Камни прошлого

– Ну, ёк макарёк! – похлопал по спине офицера-эсэсовца Хренов. – Маскарад окончен, хер официр. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и лицо духовное, неприкосновенное…

Немец, не ожидавший быстрой развязки, как-то обмяк, упал на колени.

– Я всегда любил русский народ… Я ненавидел Хитлер…

– К стенке его, пока в штаны не наделал, – сказал Хренов, передёргивая затвор своего автомата.

– Не надо, не надо, умоляю вас!.. – заплакал эсесовец. – Я не сам пошёл в СС… Я студент Берлинского университета Фридриха Ланге, со второго курса призвали в армию. Записали в отборные войска СС как чемпиона философского факультета по боксу. Я не мог, товарищи, сказать наци нет. Я был совсем мальчишка… Любил стихи Гёте, изучал «Фауст», я не мог ничего сделать… Пожалуйста, не надо к стенке, не надо!.. – умолял эсесовец.

– Фауст-патрон ты изучал, сучонок! – пнул его ногой Пётр Хренов и стал поднимать рослого немца за шиворот сутаны. – Не один наш танк вы этими фаустами сожгли, сволочи! Так будь мужиком, слизняк! В штаны, гляди, не наделай – вони не оберёшься…

– Не надо, не надо убивать, – подвывал, стоя на коленях, эсесовец. – Ich libe Muter und Leben auch wenns das mal nicht gut mit meint!..[2 - Я люблю маму и жизнь, даже если иногда мне и не так хорошо с ней (нем.).]

– Ишь, на родном залопотал, – опять пнул ногой немца Пётр. – Не гавкай и не скули – не разжалобишь своей мутер. А ты наших матерей пожалел, сучонок? Давай, давай, хер официр, на выход!

Хренов повернулся к Илье.

– Я его у разбитки к праотцам отправлю, чтобы помещение его поганой кровью не изгадить, – сказал он. – Скажем лейтенанту, что застрелили при попытке к бегству. И никакой возни с допросами-распросами. На хрен он нам нужен, чтобы язык об эсесовца трепать, кормить его, охранять… Заслужил – получи по заслугам…

Солдат комендантской роты сильно встряхнул немца, взяв того за шиворот чёрного кителя, потом подтолкнул обмякшего от страха эсесовца дулом автомата к двери.

– Пожалуйста, не надо! – умоляюще глядя на Лаврищева, заверещал офицер. – Я бывал в России, учил ваш великий язык. Я никого не убивал. Никогда!.. Это в Гуеве, где стояла наша часть, вам скажет любой крестьянин. Я люблю русский народ…

– Ишь, как запел, сучонок! – засмеялся Хренов. – Перед смертью не накуришься, парень! Давай, давай, пошёл форверц! Слышали мы от вас эти песни…

– Стой! – остановил конвоира Лаврищев, услышав название родного села. – Я сам…

– Что – сам? – не понял Хренов.

– Он тут про Гуево ненароком обмолвился… Так я сам, Петя, его к праотцам отправлю, – повторил Илья. – Дай-ка твой автомат. Не хочу потом свой ТТ чистить…

Хренов пожал плечами:

– Ладно, сам так сам.

Илья Лаврищев вывел обмякшего от страха немца на пустырь, где темнел остов разбитого снарядами здания, поставил к уцелевшей стене немца и отошёл от него на десяток шагов.

– Пожалуйста, не надо расстреливать… Я хочу вам сделать большой подарок. Бесценный подарок. Вы вернётесь из Кёнигсберга домой очень богатым человеком… Пожалуйста, нихт шиссен, не стреляйте!..

– Купить хочешь? – прохрипел сержант Лаврищев. – В Гуево, говоришь, бывал? Маму свою любишь, говоришь? А на могилку к моей матери с бабкой, дедом и маленькими сестрёнками, случаем, не сходил? Проведать, а? Полдеревни сожгли, а теперь маму вспомнил?

Немец, не слушая сержанта, судорожно копался за пазухой.

«Что он там ищет? – подумал Илья. – Крестик, чтобы помолиться? Так нет на них нательного креста! А может, пистолетик какой спрятан? Шмальнёт, как говорит Хренов, – и нет сержанта Лаврищева…».

– Вот, возьми на память, возьми!.. Это царский перстень! Бриллиант в двенадцать каратов!.. Дом новый построишь, жить богато будешь… Возьми. Я дорого плачу за жизнь…

Немец в разорванной сутане трясущимися руками снял через голову шнурок и протягивал Илье замшевый мешочек с вышитым золотом двуглавым российским орлом.

– Тут царский перстень, солдат! Вот, смотри!..

И он извлёк из мешочка массивный перстень. Большой камень, поймав своими гранями лунный свет, будто ослепил глаза и затмил сознание Ильи.

– Дорого плачу, – прошептал эсесовец.

Лаврищев, не опуская автомата, подошёл к немцу, вырвал из его рук перстень и, дав короткую очередь поверх головы, просипел:

– Беги, собака, пока я не передумал!

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

«По зорьке багряной, в лазоревый час,
В край детства нагряну на яблочный Спас».

    (В. Боковой)

За все годы, промелькнувшие в столице как один день, Игорь Ильич ещё пару раз бывал в родном Гуево. Ездил к матери на её юбилей. Тогда бабе Вере то ли 70, то ли 75 стукнуло… Игорь Ильич уже и не помнил, сколько прожитых Верой Ивановной Лаврищевой лет отмечал он со своими гуевскими родственниками: в служебной и семейной кутерьме московских будней цифры и в калькуляторе, и в голове стираются быстрее слов. Хорошо помнил только, что ездил на яблочный Спас, совпадавший с днём рождения матери, приходился на 19 августа. Хотя что это я? Не на яблочный Спас ездил тогда на свою малую родину лаврищев, душу спасать ездил Игорь Ильич на землю, в которой лежали его отец, убитый на глазах маленького Игорька бандитами, его близкая и далёкая родня… Туда, где ещё цеплялась за жизнь корнями его старая ракита на околице деревни. Дерево с огромным дуплом, которое с годами только разрасталось, убивая дряхлевшую плоть, с детских лет служило Игорьку верным маяком. Если уж выбрался из леса на большак, увидел макушку старой ракиты – иди на неё, не сворачивая. И уж точно – домой обязательно попадёшь. По любому.

– Мать на свой юбилей нас зовёт, – сказал он тогда супруге, получив письмо с родины. – Поедем?

– Когда, душа моя?

– 18 августа нужно выезжать…

– Пятнадцатого? В пятницу? Ты же знаешь, Ильич, у меня процесс серьёзный на этот день назначен. Ау тебя, вижу, душа в дерёвню просится?

– Не в дерёвню, – ответил Лаврищев. – На родину.

Позвал с собой детей – Юлиана и Ирину, но те под разными предлогами тоже отказались.

– Тогда поеду один, – вздохнул следователь. И поехал С лёгкой душой, что настоял на своём. С ожиданием радости встреч поехал. Накануне Яблочного спаса выехал из Москвы и на другой день уже был в Судже. Оттуда – рукой подать до его родной деревни. Автобус до Гуево в те годы ходил два раза в сутки – утром и вечером. На утренний он опоздал. Вечерний ждать было невыносимо долго. Решил выйти на большак и идти пешком, пока не поймает попутную машину.

Лаврищев, закинув за плечи рюкзак, в котором вёз подарок матери и гостинцы землякам, солнечным августовским днём шагал по узкому шоссе. Душа пуста, думал он, если в ней нет места для родины. Многое сохранила его душа из праздников детства.

Три Спаса было в его родной деревне Гуево. Первый спас – медовый. Пришёл он и словно дал им, ребятишкам, знак: лету конец, можно мёд качать, пчела не обидится…

Второй Спас – яблочный. Их сосед по деревенской улице, дед Яшка по прозвищу Рваное Ухо, и в те атеистические годы веровавший в Бога и мало-мальски соблюдавший обычаи и традиции своих родителей, на Спас-Преображение яблоки всегда кропил.

Чудно для ребят было это видеть…

– Дед, а дед, – донимали Рваное Ухо гуевские пацаны, – а зачем ты яблоки кропишь?

– А как же, – отвечал старик. – Адам и Ева согрешили? Согрешили, когда их змей яблоком угостил. А Христос взошёл на гору и освятил. Раньше, хлопцы, яблоки перед Спасом в церковь носили. Там их поп кропил, отец Николай… Его ишшо перед войной с немцами как вредного шпиёна расстреляли… Церкву закрыли. Теперь вот я кроплю. А хто из вас, пострелят, до окропления моих яблок поест, у того в животе червь заведётся. А так окропил – и здорово живёшь!

Дед Яша Рваное Ухо сам отсидел семь лет без права переписки. За что? Никто толком не знал. В ту пору полстраны сидело, а другая половина охраняла. Что было, то было, чего греха таить…

Лаврищев шагал по большаку с лёгкой душой, предвкушая радость, которая уже была близко, на подходе. Не подвела и погода в Преображение Господне, как горнальские монахи, заходившие с крестоходцами в Гуево, называли привычный для мальчишеского уха яблочный Спас. Ласковый, тихий свет от него тогда был в душе Игоря Ильича. Отчего так, думал он по дороге к отчему дому. Да, должно быть, от утренних садов, мимо которых шагал следователь, от светлого голубого неба, от ворохов рыжей свежей соломы, от несказанного запаха курской антоновки, от листьев молодых и старых яблонь – мягких, ласковых, как руки его матери…

Радость уже была на подходе. Если входить в Гуево со стороны Суджи, то с большака старая ракита на околице деревни видна была километра за три. Её ветви, грустно опущенные к земле, в летний зной несли прохладу, в дождь укрывали путника, как в зелёном шалаше, и для всех она была словно маяк для мореходов: увидишь старую ракиту издали – иди прямо на неё, никуда не сворачивая. И с курса не собьёшься точно, знал Игорь.