Калейдоскоп

После того рокового дня и очень скандального инцидента, когда, кровь с носа, но Ивану Ильичу пришлось распрощаться с «вип-номером» у зоопарка, у той самой скандальной старухи, трактористки-ударницы – Макаровны, кото- рую он, беря пример с Родиона Раскольникова, без малого чуть было на тот

свет не отправил… Вовремя, господь бог сподобился, и Гендоша за руку схва- тив, отвёл беду от буйной его головушки. Правда, он, как ярый в прошлом атеист, в это совсем не верит, и говорит: что он, типа того, сам себя остано- вил, чтобы не зарубить её топором… Да прям-таки насмерть!.. Оно-то, не нам об этом судить: так это было или иначе, может, старуха того и заслужила! Не святая была, а с гадючьих головок! и бог ей судья. Так вот, с того дня прошло не так уж и много времени и жизнь, как и прозябание Побрякушкина-погре- мушкина за эти дни явно не улучшилась… Впереди его ожидала всё та же тя- гомотня, которой не позавидует и бомж с десятилетним стажем, а колесо ле- дяной купели, подмяв под себя, поволокёт его по болоту ростовских по- моек…

Продолжим, читатель, и всё по порядку. Покинув старушечью обитель-ко- нуру, а попросту клоповник и рассадник тараканов… Хотя об этом, вроде бы и горевать не стоит, но всё-таки, какая бы и ни была, но крыша над головой. А теперь ему, товарищу Гендошу, хоть иди и в Дону утопись!.. Вот уже который день подряд он ходил, бродил спотыкаясь, как торчок-наркоман, и всё про- должал думать о той женщине, с которой случайно довелось ему побеседо- вать всего несколько минут на том блошином рынке, в переулке Семашко.

Предаваясь унылым, а периодами и довольно мрачным мыслям, как и сама

его судьба, подталкивающая его в спину, Побрякушкин-Куцанков, сейчас не- торопливо шествовал, а попросту – брел по улице Станиславского, продол- жая, как мы уже сказали, спотыкаться на трамвайных путях и направляясь в

сторону Старого базара. В эти скорбные для него минуты, как и непогода в то ужасное утро, где-то в глубине души таил он надежду, вновь встретить её – ту незнакомку… И продолжая придерживаться правила, которое гласило: не верь, не бойся, не проси, которому его ещё учила школа, затем институт, а по- следнее напутствие, как помнится, по этому поводу, на длинную и долгую до- рогу, давала незабвенная тёща: «…Прежде, чем тебя законопатят в след-

ственную камеру, успей в них рассажать своих подчинённых!..», – звучали эти слова в ушах вместе с ветром. На эту минуту Гендош поставил на той незна- комке не только твёрдый знак, а само ударение, хотя периодами и задавал

сам себе один и тот же вопрос: «Спрашивается, зачем?!.. Кому ты нужен?!..». Сырой ветер, дувший сквозняком, как в трубу, вдоль улицы Станиславского

– пронизывая всё насквозь и с остервенением воя в проводах – дорывал на Гендоше последние обноски. Холодил под тряпьём его ещё молодое и где-то несомненно и крайне востребованное мужское тело, о чём он, конечно же, не мог знать на данное время, и которое после холода у него всегда по ночам сильно чесалось. Стараясь не думать об этом, Иван Ильич продолжал брести наугад, испытывая судьбу, как сказали бы где-то в армейских кругах: на проч- ность, выносливость и нечеловеческое терпение, чтобы, не дай бог, да не по- лезть случайно в петлю, как последний предатель Родины… О чём – как

помнится – на эту тему ещё с тёщей, Инессой Остаповной, когда-то они пла- менную речь ночью вели. Да, да – в ту злополучную ночь диалог тот состо- ялся, когда синим пламенем полыхала его фабрика и вся его жизнь рушилась в пропасть обвалом… Прямь, как собаке под хвост…

Пока Побрякушкин семенил ногами, крепко задумавшись, а в это же са- мое время, в старой части городских кварталов – «папы-Ростова» – в подъ- езде старинного дома, ещё дореволюционной постройки, в районе, извест- ной на весь город, Богатяновки, по улице Седова, спускались торопливо на низ, направляясь к выходу, двое молодых парней, впереди которых – по ка- менным ступенькам – стуча каблучками, спускалась на низ ещё и шикарная дама. Если понаблюдать со стороны, то, как часто оценивали многочислен-

ные гости, из числа клиентуры – по водке, дамочка – выглядела явное не «фу- фло» и ею была Клавдия Максимовна Сироткина. Одета она была по послед- ней шик-моде, на мордочку симпампулечка, да и вообще – миловидная ба- рышня бальзаковского возраста. Чем-то она уж очень сильно напоминала и

даже похожа была на известную актрису советского кино Федосееву-Шук-

шину. Следом за нею плелись: Сидоров Георгий, в обиходе прозываемый Жо- рой-Капустой, а за ним шлёпал своим плоскостопием, как тюлень ластами по льду, его ровесник и «брат», если считать от самого раннего детства – по

Азовскому детдому, а впоследствии подельник и «сидельник» всё в той же Азовской, но уже исправительной колонии для несовершеннолетних – Юра Сундуков. Такой же двадцатилетний раздолбай, как и Жорж-Капуста, но уже под кличкой – Хомяк-косолапый.

В это пасмурное и непогожее утро, в подъезде древнего дома, помнящего ещё дворян и всяких там захудалых князьёв и графъёв, и несмотря на то, что и улица носит название прославленного мореплавателя Седова, в полутём- ном пространстве лестничных маршей стоял удушающий запах собачьей мочи, с добавлением ещё и человеческих испражнений. Углы и ступени – к всеобщему и вашему сведению, граждан и соседей в подъезде – ещё и агрес- сивно попахивали примесью кошачьего помёта и территориальных их меток, но уже – кошачьих испражнений. На удивление, все участники жилищного

процесса, в этом первом подъезде, давным-давно уже так внюхались в эту невыносимую вонь, что ничегошеньки даже не замечали, как будто бы пах- нет свеже-сваренным кофе. В руках у Клавдии-Жульеты был блестящий, эта- кий переливающий всеми цветами радуги, лакированный ридикюль, где, ве- роятней всего, лежала немаленькая сумма денег: разумеется, по тем време- нам и, если исходить из дороговизны самого ридикюля. В зубах у неё – меж накрашенных пухлых губ – торчала длинная предлинная папироса. Эта самая папироса сейчас дымила, наполняя подъезд ароматом тропических трав, и

была – эта цигарка – неизвестного происхождения, может быть, привезена из самой Гаваны. Но этот вопрос скорее всего относился к простолюдинам и к остальным обывателям дома – а папиросы такие продавались в табачных ки-

осках, как и те же Гаванские сигары – дорого, конечно, и в то же время только на штуку. Юра-Хомяк в руке нёс авоську с пустыми бутылками из-под кефира. Нёс для того, чтобы сдать их по двадцать копеек за штуку, и тут же снова ку-

пить, но уже по тридцать копеек, наполненные обезжиренным кефиром. Та- кая разбежка в цене кефира и самой посуды, когда содержимое в два раза дешевле посуды, было придумано властью умышленно, чтобы бутылки сда- вали. Умно и практично, – думает автор. Жорик-Капуста, держа на-пупку, та- щил картонную коробку, в которой тарахтели, позванивая, тоже пустые бу- тылки, но они были уже из-под пива, вина и ликёра. Бутылки из-под водки

они не сдавали, по причине того, что они её никогда и не покупали, а наобо- рот, собирали пустую посуду из-под водки по всему центру города и сносили в квартиру… Секрет этой манипуляции нам предстоит ещё узнать…

Вернувшись, к предыдущему высказыванию, насчёт кефира и посуды, от себя мы добавим. В том прошлом, так называемом – Брежневском периоде развитого социализма – «застое» – было неисчислимо много великих и про-

сто хороших, не только достижений, но и других разумных вещей, которые во времена, так называемых Горбачёвских «реформ», отменять не стоило было. Отменить следовало всего малость, всего несколько пунктов, – ну, не более десяти. Разрешить мелкую и среднюю частную собственность, как и предпри- нимательство, не казнить за те несчастные сто долларов, найденных у тебя в кармане; узаконить свободу слова и печати. И главное, принять закон много- партийности. Остальное всё должно было функционировать в рамках свобод- ного рынка и конкуренции. Но это уже – только слова, ибо начали всё и как всегда – с заднего прохода, и со словами: «…Разрушим всё до основанья, нанесём сокрушительный удар, и камне на камне не оставим от прежней той жизни «застойной». В древнем Египте, новый фараон приходя к власти, рас- поряжался стереть любое упоминание о прежнем правителе. Уподобившись этому, в конечном счёте превратили Великую державу в какую-то Колумбию

и Гондурас, где мафиозно-правящая верхушка – наркобароны и казнокрады – правят страной… Мы удалились от темы, вернёмся всё-таки к нашим персона- жам.

Сидоров-Капуста и Хомяк-Сундуков не всегда проживали в этом доме, но вот уже второй год как они обитали в квартире у тёти Клавы. По крайней

мере, эти два, оболтуса-обормота – так Клава часто их называла – по возрасту и впрямь годились ей в племянники, и обращались они к ней, как к родной тёте. И словно в унисон всему этому, жильцы во всём доме именно так и ду- мали, что это племянники, прибывшие из какой-то глухой и неизвестной де- ревни. И даже, когда они на пару укладывались к тёте Клаве под бочок – пе- респать с ней в мягкой постели – один с краю, второй от стенки, а Клава, по

прозвищу Жульета-авоська – посредине, то и при этом Юра-косолапый, часто гундося, спрашивал: «Тётя Клава, мой локоть в бок вам не давит?.. а то мне уже некуда его девать… И до вашей титьки я почему-то не достаю…». А в это время от стенки, из-за растянувшейся на спине Жульеты-авоськи, которая в

этот промежуток времени лежала и млела, в ожидании любовных утех и страсти, слышался голос Жорика-Капусты: «А я вам чё, резиновый?!.. на стенку я не полезу, она холодная!..».

Но это случится чуть позже. Обычно это случается уже довольно поздним вечером, когда они, вернувшись домой, и после того, как провернут и посвя- тят часть времени на реализацию палёной водки, после чего уклавшись в по- стель, приступают к заключительной части дневного бытия. Потому не стоит забегать нам вперёд, и раз они будут этим развратом заниматься уже ночью, мы вернёмся в то ветреное и хмурое утро в подъезд буржуйского дома, где они проживали, на улицу Седова.

Клавдия Максимовна Сироткина, дама была уже давно перезревшая, но как всякая здоровая и не страдающая фригидностью женщина, считала себя молодой и относила себя к числу шансонеток; была она падкая до плотских утех и шалостей всяких интимных, и в особенности, что касаемо было этих двоих молодых парней. Возможно, на этой почве, сама и не заметила, как оказалась яловой «тёлкой». И, как мы уже сказали, что её ещё иногда назы- вали жильцы дома – Жульета-авоська, по причине того, что, и она и её «пле- мяши» – весь день напролёт таскали эти самые авоськи, а в них бутылки пу- стые из-под водки и ещё непонятно что. Клавдия Максимовна была хохлуш- кой – если и этот вопрос интересует читателя, и он намерен, оценивать жен- ский пол по признакам национального разделения диалекта языка. Так вот, Клавочка, являясь на данный момент подругой жизни для этих двоих лобо- трясов, но, что касается остальных жильцов трёхэтажного дома, ложила на них всех разом и притом – с прибором. По отношению к жильцам дома Клав- дия часто выстраивала своё поведение так, что иных, из числа мужского со-

словия, она покоряла своим обаянием, а на остальных просто начхала и вела себя подобающе той обыденности: хоть хватай узлы с манатками и беги, куда глаза видят… Бывало, в минуты раздражения, в особенности по утрам, на весь подъезд истошно кричала:

– Я вас приучу Родину любить, хамьё староверческое!.. И эти мои, идиоты, туда же!.. Хомяк, а ну вернись!.. твою дивизию мать!.. Ты слышишь, что я к тебе обращаюсь? Уркаган, ты детдомовский!.. Шоб ты до вечера сбисывся!.. Куда тебя понесло, если посуда на месте стоит?!..

Вот и в это ветреное утро, Клавдия Сироткина, спускаясь по ступенькам,

чихнула раза два подряд, вероятно, тем самым, застарелая аллергия на коша- чью и собачью мочу, напомнила о себе знать. Подойдя первой к выходу, она порывисто распахнула перекособоченную дверь. Эта дверь продолжала нести свою службу не меньше, чем уже полтора столетия; но, как помнили

эти стены, последний раз она красилась ещё при Александре-третьем, «Ми- ротворце». Было это очень давно, и, если считать с этого «судного» дня, то —

ещё в позапрошлом веке, когда он собирался, было, приехать в столицу Дон- ского казачества, Новочеркасск. Приехать ему не удалось, по причине затвор- ничества и беспробудного пьянства, а говоря, простыми словами, – очеред- ного глубокого запоя, сия миссия и не была исполнена. Вот эту самую истори- ческую дверь: в ту же минуту, как её распахнула Клава, сильнейший порыв ветра вырвал из её рук. На улице, за порогом бесновалась погода, а тот са- мый ветер дувший с гнилого кутка – со стороны татаро-монгольского Крыма, сметая всё на своём пути, как в знойное лето в степи саранча, а то и орда. Ка- залось, что со следующим порывом ветра рухнет от ветхости дом, который в

эту минуту поскрипывал всеми своими суставами, где-то вверху трех этажей и особенно кровлей…

В доме давно поговаривали старушки, что будто бы, Клава совсем не по- сещает церковь, и не ходит на причастие, пожалуй, ещё с младенческих лет. Потому-то она, не крестясь, но при этом вспоминая всех святых и угодников – не поочерёдно, конечно, а всех сразу и скопом – позволила себе произнести те «сакральные» неприличные слова, за которые иногда сильно и больно

бьют при помощи ветра дверью по морде. Следом идущий за ней с бутыл- ками в авоське Юра-Хомяк, ступив на порог, от порыва ветра на мгновение

замер, но в ту же секунду: то ли, и правда, ветром, а может быть, сквозняком

– окованную дверь вдруг понесло в обратную сторону и со всего размаха ша- рахнуло Юру Сундука в лобешник. Отлетев назад, он ударился спиной в ко- робку, которую с особой осторожностью нёс Жора-Капуста. Бутылки из-под кефира раскатились по всему подъезду, и всё вокруг замерло на время. Жо- рик же, в отличие от друга, упав на задницу и продолжая и дальше сохранять ценный груз, уцепившись в коробку, вдруг, словно вспомнив, завыл и заску- лил по-собачьи. А всё это время на его коленях продолжал сидеть Юра-Хо- мяк, который от удара тяжёлой двери никак не мог прийти в чувство. Клавдия же, обнаружив, что свита её куда-то пропала, прилагая усилия, с трудом при- открыла ту злополучную раритетную дверь. Придерживая полотно двери, она просунула в подъезд свою голову и посмотрев с брезгливостью на своих

«племяшей», спросила:

– Ну?!.. И долго вы тут собралися сидеть?!.. Вот, идиёты!..

Спустя пару тройку минут все трое уже стояли за порогом подъезда. Клав- дия, с усмешкой на губах, потрогала огромную шишку на лбу у Хомяка и с

иронией, сказала:

– Не сдохнешь, но синяки под глазами поносишь. До свадьбы заживёт, а она у тебя вряд ли когда случится, быстрее соседская кошка тигром станет,

прежде, чем для тебя, ублюдок, найдётся невеста. Нехрен было голову свою подставлять, куда не надо! А может, и лучше, мозгов в голове прибавится… Пошли уже, навозные вы червяки!.. дел ещё за целый день не управиться… Развернувшись, Клава направилась в сторону широкого просвета в подво-

ротне. Было ещё утро, и за всю прошедшую ночь, во дворе могло всё что угодно случиться. Могли устроить так, что, ту одинокую старуху, о которой накануне, уже перед сном, вели о ней разговор, и которую ещё два дня назад менты схоронили, откопать на кладбище и водворить во второй подъезд, уложив её в детскую коляску. В этих двух, по-соседски, домах жили ещё не та- кие «артисты» и примеров этому имелось немало.

Ещё весной, в канун женского дня 8-го марта, в соседнем доме, в квартире под №-13 – чёртова дюжина. У Марии Андроновны и Василь Палыча случи-

лась крайняя неприятность. Ранним утром, когда супруги ещё нежились в по- стели, кто-то вдруг в их дверь вначале позвонил, а затем ещё и принялся сту- чать и тарабанить. Василь Палыч и говорит жене: