Стальные Бури. И пусть они укажет нам Путь…

Иван Васильевич, заметив движение, вскочил с трона. Его лицо напряглось, глаза метнулись по залу в поисках угрозы, и тревога быстро окрасила его мысли. Эти оборванцы, грязные, с изможденными лицами, отчаянно схватились за алебарды охранников, пытаясь прорваться к царю. Их порывы были грубыми, но решительными, и они отчаянно кричали:

– К царю! К царю!

Охранники, натренированные и преданные своему делу, преградили дорогу толпе, выставив вперед огромные алебарды. Они отталкивали разъяренных людей мощными тычками, сдерживая натиск, и острия оружия впивались в воздух перед лицами наступающих. Кричащая толпа не прекращала рваться вперед, их руки тянулись к оружию, а их лица полнились гневом.

– Назад! – раздавались крики охранников, но это лишь подогревало ярость в толпе.

Вскоре белокаменные палаты были заполнены людьми – гневными, кричащими, с факелами в руках, вооружёнными простыми палками и самодельными орудиями. Слуги и бояре в страхе отступали к стенам, наблюдая за происходящим, но не осмеливаясь вмешаться.

Один из бояр, с бородой, подбежал к окну. Он, словно в ужасе, распахнул его и, вытянув шею, всмотрелся в улицы города.

– Замоскворечье горит! Пожар! – закричал он, и его голос эхом пронесся по залу, добавляя паники в общую атмосферу.

Бородатые бояре бросились к окнам, расталкивая друг друга локтями, каждый стараясь первым увидеть происходящее. Они переглядывались в тревоге, шепотом передавая друг другу новости о пожарах и разрушениях.

Иван Васильевич, видя нарастающую угрозу, выбежал вперед, за спины своих телохранителей, и громко закричал, поднимая руку:

– Пустите народ!

С этими словами он собственными руками развел алебарды охранников, приказав им дать дорогу. Толпа мгновенно прильнула к нему ближе, простолюдины двигались вперед, теснясь к своему царю. В их глазах горела смесь отчаяния и гнева, вызванного всем, что происходило вокруг.

Один из мужиков, крепко сжав рукоять массивного подсвечника, бросился на царя, намереваясь нанести удар по голове. Но в тот момент Андрей Курбский, стоявший неподалеку, решительно рванулся вперед. Он перехватил руку нападавшего и, заслонив своим телом Ивана Васильевича, сдержал агрессию. Фёдор, находившийся рядом, тоже подскочил и заломил руку мужика за спину. Они вдвоем скрутили его, грозно и молча глядя ему в глаза, как хищники, готовые растерзать свою жертву.

Мужик, словно очнувшись, замер на мгновение. Его взгляд, полон удивления, медленно повернулся к Ивану Васильевичу. Он смотрел на царя, как на призрак, не веря своим глазам.

– Царь… – выдавил он из себя, с трудом осознавая, что перед ним действительно стоит тот самый Иван Васильевич, живой, здоровый и полон сил.

Иван Васильевич окинул взглядом всех собравшихся. Его глаза, холодные и властные, словно молотом ударили по вбежавшим в палаты мужикам. В тот момент, один лишь взгляд царя заставил толпу замереть на месте. Простолюдины опустили головы, их лица вытянулись от страха, а шапки были тут же заломлены в покорном жесте. Они медленно опустились на колени, не осмеливаясь больше даже смотреть в сторону царя.

Из толпы раздался громкий голос:

– Околдован царь!

Это был юродивый, в изорванной одежде, с длинной палкой, на которой висели засохшие ветви. Он, с грязной и рваной одеждой, шагал вперед, тыкая в царя грязным пальцем, его голос гремел по залу:

– Околдован царь Глинскими-Захаренными! – кричал он, размахивая своей палкой, как пророк, указывающий на своего врага.

Другие мужики в толпе подхватили этот крик:

– На родню царицыну челом бьем! На Глинских-Захаренных управы просим!

Юродивый продолжал свой безумный монолог, качаясь из стороны в сторону, словно в каком-то трансе:

– Из людей сердца вынимают! Кровью людской дома кропят! Из той крови огонь зарождается, и дома горят!

Толпа содрогалась от этих слов, их лица искажались в гневе и страхе. Мужик, которого Курбский и Фёдор держали, вырвался и громко закричал:

– Над Москвой знамёна страшные!

Ефросинья, которая до этого наблюдала за происходящим из-за угла, продолжала скрытно выглядывать, не ввязываясь в события. Она стояла в тени, её глаза внимательно следили за каждым движением в зале.

Мужик снова закричал, указывая в окно:

– Колокола сами падают!

Иван Васильевич стоял, выпрямившись, расправив плечи, словно тянул на себе всю тяжесть царской власти. Лицо его оставалось строгим, но в глубине глаз мерцало что-то острое и опасное.

– Чары, говоришь? – произнёс он, словно смакуя это слово. Его голос, глубокий и низкий, звучал слабо, как предвестие грозы, и начинал усиливаться с каждым словом. – Колокола, мол, попадали?

Он шагнул вперед, и взгляд его становился всё более острым, проникающим в самую душу каждого, кто осмеливался встретиться с ним глазами. Один из мужиков, тот самый, что только что выкрикивал про колокола и чары, замер, чувствуя, как ноги его предательски ослабели.

– А голова-то, которая в эти чары верит, – продолжил Иван Васильевич, поднимая брови с выражением едва сдерживаемого презрения, – не пуста ли сама?

Фёдор, стоящий чуть в стороне, усмехнулся и, шагнув к мужику, громко постучал кулаком по его затылку. Удар прозвучал звонко, как по дереву, а мужик вздрогнул, и лицо его исказилось смесью страха и боли.

– Эх ты, болван, – бросил Фёдор с насмешкой, глядя на оцепеневшего мужика.

Толпа вокруг начала перешёптываться, первые неловкие смешки раздались где-то с края зала, но вскоре вся палата разразилась громким хохотом. Смех, сперва осторожный, постепенно разрастался, превращаясь в шумный водоворот голосов. Мужики смеялись, словно забыв, зачем они здесь, и что их привело.

Иван Васильевич, холодно глядя на эту сцену, подождал, пока смех утихнет, прежде чем продолжить. Его голос снова наполнил пространство палаты:

– Ну, а голова твоя, может, сама и слетит? – спросил Фёдор, всё ещё ухмыляясь, глядя на мужика с некоторой жестокостью в глазах.

Царь, медленно и почти ласково кивнув в сторону мужика, заговорил с холодным, леденящим голосом:

– Чтоб слетела, надо рубить! – добавил Иван Васильевич, и его голос звучал как приговор.

Мужики, стоявшие вокруг, переглянулись, и на их лицах пробежала тень сомнения и страха. Один из них, почувствовав это напряжение, машинально потянулся к шее, словно уже ощущая холод лезвия на своей коже.

Царь шагнул вперёд, и его фигура, мощная и властная, словно зловещая тень, приблизилась к толпе. Он медленно развёл руками, как бы разгоняя алебарды охраны, и простолюдины отступили, давая ему дорогу.

– Колокола, – продолжил Иван Васильевич с насмешкой, – сами не могут упасть. А кто без царского веления их срезал? Того недолго и головы подрезать.

Мужики зашептались ещё громче. Некоторые переговаривались между собой, покосившись на царя, другие испуганно опускали головы, понимая, что царь говорил правду. Глухие, тяжёлые шепоты распространялись по залу, и до слуха царя доносилось:

– Не заколдован, царь-то… Всё понимает, царь справедлив.

Царь поднял руку, жестом призывая тишину, и его голос снова загремел, заполняя пространство:

– Срезать голову буду беспощадно! – прогремел он, обведя грозным взглядом всех присутствующих. Лицо его, будто высеченное из камня, выражало решимость. – Указ царя даёт право изводить крамолу, и измену боярскую с корнем рвать!

Тут взгляд Ивана Васильевича задержался на уголке зала, где из тени едва виднелась фигура Ефросиньи. Он знал, что она слышит, и понимал, что её присутствие значило больше, чем просто наблюдение.

– Царству без силы не бывать! – почти крикнул он, чувствуя, как его слова разливаются по залу, заполняя души простых людей уверенностью. – Как конь без узды не может нести царя, так и царство без силы не устоит!

В это время, за спинами царя и его мужиков, тихо и незаметно Андрей Курбский подошёл к жене Ивана Васильевича. Она стояла, сохраняя неподвижность и испуг, но, когда его рука легла на её плечо, она резко схватила её, не оборачиваясь. Лишь на мгновение её лицо исказилось от внезапного ощущения, но потом она твёрдо и тихо сказала:

– О таком, князь, и думать не смей. Не бывать тому, что у тебя на уме. Я верная раба царя московского, и стою на пути великого служения.