Снимать штаны и бегать

К сведению любопытного читателя стоит так же сообщить, что фамилией своей поэт Шашкин обязан был вовсе не казачьей шашке, а посадскому человеку Софронушке. Софронушка этот плел лапти в своей черной слободе еще в те времена, когда на престол взошел второй царь династии Романовых Алексей Михайлович, прозванный в народе Тишайшим. Софронушку в посаде не любили. Во-первых «нести тягло» со своего нехитрого ремесла наравне с другими чернослободчиками он не желал: все норовил схитрить, свое припрятать, да на чужом выехать. А во-вторых, если под руку Софронушке подворачивалось то, что «плохо лежит», он никогда не упускал случая это стянуть. С возрастом он и вовсе начал тащить все, что попадалось на глаза. За то бывал битым не раз и не два, и в своем посаде получил прозвище Шашал. Шашалами в те времена величали червей, которые, не спросясь, заводились в ульях и сотах, на живой, или в порченой рыбе – одним словом, были вполне солидарны с Софронушкой во взглядах на жизнь и частную собственность.

Шашалом Софронушку звала даже жена. Впрочем, в редкие дни, когда он умудрялся чем-то заслужить ее расположение, величала Шашенькой или Шашкой. Их потомство в слободе также прозывалось то шашалятами, то шашками, а их дети, и дети их детей – шашкиными.

Ветки от шашалова корня продирались сквозь время, прорастали через долгие века, и к нашим дням на одной из них повис переспевшим плодом Александр Александрович – поэт и полковник в отставке собственной персоной.

Впрочем, литератору не было никакого дела до ветхозаветного предка Софронушки – у него было слишком много забот в настоящем.

Шашкин подошел к столу и начал вяло перебирать листки, измаранные неудавшимися вариантами Оды. Поначалу он обреченно вздыхал, но через некоторое время, однако же, из его вздохов понемногу стала исчезать безнадежность.

– А что если… – бормотал Шашкин в глубокой задумчивости.

– В самом деле, – шептал он, – почему бы и нет? А вдруг это был вещий сон, который в трудные минуты Всевышний посылает тем, кто заслужил его расположение? Что нереального было в моем сне? Обморок? Но обморок спасет меня в отсутствии Оды! Никто так и не узнает, что на самом деле мне нечего было прочесть на могиле генерала. Что еще? А! Книга о подвигах моих предков… Но… Но ведь и книга – дело поправимое!

Поэт обернулся на раскрытый шифоньер и скользнул взглядом по переплетам книг. Мысль созрела и оформилась. Крадучись, Шашкин подошел к полке и вытянул за корешок первый том «Истории Русской Революции» сочинения Льва Троцкого. Вернувшись к столу, поэт взял чистый лист бумаги и аккуратно обернул фолиант. Потом он достал пузырек с красной тушью и, применив навык, наработанный десятилетиями производства «Боевого листка», вывел на обложке каллиграфическим почерком: «Ратный подвиг казаков Шашкиных – от Ермака до наших дней». Когда тушь высохла, Шашкин с удовольствием погладил обложку и не без гордости произнес:

– Так-то!

– В самом деле, – рассудил поэт Шашкин. – Я делаю это не для себя! Молодежь нуждается в героических примерах. Кому она будет подражать? Выскочке Пилюгину? Какой отклик способна породить в юной неокрепшей душе его идиотская система реконструкции облика? Да никакого! В то время как история о моих героических предках и обо мне, их славном потомке, затронет самые живые струны в сердцах подрастающих патриотов. Она побудит каждого к изучению своих корней, заставит обратиться к памяти отцов и искать свое место в настоящем!

Где-то в глубине души поэта шевельнулось что-то похожее на страх разоблачения. Но поэт заглушил его контраргументом:

– Что? Вы говорите, что династия казаков Шашкиных – вымысел? Но во-первых, кто докажет, что было иначе? А во-вторых, если этой истории и не было, то разве она не стоила бы того, чтобы ее выдумать? Что есть литература, как не благородный обман, цель которого – назидание молодежи и воспитание в ней высших нравственных качеств? Когда умирают вымышленные герои, у читателя льются самые настоящие слезы!

Совершенно успокоенный, Шашкин отошел от стола и приготовился еще раз уснуть. Но это ему не удалось – до самого рассвета поэт ворочался на продавленной тахте, на разные лады репетируя свою завтрашнюю речь, которая должна была, безусловно, навсегда изменить судьбы многих славинцев и их взгляды на свое место в истории.

Город спал, набираясь сил перед завтрашним торжеством, как спортсмен перед новым рекордом. Скульптор Сквочковский безмятежно почивал в своей мастерской, по-детски положив ладонь под пухлую щеку и предвкушая завтрашний триумф. Совсем не таким безоблачным был сон мецената Брыкова. Снилась ему колючая проволока, длинный коридор и мрачный казенный кабинет.

– Гражданин начальник, осу?жденый Брыков по вашему приказанию прибыл! – рапортовал Вениамин Сергеевич человеку в погонах.

– Знаешь, наверняка, зачем вызвал? – прашивал тот, пряча лицо в тени.

– Нет… – испуганно ответствовал зэка Брыков.

– Ну, а какой закон вчера вышел, это-то хоть ты знаешь? – продолжал ехидно человек в погонах.

– Нет… – еще тише мямлил заключенный.

– Закон об амнистии! – говорил человек в погонах вкрадчиво и вдруг рявкал:

– Но ты будешь сидеть дальше!

– Почему???!!! – кричал зэка Брыков надсадно. Человек в погонах неожиданно оборачивал лицо к свету и, оказавшись вдруг скульптором Сквочковским, издевательски кудахтал:

– Потому, Брыков, что незнание закона не освобождает от ответственности, понял?!

Меценат вздрагивал и просыпался, переворачивался на другой бок, но сон повторялся снова и снова.

Спал кандидат в мэры Харитон Ильич Зозуля, испуская в ухо своей дородной супруги тоненькие струйки храпа. Периодически он получал от Антонины Ивановны увесистые тычки кулаком в бок, умолкал, но через минуту снова начинал побулькивать и присвистывать, как вскипевший чайник.

Краевед-рационализатор Пилюгин во сне шлепал губами, иногда выплевывая в темноту: «Сволочи… Сволочи!». Василий спал в своем гостиничном номере без сновидений, а Кирилл Голомёдов вовсе не ложился.

Он сидел у окна, вглядывался в темноту пустыми глазами и время от времени что-то записывал в толстую тетрадь с зеленой обложкой.

Глава 30. Народный праздник Холуин

День годовщины Бородинского сражения обещал быть хорошим, но своего обещания не выполнил. С самого утра тяжелым фронтом от горизонта надвинулись хмурые тучи, и зарядил моросящий дождик. Возможно, он заранее обижался на Славинские газеты, которые впоследствии написали о нем в довольно пренебрежительном ключе: «Пыл горячих сердец не остудила даже непогода».

А пыл в горячих сердцах жителей Славина нагнетался самым нешуточным образом. Примерно к полудню на центральной площади Беспутной Слободы собралось около двух тысяч горожан. Больше площадь не смогла бы вместить при всем своем желании.

Воздушное пространство так же не пустовало – его захватили эскадрильи галок. Не смотря на сложные метеоусловия, птицы несли над Слободой беспрерывный воздушный патруль, докладывая текущую обстановку своими трескучими голосами.

Разноликая толпа внизу тихо рокотала, прячась под зонтиками. Она грызла семечки, сплевывала шелуху на разноцветную тротуарную плитку, и немного скучала. Кто-то за неимением зонтов, прятался от водяной пыли под флагами города Славина и транспарантами с портретами Зозули. Непоседливые школьники взбирались на кованые спинки новых садовых скамей, чтобы поверх голов взглянуть на монументальную фигуру, укутанную белым полотнищем.

Милицейский кордон оцепил небольшую трибуну и постамент. За ним у подножья памятника маялись в ожидании событий телевизионщики и газетчики. Редактор «Славинского вестника» Никита Монастырный приглаживал эспаньолку, втягивал животик и с важным видом прохаживался у оцепления. Через спины милиционеров он метал горделивые взгляды на стайку юных студенток. Но девицы беззаботно чирикали, радовались официальной возможности прогулять занятия и на Монастырного никакого внимания не обращали.

Аналитик из «Промышленного активиста» Ярослав Дусин, спрятав дремучую бороду под полиэтиленовый дождевик, повернулся к толпе кормой и сосредоточенно разглядывал бронзовую табличку, наскоро приверченную к постаменту:

Ярослав Дусин напрягал свой аналитический ум в попытке понять – чем царапнули эти металлические буквы его промышленный взор? Но озарение не приходило. Аналитик Дусин отступил на шаг и прищурился. Потом еще на один. И едва не упал в разверстую могилу. Подобно разбуженной курице, он несколько раз неловко взмахнул крыльями полиэтиленового дождевика и вновь обрел равновесие. Аналитик с неудовольствием поглядел в яму, и мстительно столкнул в нее ботинком кусок намокшей глины. Впрочем, вскоре мысли Ярослава Дусина вновь вошли в привычное аналитически-философское русло, где могила фигурировала уже не как «дурацкая яма», а как «последнее пристанище Героя».

Справа от груды глиняных комьев, вывороченных из могилы, помещался отец Геннадий. Он не решался подойти к трибуне, однако и с толпой смешиваться не стал, отделив себя от прихожан милицейским кордоном. В настроениях батюшки преобладало благолепное желание загладить свою вину перед Харитоном Ильичом. О глубоком раскаянии и готовности к сотрудничеству красноречиво говорила даже одежда священнослужителя. В этот день он облачился в белый шелковый подризник и фелонь с приподнятым жестким оплечьем. Расшитая епитрахиль обвивала его шею, золотой наперсный крест возлежал на округлом брюшке. Отец Геннадий то смиренно опускал глаза долу, то молитвенно возносил их к небу, рискуя уронить с головы свою парчовую митру. И только пальцы, без конца теребившие шнурки раззолоченных поручей, выдавали известную степень волнения священнослужителя.

Чуть поодаль стоял с отрешенно-надменным видом краевед-рационализатор Пилюгин. Он явился на церемонию все в том же сером лохматом свитере с заплатками на локтях. Николай Николаевич взирал на собравшихся чуть свысока и скептически шевелил толстыми верблюжьими губами.

Неподалеку застыл Брыков в черном с иголочки сюртуке и лакированных туфлях с острыми носами. За его спиной помещался широкоплечий молодец, который держал над головой мецената раскрытый черный зонт. Сосредоточенно-решительное выражение лица Вениамина Сергеевича говорило о его готовности к самым серьезным битвам за Почет и уважение сограждан.

Немногим позже остальных явился скульптор Сквочковский. Он жизнерадостно раскланивался направо и налево, позировал фотографам и телеоператорам, с видом именинника пританцовывал возле постамента и едва не лопался от восторга, который испытывал сам от себя. Заметив мецената, Андриан Эрастович скроил губы в самую презрительную усмешку, на которую только был способен, и демонстративно повернулся к нему спиной. Вениамин Сергеевич в свою очередь проводил его злобным взглядом и прошипел вслед:

– Подожди, я тебя бушлатом по зоне загоняю, фуфел коцаный!

Наконец, со стороны города показалась серая иномарка с тонированными стеклами. Она остановилась на подъезде к площади. Из машины вышел сияющий Харитон Ильич, а следом за ним – Кирилл, Василий и гражданка Тушко.

Тут же в толпе, в разных ее частях, с десяток хорошо поставленных голосов начали скандировать:

– Зо-зу-ля!

Толпа, измученная бездействием, была непритязательна и обрадовалась даже такому нехитрому развлечению.

– За! Зу! Ля! ЗА—ЗУ-ЛЯ!!! – понеслось над Беспутной Слободой тысячеголосое эхо, усиленное криками галок.

В глубине возле клуба заквакал оркестр. Харитон Ильич раскраснелся от удовольствия и, приветственно вскинув руки над головой, двинулся вслед за гражданкой Тушко, которая мощной грудью уже прорубала сквозь толпу просеку к трибуне.

Зозуля взлетел по ступеням и остановился у микрофона. Телевизионщики нацелили на него объективы. Защелкали фотоаппараты.

– Дорогие согражданы! – начал Харитон Ильич проникновенно. – Я рад и горд, что, значит, вы – здесь, и что вы сюда – это самое!

Он откашлялся, оглянулся через плечо и подмигнул Кириллу, причем, в его глазах не было обычного затравленного выражения – во взгляде Зозули читалось откровенное самолюбование и кураж.

– Я не буду долго говорить! – обнадежил толпу Харитон Ильичи, но тут же обманул ожидания. Он достал из-за пазухи какие-то бумаги, пошелестел ими, укладывая перед микрофоном, снова откашлялся и начал: