Пираты

Как только набирался хороший улов, поднимали паруса и направлялись к Хуан-Григо, чтобы подняться на борт Nueva Esperanza и обменять жемчуг на товары. Когда на старом корабле не осталось ни единого гвоздя, стало очевидно, что ему придется оставаться в бухте в ожидании нового набора парусов. Тогда Себастьян Эредиа вернулся на Жакаре и положил перед улыбающимся капитаном два мешка среднего размера.

– В этом то, что я обещал, – указал он. – А в этом – излишек. Половина моя!

– Что обещает Жакаре Джек, то он и выполняет, – ответил капитан. – Забирай свою часть.

Когда мальчишка забрал свою долю, шотландец распорядился распределить остальное согласно традиционным законам Братства Берега. Ему, как судовладельцу, полагалась треть добычи, его помощнику – десять процентов, а остальное делилось между командой по рангу и стажу, оставляя часть на случай болезней и непредвиденных обстоятельств.

Этой ночью пьяными были все до единого, а большинство тостов произносилось за здоровье паренька, который сумел принести им неожиданное богатство, не пролив ни капли крови.

На следующий день, протрезвев и приказав поставить курс в открытое море, капитан Жакаре Джек сделал знак Луке Кастаньо подняться на капитанский мостик. Удивленный панамец выслушал его слова:

– Думаю, стоит захватить как можно больше кораблей, прежде чем слухи разойдутся, что перехватывать их на пути сюда намного выгоднее и безопаснее, чем на пути обратно.

– Неужели вы задумали повторить это? – ужаснулся его помощник.

– А почему бы и нет? – последовал логичный ответ. – Это золотая жила, которую нужно использовать, пока есть возможность.

– Это недостойно уважающего себя пирата, – заметил Лукас Кастаньо.

– Слушай, пень, – спокойно ответил капитан, – единственная забота уважающего себя пирата – разбогатеть до того, как его повесят.

И это хороший метод, так что продолжай хранить молчание, как до сих пор, и доживёшь до старости.

Лукас Кастаньо воздержался от того, чтобы снова открывать рот на эту тему, благодаря чему Жакаре стал первым глубоководным судном, которое изменило стратегию карибского пиратства. Вместо патрулирования между островом Тортуга и Багамами в ожидании огромных галеонов, нагруженных сокровищами и отправлявшихся в конце лета на северный маршрут обратно в Испанию, он выбрал «работать» в водах Барбадоса и Гренадин, выискивая беззащитные грузовые суда, такие как Nueva Esperanza, которые рисковали пересекать океан без охраны Большого флота, отходившего раз в год из Севильи в Индию.

Испанские мореплаватели уже почти столетие понимали, что для плавания в Новый Свет на мало манёвренных галеонах, оснащённых почти исключительно прямыми парусами – великолепными для движения при попутном ветре, но малоэффективными для использования боковых ветров – существовали лишь два логичных маршрута: маршрут «туда», используя пассаты, которые начинали дуть в октябре-ноябре и за месяц доставляли суда с попутным ветром от Канарских островов до Барбадоса, и маршрут «обратно», при помощи ветров, начинавших дуть в середине лета от Багам к Азорам, а оттуда – к испанскому побережью.

Так, казалось бы, простым способом установился непрерывный поток людей и товаров между Севильей, как единственным признанным метрополией портом согласно королевскому указу, и столь обширным континентом, о границах которого всё ещё имели весьма смутное представление.

Для английских, французских и голландских корсаров, получивших от своих королей прямой приказ препятствовать усилению Испании за счёт золота, жемчуга, алмазов и изумрудов из её богатейших колоний, главное было логически понятно – перекрыть поставки этих богатств, даже если это означало отправить галеоны на дно моря. Из-за этого их победы были, безусловно, эффектными, ведь речь шла не о захвате врага или победе в равном бою, а о уничтожении беззащитных транспортных судов с использованием лучших военных кораблей того времени.

Иногда, если ситуация складывалась удачно и представляла минимальный риск, корсары предпочитали захватывать добычу, но это вовсе не было их основной задачей, возложенной на них монархами при выдаче знаменитой каперской грамоты. Поэтому, по сути, корсар не испытывал никаких угрызений совести, отправляя на дно целый флот, даже если это не приносило ему выгоды. Ведь, по правде говоря, они были своего рода «государственными террористами» своего времени, действующими в интересах чисто политических целей.

Это вызывало ненависть у большинства настоящих пиратов, так как бездумное уничтожение огромных богатств, которые могли бы принести пользу многим, казалось им глупой растратой и угрозой безопасности. Они считали, с очевидной логикой, что золото, серебро или изумруды, отправленные на дно моря, не принесут пользы даже рыбам, тогда как бесчисленные жизни, теряемые в таких варварских нападениях, лишь подталкивали испанские власти спускать на воду новые военные корабли, которые сражались одинаково яростно как с «честными пиратами», так и с жестокими корсарами.

Однако это не означало, что время от времени некоторые из самых беспринципных пиратов не объединялись с корсарами для противостояния мощной эскадре или нападения на укреплённую крепость. Но они всегда ясно давали понять, что если миссия корсаров – разрушение, то их собственная – грабёж.

Со временем, и учитывая множество случаев, когда такие союзы происходили, жертвы, а позже и историки, забыли о различиях, которые изначально разделяли пиратов и корсаров, в конечном итоге смешав их в один и тот же образ. Правда, образ этот внушал страх уже при одном упоминании.

Джакаре Джек всегда принадлежал к роду «чистых» пиратов, то есть тех, кто был мало кровожаден и чья единственная цель заключалась в том, чтобы разбогатеть как можно быстрее и уйти на покой, наслаждаясь плодами своего нелёгкого труда.

Шотландец отлично знал, что потопленный корабль ограбить во второй раз невозможно, а капитан, которого плохо обошли, никогда снова не сдастся мирно. Поэтому во время абордажей он старался, чтобы его люди применяли только строго необходимую силу.

Так он со временем добился того, что его чёрный флаг с кайманом и черепом вызывал у встречных кораблей скорее облегчение, чем ужас: моряки были уверены, что в условиях полных опасностей морей эта чёрная эмблема гарантировала относительную безопасность.

С октября по март он патрулировал торговый путь, примерно в ста милях к востоку от Барбадоса, нападал на одиночные корабли, опустошал их трюмы, а если груз был слишком велик, чтобы его забрать, отправлял судно в укромную бухту среди островков Рамо, Батё и Барандаль на юге Гренадин. Это место было столь хорошо защищено предательскими рифами, что любой, кто не знал в точности узкие проходы, неизбежно садился бы на мель и становился лёгкой добычей для пушек.

На близлежащем, гораздо большем, но необитаемом острове Майеро он основал то, что с помпой называл «зимними казармами». Хотя, справедливости ради, под этим громким названием скрывались всего две дюжины глинобитных хижин с соломенными крышами, щедро снабжённых, правда, ромом, отличной едой и женщинами лёгкого поведения.

Таким образом, с полугодовыми каникулами на райском острове – с апреля по сентябрь – и другой половиной года, посвящённой весьма продуктивной и малорискованной работе, Джакаре Джек удавалось поддерживать счастье и удовлетворение среди большинства своей команды. Хотя иногда находились недовольные, настаивавшие на том, что настоящая пиратская жизнь должна быть чем-то большим, чем эта странная смесь торгашества и разбоя.

Ответ шотландца на такие жалобы всегда был одинаков:

– Здесь командую я. И если кто-то не согласен и хочет уйти, пусть поднимет руку, чтобы я смог повесить его на рее. Я не позволю, чтобы какой-нибудь ублюдок дезертировал и выдал, где мы прячемся.

Как можно догадаться, никто никогда не поднимал руку, и жизнь продолжалась своим чередом в те годы, когда Себастьян Эредия Матаморос взрослел среди одних из самых суровых людей на планете.

К шестнадцати годам он уже говорил на трёх языках и знал всё необходимое о мореплавании и оружии. Едва ему исполнилось семнадцать, как заботливая и опытная мулатка обучила его искусству доставлять удовольствие женщинам.

Он также стал экспертом во всех видах азартных игр и мог оставаться трезвым, выпив три кружки рома. В качестве «руководителя операций» он продолжал получать значительную долю добычи, так что его можно было бы считать очень удачливым юношей, если бы не одно «но»: его отец оставался тяжёлым бременем, постоянно напоминая ему о горькой трагедии, омрачившей его детство.

Годы не изменили ни на йоту упрямого молчания и отчуждённости Мигеля Эредии Хименеса, который становился всё более замкнутым и угрюмым. Хотя он больше никогда не упоминал свою жену или дочь, было очевидно, что они не покидают его мыслей ни на секунду, превращаясь в одержимость, которая грозила свести его с ума.

Забота и преданность, с которыми Себастьян ухаживал за отцом, трогали даже сердце шайки головорезов, которые, возможно, не моргнув глазом, перерезали бы горло парализованному, но были тронуты тем, как час за часом, день за днём и год за годом этот весёлый и шумный парень бросал всё, чтобы сесть рядом с отцом и говорить с ним о тысяче вещей, зная, что редко получит ответ.

Только одно занятие казалось приносить счастье человеку, которому, казалось, даже дышать давалось с огромным трудом. Это было погружение в море, когда корабль стоял на якоре в неглубоких водах. Он мог посвятить целый день нырянию, пока не выматывался до полного изнеможения.

Только в такие ночи он спал спокойно и без тревог, будто бы спуск в глубины возвращал его, пусть и ненадолго, в счастливые времена, когда единственной его заботой был поиск прекрасных жемчужин, чтобы обеспечить семью.

В это время его сын зорко следил за появлением акул и барракуд, как делал это и раньше, всегда с гарпуном в руках и острым мачете на поясе. Он был словно ангел-хранитель, понимающий, что этот беспомощный человек – всё, что осталось у него в жизни.

Часто молчаливый Лукас Кастаньо садился на другой конец лодки, занимаясь рыбалкой или дремотой, на вид совершенно безучастный к происходящему. Однако несложно было понять, что, несмотря на закрытые под старой изношенной соломенной шляпой глаза, он всегда был готов действовать при малейшей угрозе.

В долгие периоды отдыха Мигель Эредия предпочитал оставаться на борту «Жакаре», вдали от шума проституток и пьяниц. Он всегда был один – наедине с собой и мучительным повторением своих болезненных воспоминаний. Он не проявлял ни малейшего интереса к рому, азартным играм или женщинам, а лишь точил оружие или бережно хранил жемчужины, которые находил, в маленьком деревянном сундуке, вырезанном собственными руками с помощью небольшой ножички.

Это трогало до глубины души.

В противоположность ему, его сын слишком часто проявлял энтузиазм к игральным костям и женщинам. И хотя с женщинами ему неизменно везло, капризная Фортуна в играх часто отворачивалась от него, что, впрочем, его мало беспокоило. Ведь грабежи судов, принадлежащих Палате по торговле, приносили ему гораздо больше, чем он мог потратить, даже если ему не везло в игре.

Учитывая всё это, можно было бы сказать, что окружающая обстановка явно не способствовала правильному воспитанию подростка Себастьяна Эредии Матамороса. Однако, вопреки всем ожиданиям, юноша сумел сохранить удивительное равновесие между грязью и насилием мира, в котором он жил, и моральными принципами, привитыми ему в детстве.

Не имело значения, что тот, кто внушил ему эти принципы, первым их предал. Возможно, именно из-за боли, вызванной этой предательством, маргаритянин, вероятно подсознательно, решил сохранить эти принципы.

Лукас Кастаньо, который, без сомнения, лучше всех знал его на борту, был искренне убежден, что без постоянного присутствия отца мальчик давно бы превратился в одного из тех безродных, которые составляли разношерстный экипаж. Но крепкая связь с больным отцом была именно тем, что удерживало его от падения в бездну.

Жизнь этой странной общины продолжалась в своем, можно сказать, «нормальном» русле, пока всё не изменилось жарким утром летнего дня – в то время, как раз, когда обычно отправлялись на «зимние квартиры». Тогда дозорный на северном берегу пришел с тревожной новостью: лучшая из шлюпок пропала прошлой ночью.

Когда провели перекличку, быстро выяснилось, что, по-видимому, двое французских марсовых решили дезертировать.

Гастон и Нене Руссело, более известные на борту под прозвищем Марсельцы, были двумя братьями, совершенно не похожими друг на друга, но разделявшими неуемное пристрастие ко всякого рода стычкам.

Из каждых десяти ударов плети, которые Лукас Кастаньо вынужден был раздавать за последние годы, шесть приходились на спины одного из них. Тем не менее редко проходило время, чтобы они не нашли предлога для очередной шумной драки.

Как только Нене выпивал три стакана рома, он был способен пустить в ход кулаки даже против собственного брата – а может, лучше сказать, особенно против собственного брата. И самое неприятное заключалось в том, что, по какой-то загадочной причине, они всегда умудрялись вовлекать в свои разборки всех окружающих.

Неудивительно, что после многих лет схваток с одними и теми же противниками, которые прекрасно знали их трюки, эти задиры-французы решили сбежать в поисках новых «жертв». Шотландский капитан, однако, сразу пришел к выводу, что с их любовью к алкоголю и дракам они вскоре выдадут всем желающим, где скрывается разыскиваемый «Жакаре» и его неуловимая команда. – Или мы их поймаем, – сказал он, – или будем жить в ожидании, пока они придут, чтобы поймать нас. Так что в путь.

– Куда направляемся?