Перекрёстки детства

Иногда, дороже…

12. Prelude and Fugue No.12 in f minor, BWV.857

«Мёртвым не всё равно, если речь идёт о той памяти, что они о себе оставляют. Каждому хочется, чтобы после смерти его запомнили не таким, какой он был, а таким, каким хотел бы быть»

Доктор Франкенштейн.

Справа от библиотеки, если стоять к ней лицом, располагался кабинет математики. И тут сразу следует внести ясность, сказав, что алгебра и геометрия являлись для меня едва ли не самыми ненавистными предметами. Я их тупо не понимал и боялся, как высоты. Великие математики, начиная от Пифагора, и заканчивая Лобачевским, строго взирали с портретов, развешанных на стенах, глядя на мои мучения, но поделать ничего не могли. Свою роль, само собой, сыграло то, что в силу прогрессирующей близорукости я не видел всего, что учительница писала на доске, объясняя новый материал, хотя и сидел на первой парте. Поэтому, не понимал в полном объёме, о чём шла речь. Даже задания контрольных работ, и те мне приходилось шёпотом выпытывать у соседа сбоку или сзади, на что уходили драгоценные минуты. Оставалось часто списывать у Панчо, а это, было, ох, как не просто. Благо, он сидел за партой позади меня, а иногда даже рядом, и разбирался, дай Бог каждому, во всех подобных вычислениях, молях, тангенсах, котангенсах и прочем тёмном для меня лесе. Зрение у Панчо не настолько сильно испортилось от беспрерывного чтения книг, как у меня, однако ему тоже были выписаны очки, носимые им дома.

Пару лет спустя после окончания школы мне попалось в руки пособие для поступающих в вузы, «Алгебра и начала анализа», семидесятых годов выпуска, уже с пожелтелыми страницами и потрёпанной обложкой, и тут я решил, от нечего делать, позаниматься по нему самостоятельно. Каково же было моё удивление, когда я обнаружил, что не только понимаю материал, излагаемый в книге, но и могу решать те задачи, что контролировали усвоение формул.

Очки мне выписали ещё в начальной школе. Несколько раз мы с мамой ездили по направлению от нашего деревенского врача в город, в детскую клинику, на приём к офтальмологу. Деревенский доктор не знала толком, что со мною делать дальше, сомневалась, почему-то, в своём диагнозе и хотела его подтверждения. В результате одной январской поездки, меня поставили на учёт и стали даже поговаривать о необходимости операции. И, само собой, выдали рецепт на очки, сразу же нами и заказанные. Ясно помню, как руководитель нашего 3-го класса, первая учительница, Наина Феоктистовна, отправляла меня с урока домой, за футляром с очками, если я их забывал или не брал с собою вполне осознанно, и мне под её нажимом приходилось использовать их на уроках. Упрямился я этому изо всех сил, как только мог, и там, где было возможно, старался обойтись без очков. Для подобного моего поведения имелось несколько причин, самые очевидные-застенчивость, робость, нежелание выделяться и казаться ущербным.

Вдобавок ко всему прочему, в классе у нас была одна девочка, сидевшая на втором ряду, на которую я регулярно посматривал, стараясь обратить на себя её внимание. Но, впрочем, к ней я ещё вернусь в своём повествовании. Она невероятно мне нравилась, поэтому совсем не хотелось выглядеть перед ней слабеньким очкариком. В неё, в эту девочку с косичками, с чуть вздёрнутым носиком, с веснушками, носившую странную фамилию Мильсон, выросшую постепенно в первую красавицу класса и отличницу, я был влюблён со второго класса. Нет, я тогда не понимал, конечно, своих чувств; просто при виде её у меня сердце начинало биться быстрее, казалось, что я могу летать, а ещё мечталось, что вот, если бы мы с ней дружили, это было б замечательно… Размышления на эту тему доводили иногда до слёз, тем более, что любимая не обращала не меня никакого абсолютно внимания. Со временем я стал понимать, что к чему, но легче не становилось, а попыток подойти, заговорить не предпринимал никаких из-за дурацкой робости и патологической скромности, приводивших к тому, что я начинал сильно заикаться и не мог произнести ни слова. По той же самой причине рассказывать у доски выученное стихотворение по литературе или отвечать урок по какому-нибудь другому предмету было сложно, я запинался почти на каждом предложении, вызывая в классе общее хихиканье. Всё, на что меня хватало, это писать записки с признаниями в любви, со стихами, и тайком вкладывать их в карман её пальто или куртки, для чего я старался на перемене прокрасться в раздевалку. А на следующий день, с замирающим от ужаса и надежды сердцем, ждать её реакции. Чего я ожидал, какой должна была быть её реакции, я сам не мог сказать. Однако, ничего не менялось, она по-прежнему не удостаивала меня и взглядом, а я всё мучился и изводил себя напрасными, ничем не подкреплёнными, ожиданиями. В последний раз мы виделись на выпускном, и у меня теплилась в тот день надежда, на то, что может произойти некое чудо. Нет, ничего волшебного так и не случилось.

С того дня мы более не встречались. Она не вышла замуж, хотя, всё же родила после сорока лет ребёнка, а я так и не смог её забыть. Время категорично развело нас, хотя, возможностей столкнуть меня с нею у него имелось немало. После института она работала в нашей деревенской больнице, куда я несколько раз обращался. И брат, однажды, на остановке автобуса, провожая меня в город, слегка присвистнув, произнёс:

– Смотри-ка! Вон твоя одноклассница.

И указал на стоящий через дорогу вишнёвый «жигуль» и сидевшую в нём женщину.

– Кто это? – переспросил я, подслеповато щурясь, видя лишь неясные расплывающиеся очертания.

– Мильсон! – с нажимом и упрёком ответил он, будучи в курсе того, с каким чувством я когда-то относился к этой даме за рулём «Жигулей» И, вздохнув, добавил:

– Эх ты!

Я промолчал.

Что ж, значит, не судьба. В ином случае, пути наши обязательно бы сошлись. Зато в моём шкафу, в синей папке, среди других фотографий того времени, лежит общая фотка нашего выпускного класса, вручённая после последнего звонка, та самая, где фотограф, изготовляя коллаж, расположил нас рядом.

Меня и Мильсон.

Хоть так рядом.

Тогда я считал сей факт неким знаком.

Глупо, конечно.

Вообще-то, я, видимо, несколько напутал, ибо последняя наша с нею встреча произошла, всё-таки, не на выпускном, а на следующий день. Мне запомнились её белые руки, пальцы без маникюра; она мыла под краном чайные, с сиреневым цветочком и позолоченным ободком, чашки. Вымыв несколько чашечек, Снежана заваривала в них кофе и подносила нам, своим, теперь уже бывшим, одноклассникам. Стройную фигуру подчёркивали плотно обтягивающие джинсики. Мы сидели в нашем кабинете, который, сейчас уже, являлся не совсем нашим, слушали классного руководителя, Ольгу Геннадьевну, в неформальной обстановке подводящую итоги вчерашнего вечера, говорившую напутственные слова, что именно, я совсем не запомнил, мелкими глотками отхлёбывали из чашечек горячий ароматный кофе и договаривались о том, куда пойдём пить вино и прощаться друг с другом. Меня мучила головная боль после вчерашнего торжества и бессонной ночи, внутри всё дрожало, хотелось пить и спать. Я уже не жалел о том, что теперь не увижу ту, которую любил все школьные годы, просто рассеянно, не отрываясь и не моргая, смотрел на её руки. Она, стряхивая в раковину капли воды с вымытых чашечек, разливала в них кипяток и добавляла туда по чайной ложечке растворимого кофе.

И не нашлось на том столе, за коим я сидел в позе мыслителя, подперев подбородок руками, ни одного яблока, которое можно было бы бросить той, что светила мне, как путеводная звёздочка, целых десять лет. Лишь покрасневшие огрызки в тарелке на подоконнике. Только вот, любимой не бросают огрызок. Жаль, что подарить ей целое яблоко на выпускном я так и не решился. Теперь же-поздно. Наше с ней время скукожилось до размера яблочного огрызка.

А потом, пользуясь хорошей погодой, наша компания отправилась в сторону пляжа; и у меня имелась припасённая бутылочка «Медвежьей крови», выцыганенная с боем у бабушки ещё накануне; одна единственная бутылка на всю ораву в 15 человек. Мильсон с нами не пошла и поэтому я вскоре заскучал. Миновав пляж и пройдя берегом Светловки около километра, мы расположились на опушке леса. По небу плыли тяжёлые серые облака, обещавшие дождь, изредка из-за них выглядывало солнце, словно хотевшее, но не успевавшее, т. к. очередное облако скрывало нас от него, сообщить нам всем что-то важное. Светловка несла к берегу тяжёлые свинцовые волны, рассыпавшиеся о прибрежные камни мелкими брызгами и превращающиеся в желтоватую пену. Стало прохладнее, от реки потянуло запахом водорослей, йода и сырого песка. Разведя костёр из сухих веток, собранных в прилеске и рассевшись прямо на траве, мы, пуская по кругу стакан с еле видимой трещиной у одной из граней, занялись бутылкой, вино в которой закончилось как-то уж очень быстро, буквально, после первого же глотка. Пятнадцать человек на одну бутылку, это надо видеть! Что-то говорили, давали друг другу зарок регулярно встречаться, не забывать школьные годы, искренне и наивно веря, что такое и в самом деле возможно, хотя, буквально на следующий день и думать забывали о всех своих словах, сгоряча данных обещаниях.

Танька Широва, невысокая худенькая девчонка с торчащими ключицами и пергидроленой чёлкой, в купальнике, лихо отплясывала под группу «Шахерезада», чьи песни неслись с магнитофона, кем-то прихваченного с собой. Танька кричала, в танце размахивая над головой белым платьишком с легкомысленными розовыми цветочками:

– Я хочу, чтобы меня запомнили такой!

Такой я её и запомнил. Танцующей на фоне жёлтого прибрежного песка, с оспинами мелких камушков, сочной зелёной травы и дыма от костра. Через 26 лет, в течение которых, мы лишь один раз случайно поговорили, Татьяны не стало. Инсульт. Мне сообщили о похоронах за день, и я не смог скорректировать свои планы на это время. Да и так ли я был там необходим? А все остальные бывшие одноклассники? Нет, я не понимаю, когда на похороны человека приходят те, кто не был его другом, не имел с ним хороших отношений. Совсем не хотелось бы, чтоб на кладбище меня провожал какой-нибудь малознакомый субъект. Я думаю, что не так много в этой жизни сделал людям добра, да и они, в свою очередь, также были ко мне не очень ласковы, поэтому и не стоит после смерти ворошить прошлое и звать на проводины тех, кто и при жизни-то не хотел иметь со мной ничего общего.

Раньше высшей похвалой мужчине звучали слова: «Я бы пошёл с тобой в разведку!» А сейчас? Ну, хоть, как-то, так, что-ли: «Друг, ты, если что, приходи на мои похороны…»

А у тебя есть те, на кого бы ты хотел взирать из гроба? Те, чей посмертный поцелуй ты бы хотел ощутить на своём восковом холодном лбу?

И много их?

Или, всё-таки, больше тех, на чьё приближение, ты, если, конечно, смог бы, хитро подмигнул им и тихонько так, дабы лишь они услышали, с лаской в голосе, вопросил: «Где ж, вы, падлы, последние-то 20 лет были?»

А самого тебя многие захотят увидеть среди тех, что пришли попрощаться?

Хотя….

Мёртвому безразлично…

Да?

13. Prelude and Fugue No.13 in F-sharp major, BWV.858

«Не сданные вовремя предметы по специальности ставят под угрозу возможность получения вами диплома»

М. С. Паниковский.

Математику, позднее алгебру и геометрию, у нас на протяжении нескольких лет вели разные учителя. Запомнил я не всех. В 4-м классе преподавателем математики у нас стала директор школы, Надежда Моисеевна, приехавшая в село вместе с мужем, направленным сюда на должность начальника местного отделения милиции. А уже в 6-м классе предметы эти стала вести Татьяна Петровна, молодая и немного наивная выпускница педагогического института. Невысокого роста, с тихим голосом, который ей приходилось надсаживать, чтобы перекричать класс, с курносеньким, слегка вздёрнутым носом и коротко стриженными тёмными волосами, она, не была красавицей и, поначалу, не воспринималась всерьёз. Ходила Танечка, как мы её называли в разговорах между собой, как-то странно, чуть наклонившись вперёд, и едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону, как большая утка. Татьяна Петровна до сих пор учит детей алгебре и геометрии, а вот своей семьи не создала. К тому времени, когда мы выпустились, в школу, после пединститута, вернулась преподавать и её сестра, Наталья Петровна, однако, затрудняюсь сказать, какой именно дисциплине она учила и с какими классами работала.

Никаких особых инновационных методик Татьяна Петровна не применяла, работая строго по инструкции и относясь к детям довольно равнодушно. Наряду с алгеброй она стала обучать нас информатике, когда в школе создали первый компьютерный класс. Стоявшие в нём 25 машин, управлялись с центральной, находившейся на учительском столе. Мы учились составлять задачи прикладного характера, но восторга это не вызывало никакого и больше всего нам нравилось играть в самые простые игрушки, типа карт или примитивных стрелялок. Постепенно все привыкли к Татьяне Петровне, перестали воспринимать её, как временного человека, каким кажется каждый новичок, приходящий работать в школу, ибо абсолютно непонятно, сколько он сможет продержаться. Трудится долгие годы в школе могут или фанатики своего дела, ставящие его выше семьи, здоровья и всего остального, либо приспособленцы. Эти, вторые, с равнодушным видом выполнят всё, что скажет руководство, не особо отстаивая свою точку зрения, лишь бы работа имелась, да зарплата вовремя платилась. Не все, но очень многие приходят в школу, числя себя в первой категории, однако, примерно, в течение пяти лет перемалываются системой и переходят во вторую группу, или же, увольняются, как было в моём случае. Незначительный процент остаётся фанатичным и именно он и является, впоследствии, локомотивом всяческих нововведений и гордостью школы, принося ей известность и позволяя с завидной регулярностью выигрывать конкурсы на городских, а то и областных олимпиадах.

Подобные же отношения сложились у меня с физикой и химией, и в них я был дуб дубом, непроходимым тупицей. Это, однако, логично, ведь в основе вычислений данных дисциплин лежит математика, а с ней у меня был почти полный швах. В 9-м классе я умудрился завалить экзамен по алгебре, сдав, практически пустой листок, и вынужден был две недели ежедневно ходить готовиться к пересдаче. И подготовка помогла. Пересдать у меня получилось самостоятельно, безо всяких подсказок и списывания. Конечно, я не один такой «отличился», тогда из нескольких параллелей примерно с десяток человек отправилось, со стенаниями и скрежетом зубовным, на повторный экзамен.

Если встать между кабинетом математики и библиотекой, то откроется вид на часть первого этажа школы, выделенного под начальную школу, под 1—4 классы. Девять кабинетов расположены по правую руку, слева-окна, выходящие во двор. На стене, ниже окон, проходят батареи центрального отопления. Зимой, при сильных морозах, в школе было довольно прохладно, мёрзли руки, приходилось ходить в варежках, куртках и греться на переменах, облапив наполненную живительным теплом батарею. По вечно скрипящим половицам коридора мы проходили мимо первого кабинета; наш класс был следующим-вторым. Познакомиться с ним, и с нашей первой учительницей, Наиной Феоктистовной, нам довелось, как и полагается, в День Знаний, 1 сентября. Торжественная линейка проходила на площади, в центре школьного сада, чьи аллеи состояли, преимущественно, из акаций с расцветающими жёлтыми цветками, клёнов и берёз. Неподалёку от деревянного шестиступенчатого крыльца школы, с двух сторон ограниченного обитыми досками тумбами, росли две лиственницы, на зиму сбрасывавшие свою хвою. Деревья возвышались над вторым этажом здания, заглядывая в окна кабинета русского языка и литературы, ставшего для нас родным с пятого класса. Помнится, мы занимали его вплоть до девятого, после чего нас, уже старшеклассников, переселили в другой, на том же втором этаже.

14. Prelude and Fugue No.14 in f-sharp minor, BWV.859

«Быть наставником-это, просто, праздник какой-то!»

Карабас Барабас. «Призвание-педагог!»

В тот день знаний стояла приятная погода, сильная жара уже отошла, а холода и проливные дожди ещё только подбирались, ветер почти отсутствовал, солнце слепило глаза, но грело слабо. Узорные листья клёнов, тронутые желтизной, пока хорохорились, а берёзки, да и то не все, лишь примеряли осенние яркие одежды. Наш новый, нарядный первый класс, с букетами цветов, состоящих, преимущественно, из гладиолусов, астр и георгин, стоял лицом к трибуне. Громко играла музыка, выступал директор школы, а десятиклассники вручали нам в подарок буквари. После окончания линейки, именно нас, первоклассников, как почётных гостей, первых пригласили пройти в свои кабинеты. Классы были довольно удачно собраны из детей, посещавших детский сад одной группой. Мы почти все знали друг друга, за исключением пары новичков, переехавших к нам в деревню из других сёл вместе с родителями.

В то время в школе у нас ещё использовались деревянные парты со скамьями и откидывающимися крышками, которые полагалось поднимать при вставании. Скошенные под углом вниз, к сидящему, поверхности парт были изрядно изрезаны, изрисованы, а краска местами успела вытереться, обнажив волокна дерева. Но оставались они какими-то добрыми и тёплыми, будто бы впитали в себя теплоту всех первоклашек, сидевших за ними и зубривших азбуку и цифры. Парты сии через какое-то время, через год или два, заменили на обычные школьные столы с отдельно стоящими стульями. Новые столы оказались ниже, чем парты, их поверхность не поднималась под углом вверх, а находилась на одном горизонтальном уровне с полом, что вынуждало сутулиться, сидя за ними. Веяло от них холодом, и, в самом деле заниматься за ними зимой было неуютно, они промерзали.

Наина Феоктистовна, моя первая учительница, считалась одним из лучших специалистов начальной школы.

– О! У вас Наина Феоктистовна? Это вам повезло! Хороший учитель! – так говорили моей маме знакомые.

Наверное, так оно и было. Возможно, что дети этих знакомых, обучаясь у неё, набрались каких-то выдающихся знаний и принципов, но я не заметил в первой учительнице тех приёмов работы с учениками, от которых родители приходили в восторг. Среднего роста, в строгой тёмной одежде, зачёсывавшая волосы назад и крепившая их на голове с помощью многочисленных шпилек, Наина Феоктистовна имела громкий резкий голос и сильные руки. Ей уже исполнилось 60, но она, будучи на отличном счету, продолжала преподавать. Детей она не любила, не вкладывала в них душу, а те, в ответ, не любили и боялись её. Вероятно, ценили Наину Феоктистовну за строгость; любые провинности показательно наказывались, проступки доводились до родителей, а с виновником велась воспитательная работа-его могли поставить на полчаса в угол или отправить домой, когда он забывал что-то из книг или тетрадей. Жёстко реагировала она и на недостаточную успеваемость, оставляя детишек после уроков для дополнительных занятий. Со мной учительница занималась правописанием, помогая мне выводить ручкой красивые закорючки и буквы, но почерк у меня как был ужасным, так и остался. Для этого она садилась рядом, брала мою руку в свою и начинала вместе со мной писать. Мне было неприятно от её несвежего дыхания и регулярных окриков, хотелось провалиться сквозь землю оттого, что я такой неумеха.

Сейчас трудно отделить первый учебный год от второго и третьего, помню, что учебники менялись и задания становились сложнее, хотя я и пошёл в школу, уже умея читать и считать, но чего-то яркого и запоминающегося не осталось в памяти. Между тем, даже самые ранние необычные воспоминания того времени, когда я посещал детский сад, сохранились.