Калейдоскоп

– Эй, молочные братья, чего расквохтались?!.. Яйцо вам, ублюдкам, всё равно не снести. Сиську горазды сосать хоть всю ночь напролёт: один с одной стороны, второй с другой, а бутылок готовых к реализации, смотрю, кот наплакал… Чё за дела?!..

– В сиськах у вас, тётя Клава, всё равно молока нету… – сказал с укором и поддевкой Хомяк-косолапый.

– Чево-о-о?!.. – скривив свои красивые губки, спросила Клавдия и немного помолчав, добавила, – и правда, говорят, нахальство не имеет границ… Вам- то, обжорам, ещё и молока подавай?!.. Да если бы у меня ещё и молоко там было, вы бы, обормоты, меня в неделю до шкурки высосали… до-смерти бы засосали!.. Вот бестолочи! Им говоришь, что назавтра бутылок мало, а им в сиське молока подавай… Когда же я от вас уже избавлюсь?!..

Произносила Клавдия эти крамольные слова хотя и брезгливо, но без зло- сти, а больше для понту; высказывание рассчитанное больше на публику, со- стоящую из этих двоих, деляг-недотёп. На самом же деле, как бы она не со- глашалась или не противилась в душе той противоестественности – самой мо- ногамии – и крайне отрицательно не относилась к прочим научным терми- нам: в её положении – стремясь избежать одиночества – всем своим женским чутьём она понимала, что лучше иметь под боком двоих, хотя и придуркова- тых, и порой для неё ненавистных молодых особей-слуг, мужского пола, чем не иметь вообще живой души на кровати…

Но вернёмся в то непогожее утро, которое, оказывается, прямо с ранья не задалось не только этим троим, о которых мы рассказали, но и для нашего главного героя романа, Гендоша. Оно – это утро, было для него, пожалуй, оче- редным испытанием-пыткой. Со стороны азовского гнилого кутка, как мы уже обмолвились, со стороны мелководья, прозываемым почему-то морем, про- должал дуть порывистый ветер, срывая листы железа на крышах и тарахтя

шиферинами. Подталкиваемый ветром в спину, Гендош неторопливо брёл по трамвайным путям, всё по той же улице Станиславского, поглядывая выму-

ченным взглядом на тротуары. Он умышленно шёл посреди трамвайной ко- леи, решив: что, если он будет идти по тротуару, то на голову может упасть кусок шифера и тогда, если не прибьёт до-смерти, то сделает его придур- ком…

«А так, чем мучиться, – продолжая движение, думал Иван Ильич, – то пусть лучше трамваем задавит, как когда-то трамвай задавил Михаила Александро- вича Берлиоза, когда тот поскользнулся, переходя сквозь турникет. Правда,

это было очень давно, ещё в конце двадцатых годов, во времена, когда Нэп разогнали, притом и в Москве, на Патриарших прудах, а тут всё-таки Ростов… и давным-давно утвердилась советская власть. Но, Мишка-то, Булгаков, как помнится, сам всему этому способствовал!..

Переступая ямы в булыжной мостовой и поглядывая с опаской на крыши, продолжал размышлять Иван Ильич:

– Он ведь, не пожелав вовремя предупредить своего героя, взял, недо- тёпа, да на пару с дьяволом, с тем, Воландом, и в самом начале своего ро- мана бросил бедного Берлиоза прямо под трамвай. Да как бросил!.. Бросил так, что и голова покатилась по мостовой!.. Сюжет невольной скорби, почти, как у меня на фабрики случилось, с разницей, что голову свою я сумел унести на плечах…».

Улица Станиславского, хотя уже и проснулась, глаза продрав: растянулась

– словно кишка – от самой Темернички, строго с Запада на Восток. Давно рас- тянулась, ещё когда иное название таскала на себе. Да и располагалась она

пожизненно в старой черте города, а на эту минуту она была в ожидании того часа, когда по её булыжникам побежит народ за простоквашей и хлебом, а кто-то и за пузырём палёной водки – в дом, где Клавдия сосуществовала. А вот, что касаемо до всяких там революций и инквизиторов из Чека, как мы уже сказали, скорее всего улица носила другое название. Мы, право, не

знаем какое, и лень в историю города заглянуть, но, говорят, что при старом режиме, вроде бы называлась – Почтовой, да это не столь и важно, ибо к те- атру и кино, как сейчас, вряд ли название улицы имело отношение. Будь она какая-нибудь – если не Почтовая, то Стародворянская или Николаево-Сева- стопольская; хотя, если судить именно сейчас, по её внешнему виду, стареть

она, даже при новом режиме, вовсе не собиралась. Улица продолжала сохра- нять себя такой же молодой и опрятно зачуханной, как последняя паскудная шалава с помойки, как будто бы ей и время не в прок. Как и тогда, полтораста и больше лет назад, с времён ещё Николая-первого, когда он вначале тот са- мый Севастополь англо-французам сдал, а до этого, на Сенатской площади, в

Петербурге, принялся вешать своих дворян-декабристов, как гирлянды на ёлку. Но это было тоже давно; и на сей день, всем поголовно «советикус-то- варищам», почему-то казалось, что это было неправда… В то, что коммунизм завтра наступит: одна половина граждан в стране верила, как и во второе

пришествие Христа, верила остальная часть населения, а то, что царь кого-то там из дворян вешал, – такого, быть не может, то пропаганда… Пугачёвцев ве- шал – это давно всем известно, а вот своих дворян… – видимо, бряхня!..

С того дня, как Гендош, рассчитавшись за квартиру, с Макаровной-тракто- ристкой, покинул окрестности зоопарка, прошло больше недели. Последние эти дни у него погрязли в тщетных поисках места для дальнейшего существо- вания – на предмет, как выжить. Ещё в тот день, когда он покидал старушечье подворье, провонявшееся затхлостью всякой рухляди: проходя мимо зоо-

парка, он с грустью и с сожалением в душе смотрел сквозь металлические

прутья забора на звериную обитель, а в голове появилась шальная мысль, и в душе непреодолимое, тоскливое желание: подселиться, хотя бы на время к

этим тварям, в какую-нибудь клетку и обрести в-уголку покой, а заодно и ка- лорийную пайку…

Но в это паскудное время и в эту самую тошнотворную минуту, Гендош, вы- мотанный и выжатый, казалось до бесчувствия, находился почти на грани кондрашки или готовым совершить очередную глупость, к примеру, бро-

ситься под трамвай. Вопреки всему, ноги, налитые свинцовой тяжестью, про- должали сами по себе нести его в непонятную даль городских кварталов. И всё-таки, машинально и интуитивно, шагал он в расположение того самого

блошиного рынка-толчка. Выйдя на угол улицы Станиславского и переулка Семашко, он остановился в растерянности… Переулок, на удивление, был

пуст. Один только ветер гулял, гоняя на столбах провода, как качели и кружа на асфальте бумажки и прочий мусор. Штормовая погода спугнула постоян- ных участников ранее бесперебойного процесса торговли. Какая-то, лахудра – пьянь подзаборная: худая, как жердь саксаула, в драповом пальто с про-

жжённой полой, в резиновых галошах на босу ногу, прошкандыляла мимо, спросив закурить. У Гендоша в эту минуту сигарет не имелось, как и самого настроения: с кем-либо вести разговор. Последнее время, экономя деньги,

он почти не курил. Потому со злобой и ответил, словно отбрил, – что не курит и ей не советует. «Шаболда», – сказал он последнее слово ей в след, и думал, на этом расстался. Но не тут-то было. Бродяжка, остановившись, вернулась: раззявила свой неопрятный сморщенный рот, и, по всей видимости, он ещё был у неё и вонючий, к тому же – беззубый и почему-то чёрный. Она при этом

ещё его и скривила – это уродство, после чего прошамкала: «Благодарствую вас, сударь, – а уходя, добавила, – шобы ты, выродок, подавился от жадно-

сти!..». После чего через плечо на бок сплюнула жёлтый комок слизи, величи- ной в половину кулака, и волоча подошвами галош по асфальту, проследо- вала дальше…

И снова – ветер, безлюдье и безмолвие. Казалось – пустота в самой пустоте, а дальше и жизни-то нету!.. В ста метрах от угла, перегородив весь проезд, лежит тополь, ветром сломленный. Бродячие собаки, которым деваться не- куда: иные просто сидят, скучая и подмостив под задницу хвост, в ожидании чего-то своего, по собачьим понятиям; другие, худые и бока все в коростах – с повисшими ушами, дрожа и прижавшись к стене у подъезда, замерли, но

продолжали с любопытством смотреть на одинокого пешехода-странника, за- стрявшего на самом углу, на сквозняке. Улица, как и сам переулок, поменяв- шие лишь названия, оставались пустынны и без всяких на то изменений, как в том далёком двадцатом году, когда на второй день Рождества Христова в Ро- стов вошли «красные». И точно вот также, обыватели-горожане, хорошо

помня прошлое посещение этих самых «красных» ещё в восемнадцатом, и которое может разве только в кошмарном сне кому-то присниться, мигом по- прятались в своих домах и квартирах. Для многих частный дом, будто кре-

пость, где быстро закрыли ставни на окнах, перепоясав их железными прого- нами, а двери изнутри подпёрли столбом, а то и придвинули шкаф. Город-

ской обыватель замер, и затаив дыхание, прислушивался к каждому шороху и звуку на улице…

Удивительная вещь, но именно сейчас, Ивану Ильичу, невольно пришла в голову мысль: он вдруг вспомнил, что как раз на этом углу он пытался догнать тех двоих «шакалов-азеров», которые обманным путём увели у него дорогие часы, подарок от жены и тёщи в честь его сорокалетия. «А вон там, у тех во- рот с рюшечками, стояла тогда та женщина…», – подумал он, и уже было дёр- нулся, повернуться и уйти, когда неожиданно из-за угла вышли трое. После он скажет себе, – что на ловца и зверь бежит, или мистика по пятам за ним

бродит. А в эту самую минуту он стоял растерявшийся, одолеваемый мрач- ными мыслями и, как неприкаянный зомби. Впереди шёл Сидоров-Капуста, в шаге за ним шлёпал ступнями, как ластами, Хомяк-косолапый, а позади, бо- ком к ветру, Клавдия семенила ногами. Если бы не стильно одетая женщина, среди этих двоих бродяг, Гендош бы, не придавая им значения, повернулся

бы и ушёл. Но, какая-то непонятная сила, что-то внутри у него, заставила за-

держать на ней взгляд и приковать всё своё внимание. На её лицо ветром за- бросило мохеровый пышный шарф и потому Иван Ильич не признал её сразу. А она, подойдя ближе, вдруг остановилась, и смеясь через шарфик, спросила:

– Молодой и интересный мужчина, видимо заблудился, коль у него хватает терпения стоять здесь на ветру, при невыносимой погоде?.. Вы у меня прояв- ляете уважение и большой пребольшой интерес, случаем не меня ли вы тут поджидаете?.. Личность ваша мне что-то до боли знакома, а припомнить ни- как не могу… Хотя, давайте, не будем лукавить… и времени нету стоять на ветру… Сразу перейдём к деловому разговору… Лады?!..

Сопровождающая её свита замерла посреди улицы и с интересом, оцени- вающе, принялась разглядывать Гендоша, который не знал, что ей ответить – этой, судя по голосу, вроде бы очень знакомой женщине, но, как на грех, на сию минуту всё вылетело из головы. Наконец, она закинула край лохматого своего шарфа за спину, и тут только Геннадий узнал свою случайную знако- мую, но растерянно продолжал и дальше молчать… Исправляя неловкость

положения, Клавдия, уже сама проявляя инициативу, сделала попытку завя- зать-таки разговор. Продолжая лукаво глядеть в лицо Ивана Ильича, сказала:

– Кстати, мы тогда так и не познакомились с вами… Я ведь не ошибаюсь, и вы – тот пострадавший… У вас тогда ещё, как мне помнится, наручные часы кавказцы спёрли, или отняли… Поверьте, я бы тогда, быть может, и помогла вам в чём-то, но у меня на ту минуту своих бед хватало, того и гляди, могли мусора замести… Так что не обессудьте, гражданин, и без обиды… Лады?.. А зовут меня Клавдия Максимовна, если вас и фамилия моя интересует… – Си- роткина я. Прямо неудобно… Какая-то – куда ни кинь – а выходит я, и правда, одинока, как сирота, и только… Разве премудростей всяких досягнёшь?!.. Это не для нас. Мы люди малообразованны… И как я предполагаю, в отличие от вас… Вот только двое племяшей мне проходу не дают и словно хвосты за мною по пятам ходят: боятся, чтобы их тётю не уволок кто-то… Ну, к примеру, типа вас, неизвестный и не желающий почему-то назваться… И я вас умоляю, бросьте, смотреть на меня, будто я кастрюля с борщом или с мясом…

– Зовут меня Геннадием, Куцанков Геннадий, можно без отчеств и титулов всяких, а проще – Гендошем зовите, если, конечно, хотите; так меня на ро-

стовском бану чаще всего погоняют… и вам разрешаю… – сказал Иван Ильич и снова потупился, не зная, о чём говорить с ней дальше.

– Вы, Геннадий, с тех пор как-то осунулись и не очень сейчас опрятно выгля- дите. В тот раз ваш имидж не затасканным был и сильно отличался от преж- него… шкетом поганым, как сейчас, вроде бы не были… Что-то случилось?..

Пьянством страдать начали или схоронили кого-то?..

– Не угадали, мадам Сироткина… Я вообще-то редко пью… и хоронить мне, пожалуй, некого; один я… Как перст один на земле…

– Почему тогда вид такой, как будто тебя из бомжатника выпустили?..

– Так уж сложилось… Некуда бедному крестьянину податься…