Стальные Бури. И пусть они укажет нам Путь…

Каждое слово падало, как удар кузнечного молота, высекая искры ярости в глазах молодого князя. Его пальцы, украшенные перстнями, побелели от напряжения, а лицо исказилось маской едва сдерживаемого гнева. Резко развернувшись, он устремился к выходу, и богатые одежды взметнулись за ним, словно знамя восстания.

Его шаги, гулко отдававшиеся в пустоте палаты, были полны решимости и ярости. Каждый удар каблука о каменный пол звучал как вызов самим небесам. Человек в чёрном провожал его взглядом, в котором читалось тайное удовлетворение и настороженное ожидание.

Когда эхо шагов растаяло в глубинах дворца, тёмная фигура медленно двинулась к противоположному выходу. Его движения были плавными и осторожными, но в них чувствовалась неумолимая целеустремлённость хищника, идущего по следу жертвы.

Тишина вновь окутала покои, но это было затишье перед бурей. В воздухе висело предчувствие грядущих потрясений, готовых захлестнуть Русь волной гнева и перемен, подобно могучему валу, что сметает всё на своём пути.

2 глава: На Казань!

Высокие своды палат, расписанные искусными мастерами, уходили ввысь, теряясь в полумраке. Огромные подсвечники, украшенные затейливой резьбой, бросали причудливые тени на стены, создавая атмосферу таинственности и величия. Широкие каменные ступени вели к полу, выложенному искусной плитой, где уже собрались гости.

Столы ломились от яств, достойных царского пира. Золотые блюда с жареными лебедями соседствовали с серебряными подносами, полными осетровой икры. Медовые пряники и пышные пироги источали ароматы, от которых кружилась голова.

В центре зала, словно два солнца, сияли молодые – Иван Васильевич и его невеста, теперь уже жена. Они сменили венчальные одежды на белоснежные наряды, расшитые золотыми узорами. Ветви и цветы, вышитые искусными мастерицами, словно оживали под светом свечей.

Девичий хор, расположившийся на галерее, заливался соловьями, их голоса, чистые и звонкие, наполняли пространство неземной красотой. Иван, не в силах оторвать взгляд от своей суженой, нежно коснулся ее губ. Поцелуй, долгий и страстный, казалось, остановил время.

Когда влюбленные наконец оторвались друг от друга, они, следуя древнему обычаю, поклонились гостям. Митрополит, облаченный в черные ризы, расшитые золотом, вместе со своими служителями поднял серебряный кубок:

– Во славу царя всея Руси! – провозгласил он, и его голос, глубокий и звучный, эхом разнесся по палатам.

Бояре и служивые люди, бородатые мужи в соболиных шубах, разом повернулись от столов. Их руки, унизанные перстнями с драгоценными камнями, подняли тяжелые кубки.

– Слава! Слава царю Ивану Васильевичу! – раздался многоголосый хор, от которого, казалось, задрожали стены.

Иван Васильевич, улыбаясь, взял огромный кубок, инкрустированный рубинами и изумрудами. Его глаза, лучистые от счастья, окинули взглядом собравшихся.

– Что-то сильно Москва белокаменная колоколами разразилась, – пошутил он, и его голос, молодой и звонкий, разнесся по залу.

Ефросинья Старицкая, стоявшая неподалеку, не смогла сдержать язвительной усмешки. Ее глаза, холодные и колючие, встретились со взглядом митрополита.

– Радость народная по Руси несется, – проговорила она, многозначительно кивая в сторону царя. В ее голосе слышалась плохо скрываемая ирония.

Иван, словно не заметив этого выпада, поднес кубок к губам своей жены. Анастасия, зардевшись, сделала глоток. Ее глаза, полные любви и обожания, не отрывались от лица мужа.

Ефросинья Старицкая, не выдержав этой идиллии, схватила огромный кубок с вином. Ее лицо исказилось, словно от боли, и она, почти рыча, выкрикнула:

– Горько!

Бояре, уже изрядно подвыпившие, с набитыми ртами подхватили ее призыв. «Горько! Горько!» – неслось со всех сторон, сливаясь в единый гул.

И снова кубки взметнулись вверх, и снова вино полилось рекой. Иван, не заставляя себя долго упрашивать, притянул к себе Анастасию. Их поцелуй был страстным и долгим, вызывая одобрительный гул среди гостей.

Атмосфера в палатах была пропитана радостью и весельем, но внимательный наблюдатель мог заметить напряженные, почти враждебные взгляды, которыми обменивались некоторые из присутствующих. Колокола продолжали звенеть, их мелодичный звон проникал даже сквозь толстые стены палат.

По знаку митрополита священнослужители также подняли свои кубки. Ефросинья, не прекращая сверлить взглядом целующуюся пару, медленно поднялась со своего места. Ее рука, державшая кубок, слегка дрожала.

– Горько! – снова воскликнула она, и ее голос, звонкий и резкий, прорезал общий гул.

Ефросинья помахала кружевным платочком и, покачиваясь, направилась вдоль зала. За ней, словно тени, следовали слуги с подносами, уставленными кубками и чашами с вином. Она шла, кланяясь и улыбаясь всем встречным, но ее улыбка была наигранной и театральной.

Сын Ефросиньи, кузен Ивана Васильевича, подскочил к матери, накинул на плечи матери роскошную шубу, расшитую золотом и серебром. Ефросинья, благодарно кивнув сыну, нырнула в низкий проход в стене, украшенный изображениями двух ангелов с распростертыми крыльями.

Она медленно спускалась по ступеням в полумраке, где каждый шаг звучал как лёгкий шёпот в абсолютной тишине. Вокруг неё была полу тьма, только изредка прорезаемая тусклым светом факелов, оставляющих длинные, танцующие тени на стенах. Платье, обвивавшее её фигуру, мягко шуршало, когда она перемещалась, как будто само ощущение тяжести времени проникало в каждый её шаг.

В великолепно украшенном зале, где расцвеченные золотыми узорами стены и высокие резные потолки отражали свет множества свечей, виночерпии, одетые в дорогие и великолепные одежды, приблизились к царскому трону. Они были облачены в богатые одеяния, с тканями, переливающимися золотыми нитями и драгоценными камнями, которые игриво мерцали в свете факелов. Их лица были озабочены, выражая тревогу и печаль, которые явно не соответствовали торжественному событию.

Царь Иван Васильевич, сидящий на своём троне, заметил, что даже на таком празднике, как его коронация, виночерпии не могут скрыть своё внутреннее напряжение. Он, с лёгкой улыбкой на губах, которая лишь слегка проскользнула через его обычно суровое лицо.

– Отчего же, друзья мои, ваши лица такие хмурые? – спросил он, в голосе его звучала весёлая нотка, которая явно контрастировала с мрачным настроением виночерпиев. – Или праздник вам не по душе?

Виночерпии переглянулись, и их лица не претерпели никаких изменений, как бы ни старались они скрыть своё истинное состояние. Один из них, который стоял в центре внимания, в богатых одеждах с золотыми шнурами и драгоценными камнями, пожал плечами и с трудом сдержал печальную улыбку.

– Да, царь, бывает так, – сказал он, и в его голосе звучала нотка тоски, словно он уже был давно знаком с горькой истиной, которую пытался скрыть. – В народе говорят, что с новой женитьбой старой дружбе конец.

Эти слова, произнесённые с тяжёлым, выжидательным тоном, вызвали моментальную реакцию среди присутствующих. Жена Ивана Васильевича, облачённая в изысканное платье, с ореолом строгости и властности, обернулась и устремила на виночерпия взгляд, полный непреклонной строгости. Её глаза сверкающими, как стальные клинки, пронзали окружающих.

Царь, заметив эту перемену в атмосфере, обернулся к виночерпиям и, всматриваясь в их лица, продолжил расспрашивать, словно пытался вырвать из них скрытые эмоции.

– А что же Фёдор Колычёв скажет по этому поводу? – спросил он, его взгляд был сосредоточен на другом виночерпии, стоявшем с кувшином в руке, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Фёдор Колычёв, более старший из виночерпиев, с глубоким вздохом и опущенной головой, ответил, как будто каждое слово давалось ему с большим трудом:

– Порвать с древними обычаями, царь, нехорошо. Через это великая смута может возникнуть. Но я не смею идти против царя, и рядом с тобой идти тоже не могу. – Его голос был полон смирения и растерянности, отражая внутреннее раздвоение между долгом и личными чувствами.

Царь, внимательно выслушав Фёдора, откинулся на своём троне, и на его лице появилась грозная и суровая выражение. Взгляд Ивана Васильевича, полный могучего гнева, был сосредоточен на виночерпии, и его голос пронзил воздух, как молния.

– Здесь царя земного на царя небесного меняешь? – прогремел его голос, насыщенный гневом и властностью, словно он судил виночерпия за его выбор.

Фёдор отвёл взгляд, и его лицо покраснело от стыда. Однако царь, почувствовав, что его гнев мог разрушить не только праздник, но и людей, которые его окружают, смягчил свою интонацию. Тон его стал тише, но сохранил оттенок властности.

– Не стану я между тобой и царём небесным становиться, – произнёс Иван Васильевич, его голос был полон некоторой мягкости. – Ступай в монастырь, молись. За всех грешных молись.

Но, прежде чем Фёдор успел осознать облегчение от слов царя, Иван Васильевич резко подскочил с трона и схватил Фёдора за плечо, как будто решив исправить ситуацию в последний момент. Его глаза сверкали решимостью, и он произнёс слова, полные настойчивости.

– И помни, Фёдор, когда нужда будет позову. Приди на зов.

Царь и Фёдор обнялись крепко, словно братья. Объятие было настолько страстным и тёплым, что казалось, оно преодолело все преграды и расстояния, разделяющие их.

Ефросинья сидела, всматриваясь в полу мрак. В полумраке, снизу, из другого прохода, вдруг выскочило несколько человек. Они торопливо поклонились ей. Один из них, суетливо подбежав, наклонился к ней и начал шептать что-то на ухо. Это был Малюта Скуратов. Он, не теряя времени, сообщил ей о том, что толпа направилась к царским хоромам, собираясь жечь Глинских. Толпа уже двигалась к царю, требуя его.

Ефросинья, услышав это, выпрямилась и, словно прощаясь, кивнула Скуратову, вернувшись в тот же проход, откуда пришла, рядом с идущими слугами, несущими яства. Она осмотрелась вокруг – по палатам несли еду, среди которой были лебеди, запечённые до золотистого блеска, столь реалистично оформленные, что казалось, будто они вот-вот взлетят. Слуги шли с глиняными чашами, большими, выполненными в форме животных – лебедей, кабанов. В каждой такой посуде лежали различные яства: мясо, фрукты, густые соусы, аромат которых наполнял воздух, возбуждая аппетит у всех присутствующих.

Девичий хор продолжал петь, радуя своим пением всех собравшихся. Голоса дев наполняли зал мелодией, создавая атмосферу торжества и праздника, которая словно закручивалась в вихре еды и песен, образуя вокруг царя и его трона нечто волшебное. Слуги с посудой в форме животных шли по кругу, словно образуя хоровод, и это зрелище было столь впечатляющим, что жена Ивана Васильевича захлопала в ладоши от радости и веселья, её лицо озарилось улыбкой. Ей явно нравилось происходящее, и она искренне восхищалась всем увиденным.

Андрей Курбский, тот самый молодой человек, который был в сговоре в подвале, сидел за столом. Он поднял кубок, полный вина, и в один миг выпил его до дна. Затем, как будто охваченный внезапным порывом, вскрикнул на весь зал. Его глаза встретились со взглядом жены Ивана Васильевича, и этот взгляд был чересчур долгим, почти непозволительным. Они смотрели друг на друга так, как не стоило бы смотреть в подобной обстановке. Этот момент тянулся, пока Курбский, словно решившись на что-то, не взял кубок и со всей силой бросил его на пол. Кубок с грохотом разбился, и этот звук разлетелся эхом по всему залу, заставив всех на мгновение замереть.

Люди, простолюдины в обычной, поношенной одежде, с факелами в руках и грубыми палками, выскользнули из того же прохода, откуда минутой ранее вышел Малюта Скуратов. Их лица были полны гнева и злобного напряжения, будто каждая жилка в их телах натянулась до предела, готовая лопнуть в порыве ярости. Они двигались спешно, их шаги отдавались глухим эхом в сводах хором, словно предвестники грядущей бури.