Вкус времени – I

Таким образом, злополучная Кашира, недалеко от которой расположен Тюнеж, явилась звеном в цепи событий, приведших к знакомству моих будущих родителей и их женитьбе. Семья деда Константина Лукича, бывая в Кашире у изгнанника Алексея, одновременно посещала и Тюнеж.

Время шло своим чередом, горе и радости сменяли друг друга, сменялись и окружающие люди…

В семье недолго подвизалась некая француженка, которая должна была обучать детей языку, принятому в русских гостиных. Но жизнь в деревне парижанке показалась несносной, и она сбежала, на прощанье, посетовав хозяйке:

– Мсье совсем не умеет ухаживать.

Хозяйка фыркнула от возмущения, и, развернувшись, молча покинула незадачливую француженку.

По всей видимости, пикантная иностранка стремилась играть в домах своих нанимателей несколько ролей. Но семьянин Щеголев-младший был удивительно верным супругом, чему окрестные красотки дивились, судачили без толку и о чем, видимо, сожалели. Когда Александр на своей выездной лошади, прекрасном темно-гнедом Бедуине проносился по деревне, то девки и молодухи долго глядели во след, любуясь его посадкой, красивой шевелюрой, аккуратными усиками и бородкой, которые так шли к его тонкому, правильному лицу. Матрена Листарова, знавшая все деревенские новости, уныло замолкала, когда заходила речь о «похождениях» хозяина в деревне. Ничего интересного она сообщить не могла.

Пока у нас была фрельна и няня Кулькова жила со мной, я мало общался со старшими детьми. Во-первых, потому, что после поступления в реальное училище, брат стал жить в Кашире у Веры Романовны Цуриковой, начальницы каширской гимназии, а сестра на всю зиму отправлялась в Москву, в институт, помещающийся на Девичьем Поле.

Брат и сестра появлялись только на вакациях, но и тогда мало со мной занимались, так как я был еще совсем карапузом. У них имелись свои «взрослые» забавы – гимнастические снаряды, качели, канат для лазания, вертикальный шест, кольца. Им разрешалось одним ездить на лошадях, они бывали в гостях, сами принимали сверстников. Меня, конечно, всегда старались отшить, ведь я тормозил их мероприятия. Моим обществом оставалась няня и верная Атсютка, для которой мои забавы стали и ее забавами.

У мамы на руках находилось громоздкое хозяйство, которое отвлекало ее от младшего сына, еще требующего неусыпного присмотра и порой старшим детям все же приходилось заниматься со мной.

Я наблюдал за делами старших: они лили свинец, препарировали мышей, занимались на гимнастических снарядах, варили обед на игрушечной кухне, не обращая на меня никакого внимания, и мне приходилось делать собственные выводы о равноправии, справедливости и мироустройстве.

Для приезжих московских детей многие забавы деревенской жизни казались страшными и дикими. Девочки Харкевичи с ужасом взирали как Боря и Туся с гиканьем качались на качелях, взлетая выше перекладины, взбирались на верхний брус гимнастических снарядов. Городские боялись не только сесть на лошадь, но даже подойти к ней, в то время как Боря бесстрашно скакал на резвом Анархисте.

Качели, лошади, гимнастика были предоставлены Боре и Тусе по настоянию дедушки, понимающего, что в деревне нельзя растить белоручек и неженок, вопреки опасениям мамы, привыкшей к городскому образу жизни.

Примерно в 1916 году у нас стал часто появляться новый человек – Сергей Дмитриевич Воскресенский. Его визиты не остались без внимания, и вскоре он женился на тете Ваве Джалий. Бракосочетание совершалось в нашем крутогорском храме, а прием происходил в обширном Щеголевском доме.

Сергей Дмитриевич всем импонировал своим высоким ростом и гордой осанкой и, конечно, военной формой с блестящими шпорами. Предполагалось, что присутствие шпор должно компенсировать отсутствие высоких знаков различия – служил он рядовым военным лекарем. Еще Воскресенский слегка занимался живописью и приезжал в Песчаное с ящиком для этюдов и набором красок. Лекарь любил писать красные рябины и печальные плакучие ивы.

Так как я слыл способным к рисованию, то его попросили испытать мои таланты.

Экзаменатор усадил меня, достал ящик с красками, кусочек полотна и спросил меня, бочком притулившегося у окна в мезонине:

– Что ты хочешь нарисовать?

– Домик.

– Хорошо, нарисуй его сначала карандашом.

Я изобразил кривобокий домик.

– Какого цвета ты сделаешь крышу?

– Синей.

– А сам домик?

– Синим.

– Но ведь нельзя же делать и крышу и стены одного цвета. Нарисуй крышу зеленой.

Учитель развел немного зеленой и синей краски. Я неловко и неумело помазал полотно. Я чувствовал себя не очень уверенно. Урок «большого мастера» не зажег в малолетнем ученике ни малейшей творческой искры. Я мазал свою картину примерно с таким же вдохновеньем, с каким конюх Игнат мазал дегтем колесные оси.

Мама, посмотрев на мое произведение, спросила у экзаменатора о моих успехах.

– Пока судить о способностях трудно, – с достоинством ответил Сергей Дмитриевич и вежливо прибавил:

– Думаю, что со временем…

А со временем у нас появился маленький Дима, сын художественного военлекаря и тети Вавы. Но как это ни странно, после появления Димы исчез его папа.

В пересудах окружающих об этой семье, я стал улавливать часто повторяющееся слово «развод». Тогда я еще не знал этого слова знакомого теперь и старым и малым, получившего распространение как следствие новых социальных порядков.

При разговоре о неудачном браке тети Вавы с Воскресенским, мама упомянула как-то, что ее сестра всегда пользовалась успехом среди молодых людей с серьезными намерениями, так как слыла не глупой, начитанной и пригожей особой. Среди соискателей ее руки некоторое время находился один из внуков А. С. Пушкина – Константин. Он сделал ей официальное предложение, но после зрелых размышлений его отвергли, как родственники невесты, так и сама избранница. Дело было в том, что именитый внук, не унаследовав литературных способностей деда, полностью унаследовал его любовь к широкому образу жизни, чтобы не сказать больше. Ведь и Джалиям были известны тысячные проигрыши в карты великого поэта, которые он опрометчиво совершал даже будучи стесненным в средствах и имея многочисленное семейство.

Так расстроилось возможное родство с громкой фамилией. Правда фамилия теперь славилась лишь единственным качеством…

Наш дом в Песчаном достоин отдельного рассказа. Со времен прадеда, располагавшего значительными средствами и кипучей энергией, дом Щеголевых стал известен своими приемами и хлебосольством.

Сначала заезжала проведать соседей местная тульская знать, а вскоре у нас можно было встретить и московских гостей, которые приезжали уже основательно, всей семьей и не на один день. Да и то сказать – путь из Москвы не близкий: поездом до Каширы часов пять-шесть и на бричке еще верст 30. Позже, когда в семье появился автомобиль, гостей встречал сам дед или отец прямо на станции и с риском для жизни, но торжественно, с охами-ахами и треском, привозил в усадьбу.

В нашем гостеприимном доме я иногда натыкался на совершенно незнакомых людей, которые все как один трепали меня по голове, и интересовались моими маленькими делами. Поначалу я, как воспитанный мальчик рассказывал о своих «делах», но потом все же самостоятельно догадался, что вдаваться в подробности совсем необязательно. И отвечать перестал, а только улыбался и старался не попадаться под руку.

Дом строился, вероятно, в середине или в конце восемнадцатого века. Архитектор умело поставил его на вершине горы, обращенной своим покатым склоном к небольшой речке, притоку Осетра. Дом не блистал помпезностью, но был удобен и, по-своему, красив. Кирпичное здание было оштукатурено и окрашено в белый цвет. Центральная часть имела два этажа, крылья по одному. В крыльях располагались: зало-столовая и прихожая, а по другую сторону – спальня родителей, детская и канцелярия.

Центральная часть заключала большую гостиную и примерно такой же по площади дедушкин кабинет. Со стороны парка находился открытый балкон, огороженный балюстрадой и колоннами, по которым вилась зелень.

Уже давно нет отчего дома – он, после вынужденного отъезда Щеголевых, поначалу никак не использовался, а потом, при утвердившейся новой власти, и вовсе был стерт с лица земли, глупо и бездарно растащен на дрова. Наверное, столь заметное, в прямом смысле этого слова, благородное сооружение являлось ненавистным символом «мира насилья», но скорее было слишком неприятным укором для крутогорских крестьян…

Верховодили в черном деле всеобщего уничтожения всякие горлопаны и проходимцы – дезертиры, предатели России, бежавшие с фронтов войны, почувствовавшие возможность мародерства и легкой поживы в своей собственной стране. На родине, при поддержке новой власти они вели себя нагло, не боясь вражеской пули или удара сабли по шее в ответ на свои злодеяния.

Жутко представить себе сегодня, на рубеже следующего века, нетрезвых и неграмотных мужиков с оружием в руках, ломящихся в твой дом, разрушающих твою жизнь и, походя, сжигающих твои вещи, книги и семейные альбомы с фотографиями дорогих тебе людей, которые вся семья бережно хранила много, много лет.

Бог им судья, но расплата неотвратима…

Одним из таких «борцов за свободу» был дезертир Кульков, которого за дикий нрав осуждали даже односельчане. Но о нем позже.

Вернемся к нашему доброму, еще безмятежному дому. Главный фасад смотрел на широкие заречные дали с пологими возвышенностями, деревнями, ригами, редкими лесами.

Справа, если стоять лицом к фасаду, у крыла имелась осуществленная дедом, не очень казистая пристройка – крыльцо с проемом без дверей. Из него деревянная лестница вела в приподнятый над землей этаж, вернее бельэтаж. Под центральной частью он служил кладовой, складом, под крылом с родительской спальней – людской столовой, жильем для конюха Игната. Вход в людскую находился со стороны двора, где стоял каретный сарай. Под залом располагалась чистая кухня, в которую ходили с лестничной площадки.

Парадная лестница, которая видала многих именитых гостей и из Москвы и из Петербурга приводила в прихожую, где главным встречающим был дедовский провизорский шкаф. При деде в прихожей частенько толпился всякий люд, ожидающий приема или какого-нибудь лекарства. При наследниках такие просители перевелись. У входа стояло и висело несколько вешалок для многочисленных гостей, теперь тоже поубавившихся. В углу – круглый стол на колесиках. Им пользовались при гостях для размещения водок и закусок.

Прямо против входа белые двустворчатые двери вели в зало, а слева невысокая дверь в дедушкину спальню. Александр Арсеньевич до старости придерживался спартанской жизни и обстановка его комнаты соответствовала этому духу. Здесь стояли две железные кровати с сетками, тумбочка, мраморный умывальник, на стенах были развешаны несколько пожелтевших фотографий – бабушки, детей, самого дедушки в окружении всей Щеголевской семьи.

За спальней располагался обширный дедушкин кабинет – место приемов посетителей, основное местопребывание старого хозяина. Погруженный в сумрак кабинет деда мне казался таинственным центром жизни всего окружающего мира. Я очень любил залезать в большое дедовское кресло с упругими плоскими подушками из ворсистого зеленого материала и воображать себя вершителем судеб моей державы. Замечу, что, не смотря на мое малолетство, как кажется сегодня, результат моего правления был бы много лучше, нежели мы получили в итоге.

Александр Арсеньевич, сидя в кресле за столом, всегда видел в окно большой цветник перед домом, дорогу, обсаженную старыми березами, мост, реку, прячущуюся в обрывистых берегах, холмы за рекой, церковь и красную кирпичную школу, построенные его стараниями. Все это он любил, потому что во все вложил всю свою душу, свой труд и личные средства.

На столе непременно находилась Библия в теплом кожаном переплете, в которую я частенько заглядывал, пытаясь сложить в неведомые слова казалось бы знакомые буквы.