Перекрёстки детства

Сохранились, оставшись живыми. Как и мы, которым для того, чтобы не умереть совсем, требуется всего лишь, чтобы нас помнили.

15. Prelude and Fugue No.15 in G major, BWV.860

«Трёхдневные курсы вареньеварения из материала заказчика. Быстро, вкусно, улётно»

Карлсон.

Я плохо помню отца, погибшего, когда мне было всего пять лет. Хотя он и запомнился больше по фотографиям, но я чётко вижу отдельные сцены с его и моим участием.

Летом, когда в лесах появлялись грибы и ягоды, мы всем семейством могли выезжать на их сбор. Брата, как самого маленького, оставляли под присмотром бабушек, а меня забирали с собой, хотя и не часто. Грибы мы в то время привозили картофельными мешками, настолько много их росло в окрестных лесах. Собирали маслята, красноголовики, синявки, белые грибы, рыжики, волнушки, лисички, грузди. Груздей набирали особенно много. Привезённые домой грибы вываливались в длинные стиральные цинковые ванны или корыта и заливались водой, некоторое время отмокали, после чего все, и без того уже уставшие от поездки, с ножами в руках усаживались возле корыт и, вдыхая неповторимый и незабываемый грибной дух, тщательно очищали собранное от налипшей травы, листьев и земли. Больше всего возиться приходилось с груздями и маслятами. С маслят требовалось аккуратно снять верхнюю кожицу и разрезать пополам, проверяя, не червивая ли шляпка, а грузди приходилось тщательно скоблить, счищая грязь. На чистку грибов уходило несколько часов, и я считал это время безвозвратно потерянным. Обработанные грибы, в зависимости от вида, жарились на подсолнечном масле с картофелем, покрывавшимся румяной корочкой, особо ценимой, и подавались вечером на стол, ароматные и потрясающе вкусные. Кроме того, в виде грибного супа, из маслят и синявок варилась грибница, или, как у нас почему-то говорили-губница, чей аромат распространялся по всем комнатам и заставлял, постоянно наведываясь на кухню к газовой плите, на которой стояла кастрюля с будущим кушаньем, нетерпеливо интересоваться, когда же всё будет готово. Грузди и быки на зиму солились или мариновались, оказываясь в банке в неожиданном для себя соседстве с листьями жгучего хрена и ароматной чёрной смородины. Закатанные банки спускались в подпол, где в прохладе покоились, стоя на полках, и дожидаясь своего часа быть извлечёнными из холодной темноты, открытыми и поданными на стол. Грибочки, выставленные вместе с варёным рассыпчатым картофелем и солёным свиным салом, считались отличной закуской к холодной водке. Обычно, количество солений и маринадов было так велико, что к новому грибному сезону удавалось съесть далеко не все запасы, поэтому трёхлитровые банки начинали раздавать родственникам и друзьям. Всем этим маринованием и солением занимались бабушки, а мы с братом оказывались на подхвате. Помогали мы им и варить варенье из мягкой крупной земляники, долго не отмывающейся с пальцев черники, сладкой малины, сочной, немного кисловатой клубники, а также фруктовые компоты из чёрной, белой и красной смородины. Сладких запасов бывало несколько меньше и расходовались они экономнее. Литровая баночка тёмного, с беленькими вкраплениями земляничных семян, чуть вязкого, капающего с ложечки варенья, открывалась к чаю, делая его восхитительно летним, придавая ему неповторимый кисло-сладкий вкус, и хватало её где-то на пару месяцев. Компоты же выпивались ещё быстрее-три литра, в хорошей компании, могли уйти за пару-тройку дней, поэтому до весны они почти не доживали.

Если честно, то я не особо любил эти поездки на мотоцикле «Урал» в лес. Мною овладевала скука, не нравилось огромное количество комаров и мошкары, которые, как мне казалось, могли и быка съесть, поэтому я редко принимал участие в сборе грибов, а тем более, ягод, иногда просто отсиживаясь в коляске мотоцикла и укрывшись брезентом.

Обычно, мы ездили на Светлый Мыс, находившийся в 6—7 км. от Питерки, по нижнему течению Светловки. Дорога через лес, огороженная с двух сторон поскотинами, препятствующими бегству коров, выходила прямиком к речке, на берегу которой, поодаль от высоких сосен, стояла старая серая избушка без окон и без трубы, закрытая без ключа на висячий замок с тронутой ржой дужкой. Здесь временами останавливались на отдых и ночёвку пастухи или рыбаки. Именно на Светлом Мысу больше всего собиралось груздей, торчащих из земли заметными бугорками. Ближе к реке почва становилась сырой и начинала хлюпать под сапогами, из-под которых то и дело выскакивали маленькие серо-зелёные лягушки. Воздух здесь казался одновременно пропитанным запахами речной воды, сырого мха и леса, поэтому я воспринимал его, как густой и необычно тяжёлый. В реку вдавалась короткая песчаная коса, усеянная галькой и мелкими ноздреватыми камушками; их я, забывая про грибы и воткнув в песок крошечный ножик с ручкой перемотанной зелёной изолентой, швырял в воду, стараясь сделать побольше блинов и пытаясь докинуть до другого берега, но перебросить камень на другую сторону никогда не получалось, Светловка тут довольно широка и глубока. Выше и ниже по течению оба берега сплошь заросли ивняком, высокой травой и черёмухой, к воде почти невозможно подступиться.

Через 30 лет я вновь побывал на этом берегу, еле отыскав то самое место, на котором когда-то ловил лягушек. Что я хотел здесь найти, я и сам точно не знал. Зачем я проделал этот путь по заросшей дороге, которой несколько лет никто не пользовался, буквально продираясь через заросли крапивы и малины, стоящих по центру колеи, то и дело теряя ориентиры и постоянно сомневаясь в правильности выбранного направления? Неужели мне хотелось найти здесь свои следы, и ту букву «С», вырезанную ножичком на стене дома, выходящей к реке?

Но это же бесконечно глупо!

Или очень хотелось ощутить то, что я ощущал когда-то, будучи 12-летним пацаном, открывающим мир? Воскресить эти чувства и на некоторое мгновение снова стать им, перевоплотившись в ребёнка, понять то, что он мог понять тогда, но не набрался для этого терпением?

Всё было напрасно. От забора, отделяющего дорогу от леса, почти ничего не осталось, сохранились только отдельные доски, указывающие на то, что иду я в верном направлении. Песчаная коса непроходимо заросла какими-то кустарниками и высоченной травой, так что нечего и думать было о том, чтобы добраться до воды. О самой же реке напоминало лишь едва слышимое журчание, да заметно влажный воздух. От избушки, в щели которой я заглядывал 30 лет назад, не осталось ровным счётом никакого следа. Ни малейшего намёка. Светлый Мыс, некогда славившийся грибами, превратился в своеобразные труднопроходимые джунгли, где ныне не росли даже поганки. Нет, это место не сохранило и частички моего следа, и пытаться обрести тут старые ощущения новизны мира нечего было и думать. Это, конечно то место, но, одновременно, уже вовсе не то.

И вот, как-то вернувшись с одной из таких поездок на двух мотоциклах, на одном из которых ехали мой отец, мама и я, а на другом-дед Иван и бабушка Катя, у меня на шее, под подбородком обнаружили присосавшегося клеща. Его благополучно вытащили и на некоторое время забыли о происшествии. До тех пор, пока у меня, приблизительно через месяц, не начались проблемы со здоровьем. Надо сказать, что к клещам тогда относились гораздо спокойнее, если он кусал, его извлекали и давили, в больницу с такими мелочами не обращались, да и случаев заболевания энцефалитом или боррелиозом случалось микроскопически мало, а про смертельные исходы и вовсе никто не слыхивал. Но мне не повезло. Сложно сказать, было ли всё, позже случившееся, последствием укуса, но нельзя исключать именно этого. Итак, примерно через месяц после той поездки в лес, я стал плохо себя чувствовать, меня тошнило, была постоянная слабость, есть совсем не хотелось. Обращения в больницу ничего почти не давали, дело дошло до того, что я перестал ходить, так ослаб, и бабушка Анна катала меня на детской колясочке по окрестным улицам, показывала суетящихся возле заборов куриц, петухов с разноцветными хвостами, но я почти не воспринимал её рассказы, всё виделось, как в дымке. И с каждым днём мне становилось хуже и хуже. Отец, видя такое положение вещей, плюнул на местных терапевтов, вытребовал у них направление в город, и на служебной машине отвёз меня в детскую поликлинику. Несколько дней я пролежал под капельницей после чего моё состояние заметно улучшилось. В сентябре я уже вернулся домой. Сейчас-то я понимаю, что, не вмешайся тогда отец, то история эта вполне могла закончиться моей смертью, но в то время я, конечно, не осознавал всей серьёзности положения, мне просто всё время хотелось спать, одолевавшая слабость путала мысли и умереть я совсем не боялся, не понимая ещё, что же это такое-умереть, не быть. Дети и глубокие старики не боятся смерти и не замечают, что она всегда рядом.

Из образов того времени, связанных с отцом, сохранилось ещё несколько. Запомнилось, например, как мы с братом, которому исполнился год, а мне, так и вообще уже целых четыре, будили отца на работу. Он служил в милиции в звании старшего сержанта, поступив на эту работу сразу по возвращения со службы в армии. К работе своей отец относился не очень ответственно, и поутру не особо спешил осчастливить дежурку своим присутствием.

– Нужен буду-придут, – так он говаривал, поутру натягивая на голову одеяло.

И тогда бабушка Анна и мама как последний довод, выпускали нас, подводя к его кровати и объясняя:

– Папе пора на работу, давайте будите его!

Мы начинали толкать ручонками отца, скрывающегося под одеялом и приговаривать:

– Папа, няй (вставай)!

Тогда из-под одеяла показывалась лохматая улыбавшаяся физиономия отца, он клал широкие тяжёлые ладони нам на плечи, сначала мне, потом брату, проводил ими по нашим голове и лицу, притягивал к себе, а затем потягивался и произносил довольно щурясь:

– Ладно, сейчас встану.

Об это ритуале подъёма папы на работу мама и бабушка Аня впоследствии так много рассказывали, в деталях повторяя всё, о чём я сейчас поведал, что порой у меня появляются сомнения, происходило ли это на самом деле, или всё-таки является лишь аберрацией памяти, услужливо воплощающей чужие, много раз повторённые слова в привычные мне образы.

А вот в реальности следующего эпизода у меня нет никаких сомнений, ибо наиболее чётко в памяти оседают случаи, связанные в болью или глубоким эмоциональным переживанием. Папа частенько приводил друзей с работы, они курили на кухне, ели солёное сало с жареной картошкой, пили водку, рассказывали смешные истории. А кухня у нас была невелика, много места в ней занимала большая русская печь, на чьих горячих кирпичах зимой сушили валенки, варежки и другие вещи и на которую мы, немного повзрослев, научились забираться, приставив к ней детский красный стульчик с белым зайчиком на сиденье, и встав на его спинку. На печи вполне можно было и спать, но из-за сильного жара мы этого не делали, а ограничивались тем, что, забравшись наверх, пускали оттуда в комнату бумажные самолётики, просунув руки и голову в узкую щель между печкой и потолком. С той стороны печи, что выступала в сторону окна, был изготовлен камин: снизу закладывали дрова, а сверху над огнём нависала вмурованная в кирпичи чугунная плита. Выше плиты, там, где находились заслонки камина, печник оставил несколько углублений, в них прятали спички и, почему-то, большие чёрные портновские ножницы, коими, обычно, срезали плавники у рыб. Там же, в дальнем углу, валялись сушёные, серые от пыли заячьи лапки, ими стряхивали пепел и нагар с каминной плиты, да ещё слипшиеся крылья каких-то птиц, которыми равномерно размазывали по противням подсолнечное, пахнущее жареными семечками, масло. Перья птичьих крылышек настолько слиплись от пропитавшего их масла, что нам тогда сложно было представить, что они принадлежали ранее настоящим живым существам. Заячьими лапками мы с братом иногда игрались, а появились они в нашем доме, когда отец притащил с охоты подстреленного им, чуть рыжеватого, зверька, с замаранным кровью мехом. Иногда среди его охотничьей добычи бывали селезни с зелёной шейкой, с глазами, подёрнутыми смертной плёнкой и с окровавленной грудкой. Мёртвые птицы пахли болотом, тиной и кровью. Углубления в печи находились высоко от пола и добраться до, к примеру, спичек, мы, по малости своего росточка, ещё не могли.

После смерти отца осталось несколько коробок зелёного, порезанного мелкими квадратиками, и чёрного, напоминавшего чайную заварку, пороха, разнокалиберная дробь, пустые и заряженные медные патроны, капсюли, и мерка в виде крохотной пивной кружки, служащая для измерения количества засыпаемого в патрон заряда. Хранилось всё это сокровище под замком до тех пор, пока, однажды я, учась уже, примерно, в седьмом классе, не добрался до него, и не стащил, дабы спалить порох в учебных крытых окопах возле школы, где мы с друзьями играли в войну. Конечно, после, когда пропажа обнаружилась, я получил за это свою порцию нагоняя, но нисколько не жалел о сделанном, уж очень красиво пороховая смесь горела и взрывалась, выпуская клубы удушливого, густого синего дыма.

На неровной чугунной плите камина варили, жарили, а для нас пекли печёнки и лепёшки. Бралась, к примеру, картофелина и разрезалась на тонкие пластики, натиравшиеся солью и бросаемые на раскалённую плиту. Через некоторое время эти кусочки, зарумянившиеся уже снизу, ножиком переворачивали и клали на огонь другой половиной, таким образом, поджаривая с обеих сторон. Пластики картошки приобретали приятный золотистый цвет и необъяснимый словами, слегка солоноватый, вкус. Иногда, правда, они подгорали до черноты, но ничего непоправимого в этом не находили, гарь соскабливалась обычным ножом. Печёнки лучше всего елись, пока были горячими или тёплыми, т.к. полежав на тарелке некоторое время, они отсыревали, становились скользкими от влаги и теряли большую часть своего вкуса и очарования, превращаясь в обычную прохладную жареную картошку.

А вот лепёшки приготовлялись из теста, и обычно их пекли в те дни, когда стряпали пироги. Кусок теста раскатывался в небольшой тонкий блин, обваливался в муке и отправлялся прямо на горячую плиту. Причём, следили, чтобы плита, при этом, не была раскалённой докрасна. Когда становилось видно, что тесто достаточно подсохло и стало коробиться, а нижний слой отвердел и почти пропёкся, лепёшка переворачивалась на другой бок. Через несколько минут она оказывалась готовой.

Всё то время, что готовились печёнки и лепёшки, мы с братом нетерпеливо подпрыгивали у плиты, дожидаясь того момента, когда же можно будет отправить в рот это бесхитростное, но такое вкусное кушанье. Бабушки только и успевали отгонять нас от камина, ибо мы, будучи не очень аккуратными, вполне могли получить ожог, дотронувшись до обжигающей дверцы или до раскалённых кирпичей. И печёнки, и лепёшки за раз жарились не по одной штуке, ими заполняли всё пространство плиты, и часто мы наедались раньше, чем они заканчивались.

16. Prelude and Fugue No.16 in g minor, BWV.861

«Правильный подбор актрисы на главную роль-основа кинопроизводства»

К. С. Якин. «Режиссура»

Кухня в нашей квартире отделялась от большой комнаты деревянной перегородкой, выкрашенной в зелёный цвет и обитой, со стороны гостиной, клеёнкой, а чуть выше, под потолком, крепилась широкая зелёная доска, служившая полкой, с хранившимися на ней пустыми трёхлитровыми или литровыми банками, тазами для мытья посуды и кастрюлей с мукой. Она прикрывалась от любопытных глаз зелёной цветастой шторой В перегородку, под самой доской, были вбиты гвозди, на которых висели поварёшки, дуршлаги, сковороды и сковородник. Под полкой стоял белый кухонный стол, за чьими скрипучими дверцами хранили большие и средние эмалированные кастрюльки для варки супов, картофеля, рожек, металлические кружки, граненые стаканы и отполированные руками до блеска, деревянные скалки. В его выдвижных ящиках лежали чайные и столовые ложки, металлические и алюминиевые вилки, ножи и пара потёртых, марающихся чем-то чёрным, брусков для их заточки. В отдельной секции, предназначенной для пластиковых крышек и винных пробок, располагалось чайное ситечко, которым пользовались довольно редко, предпочитая наливать густую заварку вместе в суетливо плавающими в ней чаинками. Сверху, на столешнице, покрытой уже изрезанной, кое-где, клеёнке с изображениями овощей, неподалёку от окна, пристроилась двухкомфорочная электрическая плитка, активно используемая, по большей части, летом. У противоположной стены, напротив уже упомянутого мною стола, находился кухонный комод, где, за тщательно протёртым стеклом, на лёгких деревянных полочках, покрытых синей клеёнкой с белыми кубиками, мама с особой аккуратностью расставляла стаканы в подстаканниках, рюмки и многое другое, что конкретно я теперь уже и не припомню. У стенки, из-за комода, выглядывали края разделочных досок и широкой, пачкающей мукой, треснувшей посредине фанеры для постряпушек.

Возле окна, прямо между белым столом и кухонным комодом, на полу, тогда ещё не покрытом серым линолеумом, стоял стул с мягким красным сиденьем, а справа от комода-деревянный, жёсткий и прочный табурет.

Когда в гости к отцу приходила большая компания сослуживцев, то покурить они отлучались, если дело происходило зимой, конечно же, на кухню, открывая там маленькую верхнюю форточку окна, а летом и обе его створки, выходящие на убогий огород соседки, проживающей под нашей квартирой, в полуподвале.

Окна большой комнаты, сквозь заросли сирени в нашем садике, смотрели на центральную улицу села, на аптеку с её резными зелёными ставнями, зарешеченными окнами и высоким деревянным крыльцом, стоящую с той стороны дороги; на реку, на рощу по берегу Светловки, на обшарпанное каменное старое здание больницы с её покосившимися воротами.

И вот, во время одной из таких вечерних посиделок, приглашённые отцом сослуживцы, выпив холодной водочки, принесённой с мороза, и закусив жареной рыбкой с рожками, вместе с ним, посмеиваясь о чём-то своём, неторопливо отправились подымить вонючей «Астрой» на кухню. Мне и брату не сиделось на месте, мы с криками бегали из комнаты на кухню и обратно, дёргали отца и мешали ему разговаривать с друзьями. Папу это утомило, он поймал меня и усадил к себе на колени. Дальше произошло то, чего я не ожидал. Отец сказал, обращаясь к двум сидящим у камина товарищам:

– Смотрите, сейчас заревёт.

Несколько секунд напряжённой тишины и моего непонимания того, кто именно должен был зареветь. А он стряхнул мне на руку горячий пепел с сигареты. Я отчаянно взвыл, словно наблюдая это со стороны: как отец стряхивает пепел мне на правую руку, а я начинаю орать и убегаю к матери в большую комнату.

Не всегда встречи его с друзьями заканчивались чем-то подобным, приятели его были обычными нормальными мужиками и охотно с нами играли, дарили игрушки-машинки, кораблики. Подарив мне, как-то, игрушечную милицейскую машинку с жёлто-синей раскраской, один из друзей отца, кажется дядя Володя Мешков, мужичок невысокого роста, с тихим печальным голосом, рыжими аккуратно подстриженными усиками, прилично пьющий, заявил, что машина неправильная, у неё лобовое стекло краской закрашено. Недолго думая, он взял с кухонного стола ножик и начал до блеска счищать покрытие с передней панели машинки. Когда белая краска была безвозвратно удалена, и то место, где она находилась ранее, приобрело цвет металла, он повертел машинку, удовлетворённо хмыкнул, произнёс:

– Ну, вот, теперь совсем другое дело. Как у настоящей, – и вручил игрушку мне. И в самом деле, мне стало казаться, что получилось гораздо лучше, чем было раньше.

Мешков заходил к отцу достаточно часто, и мы с ним, почти каждый раз, ползая по застеленному красным паласом полу, играли в те игрушки, что лежали у меня в коробке, гудением изображая машины, жужжанием самолёты и цокая языком, если шла пластмассовая конница Будённого вперемешку с конными древнерусскими витязями. Иногда дядя Володя, шевеля своими рыжими усиками и старательно проговаривая слова, читал мне сказки про репку, про лису и зайца. Детских книг у нас в нижнем ящике серванта лежало множество. А однажды он принёс новые батарейки к игрушечному луноходу, сделанному, почему-то, в виде летающей тарелки на колёсиках. Натыкаясь на препятствие в виде ножки стула, стены или валявшейся книги, возмущённо гудя, и помигивая расположенными по периметру корпуса разноцветными лампочками, луноход мог сворачивать в сторону, что приводило меня и Владлена в неописуемый восторг, и, деловито жужжа маленькими резиновыми колёсиками, продолжать свой путь до следующей преграды. Долгими зимними вечерами мы гоняли его по полу до тех пор, пока не садили батареи, а закончилось всё тем, что посаженные элементы питания, в то время они напоминали большие картонные патроны, позабыли достать и кислота из них вытекла, разъев контакты. Отца тогда уже не было в живых, а провести ремонт, кроме него оказалось некому. Я сам из любопытства вскрыл нижнюю крышку игрушки, осмотрел, ничего не понимая, её внутренности, но здоровье ей сия процедура не вернула, скорее наоборот, поэтому спустя некоторое время мама, пользуясь нашим отсутствием, потихоньку убрала луноход в чулан. Там, в подполе, он и пребывал несколько лет, до тех пор, пока случайно, ища что-то, я не поднял крышку и не обнаружил его среди груды старых сапог, ботинок и исковерканных нами игрушек. Луноход был грязен, пылен и казался абсолютно мёртвым, не вызвав никаких эмоций, за исключением смутного чувства сожаления о чём-то хорошем, светлом, но бесконечно далёком и невозвратном. Я оставил его там, где он пребывал последние годы. Среди прочих игрушек, найденных в подполе и находящихся примерно в таком-же печальном состоянии, обнаружилась неваляшка с дыркой в носу, да ещё, хотя и сильно поцарапанная, но рабочая, металлическая юла с сиреневыми, жёлтыми и зелёными полосами по корпусу, чья ручка изогнулась от слишком сильного нажатия и вызывала этим жалость к себе. Когда-то, сваленные там в кучу игрушки, доставляли нам радость, веселили нас с братом, а затем, сломавшись, или, будучи поломанными нами, отправились на свалку, в забвение. Также и мы, сначала дарим окружающим свет и тепло, что, впрочем, бывает, в основном, в раннем детстве, а по истечении гарантийного срока пользования ломаемся и выбрасываемся на свалку, являющуюся предшественницей кладбища. Да и сами мы редко поступаем иначе с теми, кто оказывается рядом. Но мне тогда почудилось, что какая-то искра жизни в этих позабытых игрушках ещё сохраняется. Стоит только попробовать извлечь их из небытия, протереть влажной тряпочкой воспоминаний, и они засверкают и вновь окажутся способны беззаветно, из последних своих, почти отнятых временем, сил, радовать нас, одновременно, прозорливо напоминая о том, что такая же участь ожидает и самих игроков.

Вот на семейной чёрно-белой фотографии, сделанной в январе нового 1978 года, всё наше семейство. На стуле, на фоне настоящей, высокой и живой новогодней ёлки, украшенной разноцветными пластмассовыми и бумажными игрушками, затянутой дождиком и мишурой, распространяющей по комнате аромат хвои, и серванта-стенки с раздвижными стёклами и стоящими на полках бокалами, с верхними, нижними и боковыми дверцами, за которыми хранились различные вещи, от шкатулки с деньгами, до одежды и постельного белья, сидит отец в служебной форме старшего сержанта, держа на коленях младшего сына, моего брата. Отец чуть склонил голову, улыбаясь, а ребёнок у него на руках, облачённый в белые ползунки и рубашку, смотрит не в камеру, а на ёлку, привлечённый мигающими гирляндами.

Я, в брючках и рубашке, сижу на стуле справа от отца, глядя на фотоаппарат большими удивлёнными глазами, а за мной стоит мама в новом тёмном коротком платье с большими красными розами. Она сузила глаза под очками, а на губах-улыбка. Слева от неё-деревянная высокая детская кроватка на колёсиках, предназначенная для Владлена. Через год, с небольшим, отца не станет, а фото останется напоминанием о золотом веке нашей семьи, длившемся, как и всё хорошее, не очень долго.

Очень недолго…

17. Prelude and Fugue No.17 in A-flat major, BWV.862

«Один день отличается от другого лишь тем, что предыдущий находился гораздо дальше от нашей смерти, чем сегодняшний»

Константин Чистов (Чистик).

Готовясь к встрече Нового года, мама позволяла мне помогать ей наряжать привезённую отцом ёлку. Зелёная обитательница леса вставлялась в деревянную крестовину. Ёлочные украшения хранились у нас тогда на шкафу, в большом картонном ящике, выстеленном ватой. Основу этих игрушек составляли разноцветные стеклянные шары, их в коробке хранилось больше всего. Своим, цветом, видом и размером они напоминали то яблоко, то мандаринку. Впрочем, среди них имелись и такие, что полностью копировали персики. Даже на ощупь они были мягкими. Здесь же лежали, уже утратившие, чуточку, былую яркость, пластмассовые Деде Мороз и Снегурочка. Эти фигуры ставились на пол, под ёлку.

Некоторые из игрушек нравились мне больше, некоторые меньше. Я с благоговением бережно брал в руки прохладный, лёгкий, стеклянный тёмно-синий шар, в котором отражалось моё лицо и комната позади меня. Я словно растворялся в его глубине, вглядываясь в узоры, покрывающие края шара. Они сплетались и расплетались, и снова сходились, образуя новую фигуру. Сейчас бы я сравнил его с бездонной полифонией Баха.

Шары и другие игрушки подвешивались к веткам ёлки за вдетую в проволочные заушины нитку. На макушку ели надевалась стеклянная красная расписная звезда, а вокруг неё укладывали идущие вниз гирлянды.

Запомнились мне картонные украшения, изображающие лисичек, зайчиков и лошадок. А также и сетчатая бумажная раскладная игрушка в виде шагающего гномика.