Стальные Бури. И пусть они укажет нам Путь…

Все присутствующие начали креститься, кланяться, их тела словно подчинялись этому древнему ритуалу. Свечи, установленные по всему храму, закачались, пламя их вспыхнуло ярче от резонанса голосов певцов. Казалось, что сами огоньки пели вместе с хором, что каждый луч света стал частью этого великого момента.

Царь, стоявший в центре храма, был теперь не просто молодым человеком – он был воплощением власти и величия.

Величественная церемония, в центре которой стоял молодой Иван Васильевич, происходила в богатых стенах Московского Кремля. Взгляд его был устремлён прямо перед собой, но в нём было не просто сосредоточение, а вся мощь грядущего правления. Его фигура возвышалась на возвышении, а блестящие золотые символы власти – скипетр в правой руке и держава в левой – создавали образ незыблемого монарха, олицетворяющего силу Русского государства. Вокруг царя клубился воздух, наполненный благоговейным пением хора, чей многоголосый строй эхом отзывался в сводах величественного собора.

Священнослужители, облачённые в роскошные ризы, подходили к царю с урнами в руках, каждая из которых была наполнена звенящими золотыми монетами. Они с уважением, почти с трепетом, поднимали урны, и их содержимое мягко сыпалось, словно река, омывая ноги молодого государя. Монеты падали на пол, звонко перекатывались, формируя золотую гору под царскими ногами. Иван IV, не колеблясь, стоял как воплощение божественного права, возложенного на него. Его лицо оставалось спокойным, но его глаза, под бровями, казались глубже, проникновеннее, как будто он видел сквозь присутствующих.

Воздух вокруг царя был пронизан не только пением хора, но и тяжёлым звучанием басов и высоких фальцетов, что смешивались в единый торжественный гимн. Пение возвеличивало царя, возвышало его над всем происходящим, а зрители – приближённые, бояре, дворяне, иностранные послы – внимательно следили за каждым его движением. На лицах многих гостей начинала появляться улыбка – с каждым мгновением церемонии росло осознание, что они становятся свидетелями начала новой эпохи.

Среди собравшихся особенно выделялась одна фигура – молодая девушка, которая будущей царицей станет. Её глаза блестели, взгляд с восхищением был прикован к Ивану Васильевичу, и на лице её играла искренняя восторженность. Она с трудом сдерживала дыхание, чувствуя, как в груди бурлит неописуемое возбуждение от близости молодого царя. Каждый миг, когда золотые монеты продолжали сыпаться под его ноги, её волнение возрастало. Она не могла отвести от него взгляда, осознавая, что вот он, будущий владыка её сердца и целой страны.

В какой-то момент священнослужители с урнами закончили свою часть церемонии, отступая назад с почтительным поклоном. Под их ногами продолжала звенеть река из золота, и как только они отошли, тяжёлый гул колокола начал заполнять пространство, наполняя его умиротворяющей, но сильной вибрацией. Царь, держа державу и скипетр, начал двигаться, выходя на середину под взглядом сотен глаз. Он остановился и, подняв голос, властно провозгласил:

– Ныне впервые великий князь московский венец царя всея Руси на себя возлагает! – его голос прозвучал громко и твёрдо, резонируя в зале, где каждый мог ощутить величие этого момента. – И тем на веки многовластию злокозненному боярскому на Руси предел кладет!

Он осмотрел собравшихся, видя, как слова его проникают в умы и сердца. Бояре, одетые в дорогие наряды, начали переглядываться, осознавая, что с этого момента многое изменится. Взгляды их становились настороженными, некоторые, как мать кузена, шептали друг другу слова недовольства. Женщина с суровым выражением лица тихо, но ясно прошептала кузену:

– Животворит князь, на боярскую власть руку поднял…

В это время зал наполнялся шёпотом, слышались негромкие, но тревожные обсуждения. Бояре и их ближайшие приближённые понимали, что теперь власть и сила, которая веками принадлежала их роду, начала отдаляться. Одни переглядывались с лёгким страхом, другие с решимостью готовились к предстоящей борьбе.

Иван Васильевич, видя, что напряжение растёт, продолжил свою речь, его голос звучал ещё более уверенно, мощно:

– Отныне русской земле единой быть! – его слова эхом отразились в стенах, и это заявление встревожило всех присутствующих. – И утверждаем мы войско служивое, стрелецкое постоянное!

Эти слова заставили бояр ещё сильнее вздрогнуть. Царь с проницательным взглядом обвёл всех присутствующих, его глаза словно пронизывали их мысли, как будто он предугадывал их реакции и планы. Он знал, что его слова вызовут нешуточные волнения, но его спокойствие и решимость оставались непреклонными.

– Но кто в тех войсках сам не сражается, тому в великих походах царских деньгами учувствовать велю, – добавил он, смягчив тон, словно пытаясь успокоить взволнованную толпу.

Мать кузена, стоявшая рядом с одной из своих подруг, презрительно прошептала ей на ухо:

– Это что же выходит? На свою голову деньги нести… На свою кончину.

Её слова звучали с явным презрением и недовольством, а во взгляде прослеживалась злоба. Иван Васильевич продолжал свою речь, теперь уже менее агрессивно, но всё так же уверенно:

– И святым монастырям великими своими доходами отныне в воинском деле учувствовать! – он почти кричал, обводя взглядом всех присутствующих, – Ибо казна их множится, а русской земле пользы с того нет!

Его последние слова прозвучали как гром среди ясного неба, и напряжение среди бояр стало нарастать. Они начинали шептаться друг с другом, переглядываясь из-под лба. Их лица стали суровыми, некоторые сжимали губы в негодовании, другие бросали испод лобные взгляды. Иностранные послы с каменными лицами молча наблюдали, их надменные выражения говорили о том, что они не принимали слова царя всерьёз.

Иван Васильевич, почувствовав, что его слова произвели нужный эффект, продолжил более мягким тоном, словно призывая к единству:

– Но что же наша отчизна как не тело, по локти и колени отрубленное. Верховье рек наших – Волги, Двины, Волхва – под нашей державой. А выход к морю в чужих руках!

Его речь прерывалась тяжёлым дыханием собравшихся, которые осознавали, что царь ведёт к неизбежным переменам. С каждым его словом лица становились всё более напряжёнными, особенно у иностранных послов. Их улыбки сменились грозными выражениями лиц, и даже самые уверенные из них начали осознавать серьёзность ситуации.

Великолепный зал Московского Кремля был полон знатных гостей, среди которых выделялись послы заморских держав, бояре, князья и представители духовенства. Атмосфера в помещении напоминала тяжёлую, невыносимую жару перед грозой – каждый присутствующий ощущал напряжение, но никто не смел его выразить открыто. Стены собора, украшенные иконами, золотыми иконостасами и тяжёлыми драпировками, словно давили на головы собравшихся, как будто сама церковная мощь стояла на страже происходящего.

В центре зала, возвышаясь, стоял Иван Васильевич. Его осанка была непоколебимой, а лицо – спокойным и сосредоточенным. Однако в его глазах читалась глубокая решимость и неподвластная ничьему влиянию власть. Он был моложе многих из тех, кто пришёл выразить своё почтение или явился с дипломатическими целями, но вся его фигура внушала страх и уважение. Этот день должен был стать поворотным моментом в судьбе не только Руси, но и всех земель, на которые Иван Васильевич возлагал свои амбиции.

Иван Васильевич медленно оглядел собравшихся. Его взгляд был проницательным и острым, как клинок, разящий безжалостно и точно. Он видел каждого – и тех, кто ему верно служил, и тех, кто ещё сомневался, и, конечно, тех, кто приехал издалека с улыбками на лицах, но с коварными намерениями в сердце. Царь продолжил говорить – его голос, глубокий и властный, эхом разнёсся по всему залу, проникая в самые отдалённые уголки:

– Ибо догма единым сильным слитным царством внутри твердым нужно быть и вовне.

Эти слова прозвучали с такой тяжестью и значительностью, что даже самые отдалённые уголки зала, казалось, содрогнулись. Каждый присутствующий будто бы ощутил на себе взгляд царя, который весил больше, чем самые тяжёлые кандалы. В этот момент зал погрузился в напряжённую тишину, прерываемую лишь редким дыханием гостей. Послы заморских держав, которые ещё минуту назад были оживлены и весело переговаривались, начали переглядываться. Их лица, ещё недавно украшенные надменными и чуть насмешливыми улыбками, стали серьёзными, а в глазах появилась тревога. Они понимали, что Иван Васильевич говорит не просто как монарх своей страны, а как человек, заявляющий о своих намерениях на весь мир.

Иван Васильевич, словно дождавшись эффекта от своих слов, ненадолго замолчал. Его лицо оставалось суровым, но теперь в его глазах появилось что-то новое – горечь и одновременно страсть. Он продолжил, его голос стал мягче, но от этого не менее решительным:

– Но что же наша отчизна как не тело, по локти и колени отрубленное? – начал он, и в его тоне чувствовалась глубокая скорбь. – Верховье рек наших – Волги, Двины, Волхова – под нашей державой, а выход к морю в чужих руках.

С каждым словом его голос становился всё более проникновенным, как будто он говорил не только к аудитории, но и к самому себе, осмысливая каждое произнесённое слово. Царь медленно поднял голову, и его взгляд снова прошёл по рядам гостей. Солнечный свет, проникающий через витражи, играл на его лице, отбрасывая тень двухглавого орла – символа власти Московского царства. Эта тень легла на лицо Ивана Васильевича, придавая его чертам почти демоническую величавость, подчеркивая его неоспоримую власть.

– Приморские земли отцов и дедов наших от земли нашей отторгнуты, – продолжил Иван Васильевич, и его голос теперь звучал с неумолимой твёрдостью. – А посему в день сей венчаемся мы на владение тех земель русских, что ныне до времени под другими государями лежат.

Его последние слова словно повисли в воздухе, заставив присутствующих затаить дыхание. Послы начали переглядываться ещё более настороженно. Раньше они пытались скрыть своё недовольство, но теперь их лица стали словно каменные, на них отразилось явное напряжение. Никто из них не ожидал, что Иван Васильевич так открыто заявит о своих намерениях. Особенно это не понравилось тем, кто представлял интересы западных держав, уже давно претендующих на влияние в этих землях.

– Два Рима пали, – сказал Иван Васильевич, и его голос стал ещё громче, ещё увереннее. – А третий – Москва – стоит, и четвёртому не бывать!

Его слова звучали как вызов всему миру, как грозный удар по гордости и амбициям западных государей. Лица послов, ещё недавно самоуверенные и исполненные презрения, изменились. Их губы сжались в тонкие линии, а глаза сверкнули гневом. Один из них, высокий и широкоплечий мужчина с массивными чертами лица, вскочил со своего места, словно не выдержав тяжести произнесённого:

– Папа этого не допустит! – закричал он, произнося эти слова на ломаном русском. Его голос звучал с явным вызовом и угрозой. – Император не согласится!

Его лицо было багровым от ярости, глаза широко раскрыты, а в голосе звенело негодование. Он махнул рукой в воздухе, как будто хотел отбросить произнесённые Иваном Васильевичем слова, словно они могли повредить его гордость и положение.

Другой посол, старый, но всё ещё грозный на вид, поддержал своего коллегу, крикнув:

– Европа не признает царя московского! – Его голос дрожал от ярости, а худое лицо исказилось в гримасе презрения.

Теперь все внимание было приковано к царю. Все ждали его реакции, но Иван Васильевич не спешил отвечать. Он стоял, словно скала посреди бушующего моря, непоколебимый и уверенный в своей правоте. Его взгляд оставался спокойным, но в глазах появилось нечто, что заставило замереть даже самых ярых противников.

Позади царя, в тени, стоял человек, менее заметный, но от него исходила некая загадочная уверенность. Он выступил вперёд, и его голос разнёсся по залу с неожиданной силой:

– Когда царь русский будет силён, все признают, – сказал он. – Никуда не денутся. Надо не допустить его силу.

Эти слова были как удар по лицу послам. В зале снова пронеслись шёпоты, а лица иностранных гостей стали ещё более напряжёнными. Они понимали, что перед ними разворачивается нечто большее, чем просто дипломатический спор. Иван Васильевич ясно дал понять, что Русь уже никогда не будет прежней.

Тогда из толпы, словно по знаку, выкрикнула женщина в роскошных, богатых одеждах. Её лицо было строгим, а глаза сверкали уверенностью. Это была мать кузена царя, и её присутствие добавляло происходящему ещё больше значимости. Она резко подняла руку, заставив всех замолчать, и громко прикрикнула:

– Сим празднованием свадьба назначена! Учиним же свадьбу этому хозяину!

Её голос прозвучал как команда, как последний аккорд, завершающий эту мощную и напряжённую церемонию.

В сердце древнего Кремля, за толщей белокаменных стен, таилась палата, чьи бархатные покровы впитывали тусклый свет свечей. Огоньки, заточённые в тяжёлые канделябры, рассыпали по стенам причудливый танец теней, рисуя картину, полную мрака и тайны. В этом укромном уголке царских чертогов, где каждый вздох звучал подобно грому, сошлись двое, чья беседа грозила перекроить судьбу целого государства.

Один из них, юноша, облачённый в роскошь, словно сотканную из лучей заходящего солнца, излучал тревогу, несмотря на блеск своего наряда. Его русые кудри, уложенные с изяществом придворного щёголя, обрамляли лицо, на котором печать достоинства боролась с тенью внутреннего смятения. Пальцы, унизанные самоцветами, нервно сжимались в кулаки, высекая искры из драгоценных камней.

Напротив него, словно воплощение самой тьмы, застыл второй собеседник. Его чёрные одежды, казалось, поглощали свет, превращая мужчину в живую тень. Глаза его, холодные, как лёд на Москве-реке, излучали пронзительный ум и скрытую угрозу. Когда он заговорил, его слова, подобно ядовитому туману, заполнили пространство между ними:

– Отчего Иоанну дарована такая милость? – произнёс он, и голос его был подобен далёкому раскату грома. – Почему Курбский, чей род не менее почётен, склоняет колено перед Иоаном? Не в Ярославле ли должен воссиять трон Руси, а не в Москве?