За стеклом

Водка, спиртовой «компот» с фруктовой отдушкой, вино… в наши дни, кажется, нереальное количество. Но, тогда и на этом редко останавливались. В то время все пили отчаянно, без оглядки, как будто в последний раз.

Поэтому, после допитого «женского», следовал уже чистый «Рояль», если конечно, таковой оставался от приготовления «компота».

Наступал период выклянчивания у женщин – того, что осталось. Женщины чаще сдавались, сами разгоряченные молдавским, ну, и во многом, интуитивно понимая всю тяжесть положения мужчин, в стране, которая горит изнутри и снаружи.

Девяностоградусный спирт утрамбовывал остатки прежней выпивки.

Дальше шло разделение: часть мужчин падала, часть, наоборот, отправлялась «outdoor» или, пользуясь военным сленгом, проводило ориентирование на местности. То есть, осматривало все соседние магазины, палатки и пункты дежурства таксистов – в поисках добавки.

С добычей и, чтобы «бабы не орали», происходило употребление «на природе», с импровизированной закуской, тоже добытой кое-как, иногда просто кусками чего-то, запиханного по карманам, украдкой взятого со стола.

***

Вспоминаю одно такое застолье. Для меня, тогда шестилетнего, оно началось заблаговременно. По поручению бабушки, я залез под наш дачный дом, через паутину, крысиный помет и остатки стройматериалов, чтобы спрятать там бутылку водки, ценной, магазинной водки, валюты девяностых.

Кстати, за две бутылки водки, тем же летом, бабушка построила сарай. Я говорю не про собачью будку, но и не про большой ангар, конечно. Тем не менее, это был полноценный сарай, в котором мог бы поместиться легковой автомобиль. Автомобиля, конечно, у нас никакого тогда не было, как и почти ни у кого. Но, сарай, за две бутылки! Представляете, насколько высок был «обменный курс» водки на рабочую силу и материалы!

Водку я спрятал, чтобы ее не выпили мужчины и потом ее можно было использовать, чтобы ещё что-то построить или обменять на несколько грузовиков навоза (для удобрения) или несколько раз вскопать огород.

Задание было мной благополучно выполнено, бутылка укрыта под старым заскорузлым куском рубероида. Хотя, никто из взрослых, все равно не смог бы заползти под низкий фундамент.

Дальше все пошло по обычному сценарию. Застолье шло полным ходом. Прошёл этап магазинной водки, «компота» из спирта «Рояль». И, поскольку ничего на женской половине не осталось, сразу последовали остатки выпрошенного чистого «Рояля». После этого, часть мужчин упало и «отпало», а часть пошла «ориентироваться».

Но, «ориентирование» ничего не дало. «Следопыты» были опытны и закалены в боях. Но, в дачных условиях, в ста километрах от Москвы, самое крепкое, что было в местном магазине, это уксусная эссенция. Загородом не было таксистов, ближайшие самогоноварщики были далеко, в деревнях.

Поэтому, выжившие после основной части «концерта», но оставшиеся без продолжения, грустно сидели у костра, вяло разговаривая о политике. Я, конечно, тогда не знал, что такое быть пьяным и не знал, что такое подступающее похмелье. Но, мои чувства были обострены: что-то не так, я должен помочь.

Потом, много позже, когда начал пить сам, я назвал такое состояние полу похмельем. Когда алкоголь ещё действует, но пик уже – уже прошёл, и ты чувствуешь первые раскаты грома в голове, сухость на губах и режуще-сдавливающее в кишечнике.

Но, тогда я просто чувствовал боль и видел в «осевших» лицах мужчин, утрату и потерю.

Я помню, как колебался. Пару минут не мог решить, на чьей я стороне. Я помог бабушке спрятать водку, обещал ей сохранить секрет. Но… эти грустные, гудящие головы.

Откуда-то я понимал, как, сидящим рядом мужчинам, стало бы хорошо, вот так, у костра, вдыхая запах дров, печёной картошки, передавать по кругу холодную водку… смазывать организм, погонять мысли.

Через десять минут, в полной темноте, дрожа от страха ночных шорохов, я полз под домом, к заветному куску рубероиды. Я выбрал сторону. И с этим выбором потом разбирался следующие тридцать лет.

Когда я принёс заветную бутылку, мне не поверили.

– Да не может быть. Там вода. Откуда у него… – сказал мой отец, который всегда «верил» в меня особым образом.

– Нет, смотри! – крестный перевернул бутылку, показывая, как бегут пузырьки в закрученном потоке жидкости.

Я уже не помню, как, но мужчины девяностых умели не только отличать водку от воды, по бегущим пузырькам, но особые профессионалы отличали этанол от метанола.

Крестный отвернул пробку, и та «сладко», магазинно захрустела.

– Она! – торжественно сказал он, чуть попробовав на язык.

– А! О! Э! – послышалось с разных сторон.

Я почувствовал всеобщий восторг. И даже, кажется, получил похлопывания по плечу, типа «ну брат, ты даешь». На несколько секунд, шестилетний ребёнок стал героем среди взрослых мужчин.

Я до сих пор не знаю, так ли сыграло то острое и невероятно сильное ощущение признания, или, с самого начала, я был – на той стороне.

Важнее то, что я принял «ту» сторону. И хоть на утро, получил от бабушки «предателя» и осуждающее «смотри, как дяде Олегу плохо» … даже тогда я понимал, что это стоило того.

Я не знаю, существуют ли другие тайные общества. Знаю только, что тайное общество алкоголиков – существует. В нем нет устава и предводителей, почти нет никаких правил, кроме одного – круговой поруки.

Так, во время следующего застолья, в подарок за принесенную бутылку, я получил от того самого дяди Олега, которому было очень плохо на следующее утро, стакан красного молдавского вина из «той самой» бутылки, с белой плетёной оболочкой.

И хоть, прежде чем передать мне стакан, дать двести грамм выпивки шестилетнему ребенку, он очень серьёзно сказал мне «попробуй и больше не пей», понимаете… дать шестилетнему ребёнку стакан вина за принесенную бутылку водки… такое возможно только в самой зависимой секте этого мира.

Мне горько об этом говорить и вспоминать, но и моя бабушка, сделав меня соучастником в припрятывании водки, добавила свой вклад в мой «членский взнос» в секту алкоголиков. Неосознанно, нечаянно, но с сокрушительной силой. Как и добавил свой «вклад» дядя Олег, с прищуром предупредив, что вино нельзя ни за что пить, протягивая стакан. Что может быть сильнее (в смысле, противоречивей) для ребенка, чем одновременное разрешение и запрет?

Возможно, вы хотите услышать, что тогда, мне, шестилетнему, после стакана красного вина, стало плохо, стошнило, и я на многие годы даже не думал притрагиваться к алкоголю?! Но, нет. Увы! Может быть вы бы и не читали эти строки, если бы вино полилось у меня тогда через нос вместе с желудочным соком, а потом меня долго рвало. Но, оно пролилось, мягко легло, быстро проникнув в каждую клеточку моего сознания. И следующие три часа, я «купался» в своём опьянении. Как будто волшебная музыка заходила куда-то в темечко и струилась через все тело, щекоча пятки.

Потом я, кстати, много лет, искал то самое вино, в плетеных бутылках. Но, так и не нашел. Оно ушло, вместе с девяностыми…

Мне было шесть лет, до полового созревания оставалось восемь-десять. Сейчас, когда прогрессирует здоровый образ жизни, во многом усиливая пассивный алкоголизм, а спирт «Рояль» не существует вот уже как четверть века, мне мало, кто верит. Увы, но так было.

***

Многонациональная, географически распределённая, свободная к вступлению и, самое страшное, самоорганизующаяся секта.

Я не за и не против ограничений в продаже алкоголя. Я знаю только то, что от запретов, секта, зачастую, становится только крепче. В тайное и запрещенное общество куда больше соблазнов вступить. И, к сожалению, эта секта – смертников, членство в ней, как правило, ведёт к потере здоровья и, впоследствии, жизни.

Я вспоминаю историю своего друга, Гены, который был на тридцать лет старше меня, всю жизнь прожил в деревне, не считая трёх лет армии и семи лет тюрьмы. Но, поскольку мы были в одной секте, никаких препятствий между нами не было, ни возрастных, ни мировоззренческих.

Когда ему было шестьдесят лет, он заснул на улице, в снегу, в сильный мороз. Точнее, не заснул, а потерял сознание от опьянения, пока полз домой из гостей. Вы не ослышались… он – полз! И полз без перчаток.

Когда я приехал к нему, спустя несколько дней после этого страшного «марафона», обнаружил темную нетопленую избу и голодную, до одури, собаку Тузика, которая прогрызла сумку, вытащив привезенные мной, сосиски, заглатывая их так, как будто внутри у псины была мощная электромясорубка.

Я осмотрел опустевший дом, не понимая, что произошло. Больше всего меня поразили откосы дверей. Выцветшие обои, светло-зеленого цвета, были все в бурых подтеках, полосах, с кусками висящий плёнки. Я не сразу догадался, что это кровь с обрывками кожи.

Гена жесточайше обморозил руки, пока полз и спал в снегу. И когда все-таки как-то очутился дома, шатаясь от болевого шока и еще не выветрившегося алкоголя, держался за наличники, оставлял на них часть своих ладоней. От ампутации обеих кистей его спасло только то, что хирург в больнице был его знакомым, которому Гена когда-то строил баню. Да, если Гена что-то делал, когда был в завязке, то делал очень хорошо. У него были золотые руки, которых он чуть не лишился.

Кое-как восстановив историю из рассказов деревенских жителей, я поехал в больницу, в ближний областной город.

– Ты уже завтракал? – спросил меня Володя, друг Гены, который взялся меня провожать. Я покачал головой, и мы свернули в магазин.

Позавтракали мы бутылкой водки. Я, будучи «городским», взял в магазине что-то закусить. Володя и его приятель, к которому мы зашли в покосившийся сарай «для трапезы», отказались от закуски.

Давай, ты ж только с поезда! – Володя благородно протянул мне бутылку, хотя я видел, как у него трясутся руки и губы.

Я, было, начал что-то про рюмки и хотя бы одну вилку для закуски, но окинув взглядом висящие на стенах, ржавые круги от пилорамы, большие кривые тиски, истыканные сигаретными бычками, понял, что не стоит развивать тему сервировки.

Я запрокинул бутылку, потом кое-как заел из банки безвкусными консервами, кажется, вылив часть масла на шарф. Но, к тому моменту, мне стало все равно. Зрачки расширились, тело расслабилось, внутри появилось тепло. Сарай, из запущенного, превратился в харазматичный, аутентичный. Володя с приятелем, из деревенских алкоголиков, испортивших свою жизнь, стали выглядеть «братьями, ищущими свой путь и сермяжную правду». Даже отмороженные, почти до ампутации, руки Гены, из тупой трагедии превратились в нечто типа подвига, борьбы за жизнь.