Факультет любви

– Наш совхоз – это наш Титаник! И я – ваш капитан! И мы все на нем плывем по океану социализма! И я доведу вас до цели, товарищи!

Райком, райком- вот моё место, там, где поглубже – мечтал он.

Ветеранов посадил на почетное место, воздали словами должное, говорили длинно и трогательно, слезу пускали и тостующие и виновники торжества – все еще крепкие старики.

– А теперь слово нашим ветеранам, – сказал председатель.

Звякая медалями выступили ветераны, желая мирного неба и доброго здоровья.

– Ну, а Виктор Ефимыч чего нам пожелает? И почему без медалей? Все сказали кроме вас, – молодой председатель наседал.

Ефимыч пыхнул трубкой.

– Да уже носить их тяжело, – пробурчал Ефимыч, – да вроде всё сказали…

– Может Виктор Ефимыч знает интересную и весёлую историю про войну? Пусть расскажет, – не унимался председатель.

Все как-то притихли, веселых историй еще никто не рассказывал, в основном наоборот. Но Ефимыч не стал спорить, выбил трубку о каблук ялового сапога

– Да, была веселая…

– Слушаем! Слушаем! Интересная весёлая история нашего конюха! –председатель захлопал в ладоши.

– Служил я в НКВД…

– … как в НКВД? – пискнул председатель, – …ты же …вы же… в смысле… конюх… у нас….

– Так вот, служил я в НКВД, и довелось мне стоять в первом круге на Ялтенской конференции, в охране товарища…

–… в смысле… товарища …– голос председателя задрожали и он сел на стул.

– Да, товарища Сталина, правильно. Сталин всегда с Власиком тогда ходил, с охраной. А Власик, Николай Сидорыч, когда проходил мимо нас, нет-нет да даст кому-нибудь под дых, проверял так, чтоб всегда на стрёме, значит, были. И вот идут они мимо нас на встречу к американцам с англичанами, мы понятно по струнке, и тут товарищ Сталин говорит, чэго это мы так торопэмся, товарыш Власык, а давай-ка покурим с нашэмы товарищэми. И достаёт, понятно, трубку и коробку «Герцеговины Флор». И напротив меня встал, смотрит. Власик мне башкой мотает сзади Сталина, мол, типа терпи, солдат, не вздумай мне тут в обморок ещё упасть. А чего, я стою по стойке смирно, о борще думаю, да на Иосифа Виссарионовича тоже поглядываю.

– О борще? – просипел председатель в полной тишине.

– Ну да, и о котлетах, мы уже восемь часов стоим, пожрать бы не мешало.Стоим значит, молчим, Сталин трубку набивает, усы топорщит, как зовут спрашивает, сержант Березняк! А имя-отчество у тебя эсть? Виктор Ефимович! А чэго эта ты, Выктор Эфимовыч, такой криволапый, спрашивает. С детства на конях езжу! отвечаю. Потом взял коробку с оставшимися папиросами и отдал мне, товарэщ Власик, прэвэдитэ патом этого кривоногага наэздника ко мнэ. Власик проходя мимо меня пригрозил мне так кулаком величиной с гирю, и прошептал, смотри, мол не подведи, а что делать надо, спрашиваю, Власик только плечами пожал, и бросил на ходу – что скажут, то и будешь. Разделили мы эти папиросы между бойцами, а на меня ребятки смотрят, как на смертника, ничо, мол, с каждым могло случится, может ещё увидимся, давай Витёк, не подведи. Докурил я подарок Иосифа Виссарионовича, да тут и охрана Сталина прибегает. Где тут сержант Березняк? А ну бегом к товарищу Сталину! В общем, попал я на обед ко всяческим американским президентам и английским премьерам, во главе с товарищем Сталиным, сидят, значится они, мороженное из вазочек кушают.

– Ты видел американского президента? – председатель упал со стула.

– Да вот как тебя, и даже за руку с ним здоровался, – председатель был в полуобмороке.

Вот, говорит, Сталин, этот сержант, вашего коня иноходного объездит, тут эти президенты – ноу, ноу! и по своему что-то – гылгылгыл. Тут переводчица, девчонка ещё совсем и говорит, показывая на меня, если этот солдат продержится в седле Армстронга минуту мы спишем долг на сумму и называет какие-то цифры. Ну что, спрашивает товарищ Сталин, сможешь? Смогу, говорю, только не понял что надо делать. Вышли мы все на улицу, ну я и спрашиваю у переводчицы, чего делать-то надо, с коня, говорит, не убейся, продержись минуту. А тебя как зовут, спрашиваю, нашел время, дурак – отвечает. Ну ладно, чего уж, гляжу – коняха стоит, и два здоровых американских полковника держат, и еще десять вокруг стоят, скалятся. Конь красивый, чёрный – чёрный, здоровый как комод с антресолями, копытами всю землю вокруг себя вспахал, полканов таскает туда-сюда. Тут ко мне Власик подходит, ну, что, лейтенант Березняк, сможешь? Товарищ генерал, ошибаетесь, сержант я, нееее, говорит он, либо ты лейтенант, либо ты рядовой на руднике золото моешь, понятно, родненький? не подведи. Товарищ Сталин еще свою трубку поставил на кон против этих поганых английских папирос, так что ты уж продержишься на этой дикой коняшке, вздохнул Власик тяжело, и говорит, вот так мне никогда страшно ещё не было, и положил мне на плечо руку, я аж присел. Вот – и дает мне нагайку, вдруг пригодится, американская. Делать нечего, снял я портупею, подошел к жеребцу, а эти американские полковники, которые его держат, улыбаются во всю пасть и только слышно – есесесес, ну есть, так есть. Подошел я сбоку да как хлестну его плеткой по животу, он аж присел от боли и неожиданности, тут я быстренько хвать его за гриву, намотал на руку, да и запрыгнул на спину. Отпускайте! – кричу, есесес – улыбаются, да залез я! залез! замахнулся на них плеткой, тут до них дошло – выпустили они его– ну, понятно – конь в дыбы, да я крепко в удила вцепился – не скинет. Тут он брыкаться стал, и начал я его плеточкой охаживать, да с оттягом, да по глазам ещё, чтоб совсем успокоился, счет времени я вскоре потерял. Упал я с него только через пять минут, да неудачно так – как раз под копыта – чую хрустнули мои ребрышки – ну а что, имеет права, ему тоже досталось – еле на ногах стоит, бока разбиты от моей плётки, а у меня – сломан нос, ребра и сотрясение. В полной тишине меня отнесли в лазарет, помню какой-то американский военный сказал по-русски – рузски золдат не здаится, а я ему неприличный жест показал и послал, тоже по-русски. Но ему это не перевели. К вечеру ко мне в лазарет приехали Черчиль и Рузвельт, хотели посмотреть на «русского, который не сдаётся», а с ними эта переводчица молоденькая, которая имя мне не говорит. Гылгылгыл, говорит Черчиль, вам было не страшно, переводит молоденькая, нет, говорю, скажи, страшно в штыковую идти. Тут американец – гылгыл-гылгылгыл, вы держитесь на коне лучше наших ковбоев, где вы этому научились, ты ему переведи, говорю, что мол, пока всех баб в деревни объездишь – научишься. Я такое переводить не буду, говорит, вот расскажу товарищу Власику какую вы похабщину тут несёте! Да ладно, может мы с тобой тоже покатаемся, спрашиваю. Покраснела она – хлесь мне по мордам! и выбежала. Тут значится эти два президента и расхохотались – догадливые видать, жмут мне руки – рузгий золдат не стаются – ага, говорю, сволочи вы заморские, не сдаются. Есесесес – и скалятся во весь рот, а Черчиль достал портсигар, где сигары с палец толщиной и – на мне, смоки-смоки, говорит, гуд-гуд. И Рузвельт из кармана часы на цепочке достаёт – и тоже – гуд-гуд! клок-тайм! Змелый рузски, гуд-гуд, говорят и оба хлопают по ребрам, по сломанным, собаки… В общем, через десять дней меня выписали. Я бегом в штаб – а там никого из наших, только начштаба – ну брат! ты даёшь! – и вручает мне пакет, а там – погоны лейтенантские, орден Красной Звезды и трубка с запиской «Молодец, солдат. И. Сталин». Показал я записку с трубкой штабным, покивали те бошками, поцокали. Ну чего стоишь, лейтенант, беги в магазин, обмывать орден, звание да подарок! Крууугом! Бегом арш!

Виктор Ефимыч раскурил трубку, выпустил дым, достал из кармана потертые часы на цепочке и открыл крышку.

– Пятнадцать ноль-ноль.

– …а это … те самые… это та самая…

– Те, те… та, та…

– …товарищ лейтенант НКВД…

– Майор я уже.... Майор.

– … так а что ж ты…простите… вы… конюхом-то…

– О, брат, это другая история, ещё интересней…

конкурс

Участников на музыкальный конкурс было так много, что его решили продлить до вечера. Распорядительница бегала со списком и искала по фамилиям детей, которые уже устали ждать и разбрелись кто-куда по музыкальной школе. Дети бродили по этажам толпами и по одиночки. Кто-то пытался репетировать, кто-то глазел на жизнь школы, висящий в фотографиях на стенах и все наступали друг другу на ноги. Половина детей искала туалет, другая половина хотела пить.

– Домбра! Вальс цветов! Петрова!– кричала распорядительница и бегала по этажам. – Где домбра? Вальс!

Но домбра не отвечала и решили пропустить. В углу под лестницей уже рыдали две скрипки.

– Что такое? – подбежала распорядительница. – Какой класс? Откуда? Вы когда выступаете?

– Третий класс…ыыыы… из Шушенского… ыыыы… мы не можем выступать…ыыыы….мы смычки потеряли…ыыыы…– и дружно заревели.

Распорядительница схватилась за голову, и со словами: «Дети наши будущие… инфаркты…», убежала. Из концертного зала то и дело раздавались аплодисменты родителей, громче всех хлопали родители детей, которые выступали. Звучали баяны, скрипки тех, кто ещё не успел потерять смычки, домры тех, кто ещё не потерялся сам, фортепиано, виолончели, аккордеоны, и даже! один саксофон!

Музыкой Моцарта и Бетховена, Шуберта и Шопена, сонатами и польками, маршами и полонезами, этюдами Черни и Черикова были измотаны лица детей. Взрослый человек, не сталкивающийся в жизни с настоящей музыкой, ни когда не поймёт двенадцатилетнего ребёнка, закладывающего на фортепиано или баяне, расходящиеся гаммы в ре-диез-миноре двумя руками. Так что не говорите, что вы поняли жизнь, пока не научитесь отличать большую терцию от малой квинты.

Ах! Как же играл дуэт скрипок! Пальцы летали по грифу так, что их было не видно! Паганини! Каприс двадцать четыре! Я стоял с баяном на перевес и смотрел в щелку. Всегда завидовал скрипачам – какой же лёгкий инструмент! Я уже замотался таскать везде баян! Как вдруг –бац! и смычок первой скрипки улетел в комиссию! Ура, всё, не видать им первого места – вздохнули мы облегчённо. Эти Абаканские детишки который год отбирают у нас первые и вторые места. Всё! Фиг вам! Руки-крюки! От такой неожиданности ученица из Абаканской музыкальной школы встала в ступор и зарыдала, вторая скрипка продолжала играть. Пока председатель комиссии подобрал смычок, пока вылез, пока подал…

– Продолжайте… – говорит.

А чего продолжайте? Кончился Паганини! Всё! Вывели эту скрипку под ручку и в истерике – а что вы хотите? Нервы – это такая поганая вещь. Ну а валерьянкой в школе ещё с утра начало пахло – родители закладывали.

К обеду распорядительницу уже трясло: смычки так и не нашлись, домбра тоже, один баян из Саяногорска пошел погулять вокруг школы да так и не вернулся – пошли искать. Нашли на автобусной остановке, чуть в центр города не уехал, надоело ему здесь, домой захотел, за сто двадцать километров. Потом какой-то мальчик плюнул на виолончель какой-то девочке и теперь она Рахманинова на нём играть не хочет. Потом оказалось, что есть недалеко магазин с мороженным. Мороженным?! Всё! Мальчишек почти не осталось – все побежали в магазин и очередь на конкурс сбилась. Распорядительница тоже побежала в магазин, а оказалось – нет мороженного. Ну, правда! Ну, какое мороженное в восемьдесят втором году? Опять фиг вам! Потом оказалось, что подходит очередь аккордеона из Черногорска. Быстро надев на него инструмент, папа как –то неловко подтолкнул сына, и тот полетел в концертный зал, запнувшись о порог. Приземлившись прямо перед комиссией, стало понятно, что в столицу за аккордеоном они летали зря, и денежный вклад из сберкассы любимой бабушки потрачен впустую. Рассыпуха в чистом виде, наглядно. Вот так люди и бросают музыку – в прямом смысле этого слова! Тут и моя очередь наступила.

– Иди, – уже осипшим голосом равнодушно говорит распорядительница, и так лицо себе обмахивает и внимательно смотрит – а что это там девочки кружок по интересам устроили?

– Что там у вас, девочки?

И девочки показывают ей ободранного, вшивого, всего в лишаях и репьях котёнка.

– Мы его нашли, он бездомный, сейчас мы ему колыбельную Брамса сыграем и он уснёт.

Из последних сил скривив брезгливую гримасу, распорядительница пожелала им, что бы те, если и заразились чем, то только лишаём, а холера и дизентерия так уж и быть, пусть их обойдут стороной, если они тот же час не выкинут эту заразу из Храма! Музыки! И не вымоют руки с хлоркой! Иначе они у них отвалятся и смычки держать им будет нечем! Но, этого я уже не слышал, а сидел в концертном зале и думал, как бы мне сыграть, и лучше без запинок и ошибок «Турецкий марш» Вольфганга Амадея. Самое главное было попасть в верхнее «ми» правой и в «ля» левой не глядя. Я посмотрел на комиссию – той, как мне показалось было всё равно – попаду ли я или нет. Они шептались, председатель дремал, мой преподаватель кивнула. После того, как я сбацал, председатель открыл глаза и посмотрел на меня, я поклонился как и полагается высококультурному человеку, продавшему не дорого свой талант, он тоже кивнул, но только глазами.

Когда начали объявлять места – меня не было ни первым, ни вторым, ни даже пятым или десятым. Я был только пятнадцатым! Падла! – думал я, проспал всё, этот председатель!

– Радуйся, – сказала мне преподавательница. – Что пятнадцатый.

– Это почему? – обиженно спрашивал я.