Снимать штаны и бегать

– А давай, Кирилл, на крокодиле кататься?!

– Давай…

Она оседлала крокодилью шею. Я кое-как устроился позади. Нюрка крикнула – «Крокодил, вперед!» и мы покатились. Я смотрел на белобрысую макушку, на тонкую косицу между загорелых лопаток и очень завидовал Нюрке. Нюрка действительно скакала на Крокодиле куда-то вдоль берегов неведомого Нила, азартно пришпоривала его пятками и с уверенностью опытной наездницы балансировала на подвижной скользкой спине. А я сидел на растресканной колоде, окрашенной зеленой краской советского оттенка, чувствовал пятой точкой небольшой сучок и представлял, как местные жители пялятся на меня из окон и крутят пальцем у виска.

Нюрку окликнули ребята. Она слезла с крокодила, почему-то виновато посмотрела на меня и убежала с ними. А я вдруг устыдился самого себя – насквозь городского, занятого делами вселенского масштаба, но не умеющего играть в Репку. Устыдился того, что я уже сделал, а еще больше – того, что собираюсь сделать.

В моем списке жизненных приоритетов заглавные строки всегда были продиктованы работой. Торопясь на встречи, которые нельзя отменить или перенести, я не мог себе позволить остановиться и вдохнуть запах цветущей сирени или просто посмотреть, как встает над городом солнце. Догадываюсь, это звучит банально. Но как же мне жаль эти навсегда потерянные рассветы, весну и сирень! Меня всю жизнь учили разделять главное и второстепенное. А я, кажется, перепутал их с точностью до наоборот. И самое обидное, что переучиваться уже поздно.

Что-то сместилось в груди и развернулось острой гранью. Мне очень хочется, чтобы кто-то знающий вынул этот осколок. Чтобы я, никуда не спеша, мог спрятаться в тени плетня и вдумчиво поковырять в носу… А впрочем… К черту все!

Глава 29. Тернистый путь патриота Шашкина

Поэт и полковник в отставке Александр Александрович Шашкин выглядел необычайно свежо, молодо, подтянуто и жизнерадостно. Он излучал в собравшиеся массы уверенность и в ответ получал восхищенный взгляд тысячеглазой толпы. Литератор стоял на трибуне установленной перед постаментом. Толпа колыхалась у его ног, нетерпеливо поглядывая на Шашкина снизу вверх.

Наконец, поэт благожелательно кивнул зрителям головой и слегка приподнял ладонь в знак того, что сейчас из его уст посыплются жемчуга красноречия. Толпа в мгновение стихла.

– Лишь истинному патриоту, возросшему от корня, который глубоко уходит в родную землю, дается талант и сила литератора. Дается на то, чтобы воспеть эту землю и ее славных сынов! – разнесся над замершей толпой суровый шашкинский баритон. – Это ему, литератору и патриоту, а не какому-то там краеведу, дано великое и не постижимое. Это он, а не какой-то, с позволения сказать, краевед, способен победить смерть, воскресив из небытия в своих произведениях воина и героя Бубнеева, подарить ему вечную жизнь в строках величественной Оды. Благодаря ему, литератору, а не какому-то, извините меня, краеведу, еще многие и многие поколения потомков будут узнавать о великих подвигах своего земляка и гордиться ими…

Опозоренный Пилюгин при этих словах попытался затеряться в толпе, прячась за чьи-то спины. Но толпа смотрела на краеведа безо всякого сочувствия, а с брезгливым презрением, как на издыхающую крысу.

– Наверняка у многих возникает вопрос: из какого бездонного источника мне удается черпать свои силы и вдохновение? – продолжал вещать Шашкин. – Я отвечу вам. Сила эта – патриотизм! Я впитал ее с молоком матери, она пришла мне от моих предков! Мой род идет от древних корней, от знаменитых казаков Шашкиных!

Толпа зааплодировала. Несколько секунд Шашкин величаво внимал овации, но потом, скроив лицо очень скромного человека, снова поднял руку в успокаивающем жесте. Толпа тут же утихла.

– Сама моя фамилия – Шашкин, фамилия моих предков, говорит о том, что они виртуозно владели шашкой – этим незаменимым оружием казака. Холодная стать и горячее сердце – вот что делало любого Шашкина славным воином и достойным защитником земли русской! – громогласно уверил толпу литератор.

– И я, пройдя по дорогам предков, посвятил свою жизнь ратному делу. – Шашкин горделиво скосился на свои юбилейные медали, а потом воскликнул голосом звонким и чистым. – Говорим «Шашкин», подразумеваем: «Воин и Патриот!» Да! Мы – Шашкины, а не какие-нибудь там Пилюгины! МОЙ дед защищал Отечество в Первую мировую. МОЙ прадед воевал на Кавказе. МОИ предки вместе с Ермаком осваивали Сибирь!

И, отыскав в толпе затравленного краеведа, молодцеватый Шашкин снисходительно добавил:

– А если некоторые, так сказать, краеведы позволят себе усомниться в правдивости моих слов, то пусть прочтут вот это!

С этими словами литератор достал откуда-то из-за спины толстый том, на обложке которого золоченым курсивом значилось: «Ратный подвиг казаков Шашкиных – от Ермака до наших дней».

Вконец опозоренный Пилюгин, осознав свое ничтожество, уронил курчавую голову на грудь и под улюлюканье толпы побрел в сторону Беспуты – явно с намерением утопиться.

Поэт Шашкин же, по заслугам воздав выскочке, глухо кашлянул. И только тут все собравшиеся заметили, что этот молодцеватый подтянутый человек страшно болен. Толпа вздохнула, как единый организм, осознав, каких усилий и какого огромного мужества стоило ему это выступление на трибуне.

– Простите меня, я немного прихворнул… – извинился Шашкин. – Дают знать себя старые раны, знаете ли. Но в такой день я, как патриот, не мог оставаться дома! Я должен был исполнить свой долг… Должен был – долг…

Губы Шашкина побелели, он начал заговариваться.

– Я был обязан… Прочесть Оду… Я… Я…

Тут поэт, ухватившись за сердце, начал заваливаться на бок. Его подхватили чьи-то заботливые руки, и тут же по толпе разнесся рокот, исполненный глубокой печали и неподдельного восхищения:

– Какой человек!

– Себя не пожалел! Все силы Родине отдал!

– Вот это истинный патриот! Настоящий пример для подражания!

– Да, таких земля родит раз в столетие!

– Это ему надо памятник ставить, а не генералу…

При этих словах умирающий Шашкин прослезился от умиления и… проснулся.

Он сел на продавленной тахте, еще несколько раз по инерции всхлипнул и утер мокрое от слез лицо. Душа поэта все еще была полна возвышенного трепета, но суровая реальность уже наваливалась на него неумолимо и беспощадно. Стрелки ходиков показывали без четверти два. До открытия монумента оставалось лишь несколько часов.

Быть может, читатель помнит, как бойкое перо литератора, сочинявшего оду во славу Льва Бубнеева, еще в самом начале творческого пути споткнулось о слова «суровый воин». Время шло, а выход из литературного тупика так и не находился. Впрочем, до поисков ли выхода было бедному Шашкину, измотанному неудачной операцией «Возмездие» и тяжелейшим соперничеством с краеведом Пилюгиным, которое стало для поэта попросту злым роком?

Горько и скорбно было у него на сердце. После истории с похищением памятника Александр Александрович поначалу каждую секунду вздрагивал, ожидая ареста. Однако прошла ночь, настал новый день, а стражи порядка так и не приходили. К вечеру Шашкин уже страстно жаждал визита представителей закона и даже молил о нем, как о милости. Арест, допрос и камера мало кому могут показаться приятной перспективой. Но в случае с поэтом Шашкиным все эти меры говорили бы о том, что он – крупная фигура, достойная опалы и гонений. По крайней мере, это дало бы поэту уверенность в том, что о нем не забыли. Но, увы. О нем именно забыли.

Поэт очень болезненно переживал подобное невнимание. Когда-то в своих честолюбивых планах он отводил себе и своей Оде едва ли не главную роль в предстоящей церемонии открытия памятника и перезахоронения праха генерала Бубнеева. Но Ода забуксовала.

Александр Александрович, усевшись за рабочий стол, усилием воли снова и снова заставлял себя вернуться к созданию будущего шедевра.

– Лев Бубнеев не похоронен, для меня он – всегда живой… – бормотал поэт, на разные лады, забыв даже о необходимой торжественно-скорбной интонации.

– Он – суровый воин и непреклонен, и всех нас он ведет за собой!.. Нет! Лучше так: он воин суровый, вообще непреклонен…

Шашкин жмурился, тряс головой, стараясь уложить слова в строки, но, поняв безрезультатность такой меры, с отчаянием восклицал:

– Ах, нет! Скверно, скверно! Так еще хуже! Быть может, сами по себе строки неплохие. Что значат мелкие огрехи в форме, если в стихах такое грандиозное содержание! Но ведь Пилюгин обязательно прицепится и на смех поднимет! Перед всем обществом! О, небо, дай мне силы! – стонал поэт Шашкин и в изнеможении закрывал глаза ладонью, а через минуту снова начинал бормотать:

– Суровый… Воин – не похоронен. Рифма? А ведь рифма! Быть может так попробовать:

– Лев Бубнеев – суровый воин!
Для меня он всегда живой!
Он талантлив и не похоронен!
И всех нас он ведет за собой!

Поэт вскакивал возбужденный и почти счастливый, но через минуту снова вскидывал театральным жестом руку на свое чело и стонал:

– Но ведь Оду я буду читать на могиле генерала! Значит, он похоронен? И этот чертов выскочка Пилюгин обязательно заявит, что Лев Бубнеев обрел покой в земле исключительно благодаря его усилиям! Что же, вся Ода снова идет насмарку?!

Он снова и снова вскакивал, метался по комнате, усаживался за стол, лохматил остатки волос за ушами. Он пил теплую водку и забывался тревожным сном, полным непослушных рифм и издевательских усмешек Пилюгина, просыпался, усаживался за письменный стол и хватался за голову…

Вечером 6-го сентября за 14 часов 56 минут до открытия памятника Александр Александрович совершенно отчетливо понял – Оды ему на этот раз не одолеть. Как обычно, в таких случаях он пришел к единственно возможному выводу: если суровый воин Лев Бубнеев не желает укладываться в рамки его гениального произведения, проверенного уже не одной историко-политический эпохой и не одной великой личностью, то этот генерал – просто самозванец, незаслуженно желающий проникнуть в Пантеон Великих.

– Дурацкий генерал! – зло шептал Шашкин. – Тоже мне, нашли патриота и героя! И на таких-то примерах мы воспитываем свою молодежь! Нет, нет! Так этого оставлять нельзя!

Литератор вновь, было, задумался об операции «Возмездие», но с горечью осознал, что теперь устранить памятник ему не по зубам. Полный тревожных дум, Шашкин уселся на тахту и, измотанный как духовно, так и физически, неожиданно для себя забылся сном.

Что и говорить, сон был хорош! Но тем неприятнее была реальность. В грезах одухотворенный литератор так увлекся, что даже сам не заметил, как произвел себя в казаки. Если же говорить правду, то самый древний предок, о котором что-либо знал поэт, был его дед Семен. Но он к казачеству не имел никакого отношения. До революции Семен держал в Славине маленькую скобяную лавку, а после Великого Октября стал почтенным счетоводом при овощехранилище Райпотребсоюза. По характеру ли, по роду ли службы, дед Семен отличался жадностью и жестокостью. Однажды он едва не оторвал уши пятилетнему Сашеньке за нечаянно разбитый стакан. Не смотря на десятилетия, минувшие с того досадного случая, вспоминать деда литератор Шашкин не любил. А потому он с радостью и легкостью вообразил себе нового деда – лихого казака.