение правильно падать пришлось срочно отрабатывать заново.

Впереди уже слышалась автоматная стрелкотня и разрывы ручных гранат. Холодная земля подо мной вибрировала от этих разрывов. Я лежал, не поднимая головы, мне хотелось всё сильнее и сильнее прижаться к земле, но сделал я ровно наоборот: отжался и тоже стал стрелять из положения лёжа. Куда стрелял? Да просто впер?д. Благо на линии огня никого не было. Разрядил один магазин, сделал быструю перезарядку, как учили, и снова стрелял. Глупо, конечно, на войне стрелять в никуда, но без этого не поумнеешь.

Если ты когда-нибудь это испытывал, то на всю жизнь запоминаешь – разлетающиеся веточки над головой, птичьи крики прилетающих пуль. Потом случилось какое-то затишье, мы переглянулись с парнем, который тоже стрелял, и, пригнувшись, побежали в ту сторону, куда целились. Оказалось, прибежали к своим.

Забежали в лесополосу, и тут оказалось, что те, кто шёл впереди, уже сумели без нас захватить небольшой украинский укреп. Противника подавили быстро. В тот день я впервые увидел убитых укропов. Кровь темнела на их военной форме и разгрузках. Трое лежали с пулевыми ранениями, а ещё двоих посекло и разорвало гранатами. Оказалось, что я не сильно боюсь вида мёртвых людей. Эти бывшие люди почему-то не вызывали у меня сочувствия, они вызывали раздражение. Это были те самые люди, которые хотели убивать наших ребят. И меня тоже. В результате их работы у нас оказались раненые, то есть «трёхсотые». Обыскав трупы убитых укропов, кое-кто из наших ребят уже затрофеил себе по пачке сигарет «Збройные».

Мы осмотрели другие трофеи: два гранатомёта РПГ-7 и портплед с выстрелами к ним, два «Джавелина», ящик гранат и что-то ещё по мелочам, включая калаши укропов, коробки с сухпаями и полторашки с водой. Раненым оказали помощь. Один, правда, был очень тяжёлый. Он был с другой зоны и через час умер, то есть «задвухсотился».

Оказалось, что командовал захватом укрепа тот самый проводник, который ждал нас на месте выгрузки из «капли». Теперь он сидел на ящике с гранатами, вёл какие-то переговоры по рации и был единственным, кто знал, что делать дальше. В результате нам было приказано занять круговую оборону.

Я присмотрелся к нему, к нашему временному командиру. Лет тридцати пяти, может быть, сорока, с широким рязанским лицом, плечистый, но не косая сажень. Он явно был не из наших, не из зеков, но вызывал уважение. Видно было, что он умел главное – умел воевать. Благодаря ему мы не растерялись в первом же бою и даже захватили вражеский укреп, о котором не было известно заранее. Оказалось, укропы выкопали и оборудовали его всего за один вчерашний день и ночь. А потом, видимо, собирались доукреплять.

Именно тогда я окончательно понял, как важно иметь на войне хорошего командира. Такого, чтобы хотелось его слушать и слушаться, как в детстве нужно было слушаться хорошего отца. А по рации наш и другие командиры тем временем, судя по всему, решали, в каком направлении нашей группе лучше продвигаться дальше. И тут мы услышали лязг гусениц… Танк!

Но нет, это была БМП-1, то есть боевая машина пехоты первого выпуска. Её пустили, видимо, на помощь тем, кто оборонялся в укрепе. Но она явно опоздала. Хохлы это поняли по отсутствию радиосвязи с этим укрепом. БМП уже издалека стала бить по нам из пулемёта. А у нас были только принесённые с собой три лучших гранатомёта всех времен и народов – РПГ-7 – плюс ещё два трофейных, и несколько «труб», одноразовых реактивных огнемётов «Шмель», с которыми ещё нужно было справиться. В учебке не все успели пострелять из них.

Кое-кто без команды начал сразу стрелять по БМП из автомата. И я в том числе. Наш проводник-командир не стал нас останавливать, хотя было понятно, что это глупо: автоматные пули калибра 5,45 для брони БМП, или «Бехи», как её все называли, всё равно, что слону дробина. Вместо этого проводник-командир схватил один из трофейных РПГ и выстрелил в сторону «Бехи» – промазал. Кто-то из наших тоже стал стрелять из РПГ, а кто-то уже догадался навести трубы «Шмелей».

Причём я тоже схватил «Шмеля», навёлся и выстрелил. Потом отбросил горячую трубу и поискал глазами вторую. Но «Шмели» уже кончились. Их пустые трубы валялись здесь же, в окопе. Рядом были только трофейные, непонятные нам «Джавелины». БМП попыталась уехать, но не смогла – было видно, что мы перебили ей обе гусеницы разрывами гранат РПГ и попали из «Шмеля». А потом просто задавили огнём из всего, что было. В БМП наверняка никто не смог выжить, она сгорела. Но у нас появились свои потери: ещё один двухсотый и один трёхсотый, у которого оказалась перебита рука чуть ниже локтя. Двое наших оказали ему первую помощь, ещё не успев забыть то, чему учили на занятиях по тактической медицине…

Наступило относительное затишье. Жареная БМП медленно догорала. Оттуда никто не вышел. Неглубокие, недокопанные хохлами, окопы пахли сырым чернозёмом. Я подошёл к двум нашим двухсотым, которых уже успели положить друг рядом с другом. Совсем недавно у них была какая-то своя жизнь. И вот, теперь её у них больше не стало. Никакой, ни своей, ни чужой. Кто-то забрал её у них, даже не извинившись. Одного из них я знал ещё по зоне и тупо смотрел на него, пытаясь увидеть в нём что-то такое, чего не разглядел при жизни. Наверное, я ожидал получить подсказки от самой смерти. Мне даже показалось, что парень умер как-то не до конца, не полностью. Уж слишком близко по виду он ещё был к живым. И слишком похож на меня, ещё живого. Он был такой же – бывший сиделец-бедолага со своей по-дурацки исполненной жизнью. И на его месте вполне мог оказаться я сам.

И вот, если когда-нибудь, потом-потом, меня спросят:

– Вы убивали?

Не задумываясь отвечу:

– Мы умирали.

А наш проводник явно был опытным бойцом. Увидев, что кое-кто из наших уже расслабился и закурил, а пара пацанов даже пыталась пристроиться, чтобы приготовить чифирь, он хорошим командным голосом сказал:

– Всем найти укрытие! Копайте! Чем глубже, тем больше у вас будет шансов выжить… Сейчас начнутся прилёты. Потом чифирить будете! Сначала копать – потом чифирить, а не наоборот.

Он явно знал, о чём говорил… А мы как бы нехотя подчинились его команде. Кто-то даже хотел поспорить, но не успел.