О чем смеется Персефона

Маленькая Полли любила читать и музицировать, писать красками и придумывать сказки для своих кукол. Ее гувернантка мадемуазель Надин часто страдала мигренями и просила девочку прогуляться с ней к обрыву и обратно, такие вояжи помогали на время прогнать немочь. Они бродили по старательно натоптанной тропе, слушали птиц, придумывали названия приметным пням, лужайкам, камням или просто молчали. Потом шли над рекой, подобрав юбки, но здесь уже не получалось беседовать, разве что с рыкливыми волнами. В приветливую погоду в рощицу стекалась публика со всей округи, по большей части мечтательные барышни и такие же гувернантки с детьми. В соседнем поместье обитало графское семейство с дочерью Веселиной, плаксивой белесой мадемуазель с фарфоровыми щечками. Несмотря на многообещающее имя, с ней не получалось весело играть, но мадемуазель Надин все же поощряла совместное времяпровождение. Полли завела себе подружек поинтереснее – Арину и Марину, дочек местного учителя Олега Терентьича, с ними время бежало вприпрыжку, только башмаки и юбочки часто оказывались испачканными, на что гувернантка неизменно морщилась и зудела недовольным шмелем.

В тот год Аполлинарии исполнилось одиннадцать, она вытянулась, сильно похудела, больше походила не на маленькую очаровательную пироженку, а на неуклюжую метлу. Как назло, именно тем летом ей в руки попалась стопка бульварных романов, от которых пребывало не ума, а слезливой мечтательности и желания влюбляться. Теперь она брела рядом с Надин молча, думая о своем. Результатом становились спотыкания, ушибы и примитивные вирши в криво разлинованном альбомчике. В облюбованной рощице совершали променад не одни лишь романтичные худосочные дворяночки, но порой и обычный сельский скот – козы, овцы, коровы, лошади. Им вообще-то полагалось пастись на заливном лугу, однако не только представители рода человеческого страдали любопытством.

То утро умылось тщательней обычного. Листья блестели после ночного дождя, река пенилась и обещала чайкам сытный обед. Мох расшалился, вылез из-под деревьев, подмигивал изумрудным глазом, а над ним покачивались спелые махусенькие землянички. Полли нагнулась, сорвала ягоду, потянулась за второй.

– Му-у! – раздалось из-за куста.

Она поднялась на цыпочки и увидела толстую буренку с обломанным рогом. Ничего примечательного. Девочка опять пустилась на поиски лакомства, но кто-то довольно громко позвал ее по имени:

– Полли, Полли! Извольте спрятаться.

Зачем? Мадемуазель Надин тоже заозиралась, захлопала глазами и бесполезным зонтиком.

– Му-у-у! – тревожнее и требовательнее замычали кусты. Вероятно, там не одна корова, а мать с телятей. Да какая разница?

– Полли-и-и! – Аполлинария узнала Веселину, но путь к ее голосу преграждала могучая растительность.

– Что стряслось? – пискнула она, но в этот миг снова замычала корова, поэтому не имелось шансов быть услышанной.

– Извольте отойти, и поскорее! Спрячьтесь на дереве! – надрывалась где-то неподалеку Веселина.

Аполлинария озадачилась: стоило ли прятаться или лучше сначала разобраться, в чем дело? На всякий случай она бросила свое вкусное занятие и начала медленно огибать кусты.

– Полли-и-и! Полли-и-и! – Веселина гневалась не на шутку.

– Му-у-у! – В коровьем мычании тоже слышалась тревога.

Очевидно, лучше все же спрятаться… Но куда? Засесть в кустарнике? Да ведь оттуда ничего не разглядеть! А вдруг Веселина удумала розыгрыш? Сейчас уйдет, чтобы Полли ее ждала, потом искала, – в общем, скукота… Или нет? Вдруг в их пасторальную рощицу пожаловал страшный зверь, волк или медведь? Правда, их давно уже не встречали вблизи жилищ, но в самом-то деле они не вымерли, продолжали существовать в лесах подремучей и побезлюдней, нападали на отбившийся скот и даже на путников. Правда, папенька говорил, что только зимой, а нынче лето, когда пищи зверью вдоволь.

Мадемуазель Надин застыла озадаченной лесной нимфой:

– Полли! Бегите скорее!

Полноте! Теперь ей предлагалось бежать. Так недолго и с ума свести! Аполлинария обогнула заросли, запыхалась и выскочила на лужайку, забыв одернуть юбочку и поправить локоны.

– Полли-и-и! – встретил ее оглушительный крик, улетавший в глухие кроны уже визгом.

На тропке обнаружились две коровы и бычок. Перед ними стоял мальчик в голубых панталонах и рубашечке, белокудрый, как Купидон на картинках, с удивленно раскрытым ртом и бесполезной палкой в руках. Самая старшая корова смотрела на него, плотоядно наклонив голову и недовольно поводя красноватым глазом. Молоденький бычок без особого интереса щипал траву. Мальчик был явно напуган, но не отступал, а размахивал своей палкой, пробуя отогнать рогатую троицу. Мадемуазель Надин тоже озадачилась поведением маленького тореадора, ее зонтик недоуменно раскрылся и снова закрылся. Веселина не показывалась, но ее голос метался по роще испуганным тетеревом. Аполлинария сочла за лучшее наперво прекратить эту сцену и затем уж хорошенько во всем разобраться. Она подошла к мальчику, взяла его за руку и повела назад, туда, где осталась недоеденная земляника.

– Довольно, сударь, не стоит злить коров, они могут после перестать доиться.

– К… как? – Мальчик поминутно оглядывался, словно боясь пропустить атаку со спины; она его удерживала, вела как маленького к спешившей навстречу гувернантке.

– Не знаю, мне наша горничная рассказывала.

– А вы кто?

– Я Аполлинария Рауль-Шварцмеер, это мадемуазель Надин. Наше имение сразу за поворотом.

– А я Ипполит Осинский. Но… вы такая смелая. Это же бык!

– Не бык, а молодой бычок-двухлетка. Он еще мал, к тому же с мамой. А вы… вы его испугались?

– Я не испугался, а приготовился обороняться. – Он надулся, но стыдливый румянец покрыл щеки, такие же фарфоровые, как у Веселины.

Ипполит оказался кузеном плаксивой и неумной графской наследницы. Аполлинария так толком и не уразумела, зачем Веселина разыграла спектакль, но искренне сочувствовала Ипполиту. Так они и подружились. В отличие от своей высокомерной кузины он яростно интересовался природой, выспрашивал у мадемуазель Надин названия цветов и растений, подружился со скотиной сначала в графском подворье, а потом и у Шварцмееров. Но больше всего его занимали предания, сказки, суеверия и древние языческие божества. Маленький барон не брезговал компанией деревенских старух и уж тем более задушевных Арины и Марины. Веселина скучала в одиночестве, а ее кузен с утра до вечера пропадал в драгоценной шкатулочке Шварцмееров. Они обращались друг к другу «Полли» и смеялись над этим. Арина с Мариной водили их к себе домой, и сельский учитель Олег Терентьич подробно и красочно расписывал историю этих мест с их кровожадными булгарскими ритуалами. Еще он много знал про бесермян с захороненными в бигер-шаях[14 - Бигер-шай (в переводе с удмуртского «татарское кладбище») – древние могильники на севере Удмуртии.] помощниками-духами, пахотные обряды – Гырыны-потон[15 - Гырыны-потон – у северных удмуртов главный праздник народного календаря, посвященный началу весенней страды.], когда яйца разбивались в борозду и поливались пивом, Ага-парем[16 - Ага-Парем (Ага-Пайрэм) – у марийцев праздник, посвященный окончанию посевной.], где кушанья и пиво лились уже не в землю, а в жертвенный костер, и многие прочие. Зарытые на краю пашни гусиные черепа и перья настораживали детей: а вдруг кто нечаянно откопает? Больше всего пугало и очаровывало божество Паксязыр-ава[17 - Паксязыр-ава (Пакся-зырава) – у коренных поволжских народов божество, охраняющее поле, хозяйка поля.], которому отдавали целого быка.

– Вот бы повстречаться с этой Паксязыр-авой. – Ипполит говорил вбок, будто про себя, но Аполлинария прекрасно знала, что он ждал от нее ответа.

– Вы думаете, что оно… они еще не вымерли?

– Кто? Боги? Нет, конечно. Они же бессмертные. По-моему, они так же сидят в камнях, реках и лесах, сторожат свои сокровища.

– А по-моему, христианину не пристали подобные речи. – Она смеялась и он тоже.

Юный Осинский прежде не покидал Москвы, ну, может статься, только в самые ранние беспамятные лета, поэтому влюблялся во все подряд: в березы, в ласточкины гнезда, в кур и гусей. Влюбился он и в Аполлинарию. Там же, на берегу мудрой реки, состоялись их короткое объяснение и жаркая клятва навсегда соединить свои судьбы. Звучало это, разумеется, не всерьез и кишело сослагательными наклонениями, но тем не менее поселило в душе мадемуазель Рауль-Шварцмеер уютное тепло, как будто ее и вправду засватал горячо любимый жених, ее суженый. Она ничего не говорила ни маменьке, ни мадемуазель Надин, но те и так все видели по ярко горевшим глазам, по похорошевшему личику, по долгому задумчивому одиночеству с книжкой на коленях, когда она не читала, а мечтала, улыбаясь сочиненному будущему. Очевидно, оно выглядело привлекательнее, чем в романах.

В следующем году Шварцмееры поехали погостить к родне на берег Черного моря, а Осинские – за границу. Еще через год встреча почему-то тоже не состоялась. Молодые люди увиделись снова, когда обоим исполнилось по пятнадцать. Аполлинария стала привлекательной, томной и тонкой барышней с длинными ресницами, обязательным романом в руках и постаревшей мадемуазель Надин, которую у maman не поднималась рука отослать обратно в Бретань. Ипполит потемнел волосами, отчего лицо смотрелось бледным, без поцелуев детского румянца. Он принес ей цветы и склонился к руке, она покраснела и не знала, что сказать в ответ на его робкий комплимент. Про глупое объяснение на волжском берегу он забыл, оно уплыло и теперь носилось по океанским просторам, распугивая косаток. Они снова стояли на высоком берегу и любовались волнами.

– Как вы думаете, у воды есть память? – спросил Ипполит.

– Память? Наверное, да. Но в любом случае эти волны не помнят нас маленькими, те уже убежали в море, а эти совсем новые, они помнят только горы и степи, по которым текли ручьями.

– А может быть, память воды все-таки пошире? И речь не о нас, вернее, не только о нас, а о давно сгинувших путешественниках, о пустынях и верблюдах, об океане и саваннах?

– Ну разве что так… – Ее больше волновали они вдвоем, чем верблюды и саванны, но сказать об этом не удавалось.

– А я мечтаю увидеть столько же, сколько эти волны, поехать на Восток, на край света.

– Весьма похвальные мечты. – Аполлинария надула губки.

– Я вас чем-то огорчил?

– Да нет же! Просто зябко.

Детская дружба – плохой фундамент для взрослой. Она дала трещину, из которой во все стороны чертополохами полезла неудержимая юношеская влюбленность. Аполлинария мечтала о красивой любви, признаниях, вечерах у камина с книгами и письмами, долгих прогулках по цветущим полям и нарядном чайном сервизе на обеденном столе. Ее чаяния выходили совсем мещанскими по сравнению с его.

В то лето никто не признался, что между ними незримо витало нечто больше простой привязанности. Ипполит возвратился в Москву, Аполлинария долго стояла на берегу притихшей к осени реки и думала, есть ли память у воды. Если так, то каждая волна помнила чью-то судьбу, несла чьи-то молитвы с палубы давно затонувшего фрегата. Значит, какая-то из них видела занесенные песком обломки древних кораблей, полные сокровищ, тайн и обглоданных рыбами скелетов. А другая стала свидетелем романтического объяснения под старым парусом, окрашенным закатом в огненный цвет. А третья сохранила длинный перечень товаров, которыми исповедовался перед морем тучный купец. А четвертая – изголодавшихся пиратов, тихо угасавших на проломленной палубе. Пятая – неунывающих исследователей затерянных островов. А какие-то волны запомнят и грустную Полли в шляпке набекрень, потом расскажут о ней своим товаркам где-то за горизонтом и вместе посмеются над такой смешной, суетливой и скоротечной человеческой жизнью.

Следующей весной Рауль-Шварцмееры отправились в Санкт-Петербург, а оттуда в Европу. Где-то между Люцерном и Лозанной Аполлинария познакомилась с приличным, хоть и небогатым Викентием Папочкиным – студентом, сыном профессора Казанского университета. Его привлекли в ней начитанность и обольстительно тонкий стан. Господин студиозус стал захаживать на вечерние чаепития и регулярно вызывался сопровождать их с матушкой по лавкам и колодцам с целебной водой. Мадам Рауль-Шварцмеер находила воздыхателя дочери скучноватым, слишком увлеченным учебой, ей самой в прежние годы нравились молодые люди поярче и погромче, любители острого словца и бренчания шпор. Однако барышнин возраст уже подходил к тому самому, когда не следовало отворачиваться от женихов. Сама же Полли не могла ответить, пригож ли Викентий, умен ли он, сумеет ли она заботиться о нем и рожать ему детишек. Он неизменно проигрывал в сравнении с Ипполитом, а меньшего она не хотела.

На Рождество одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года Викентий уехал в Россию и целых полгода не возвращался, супруги Рауль-Шварцмеер решили про себя, что обознались. Финансовые дела семейства не благоухали тропическими орхидеями, отец отправился в Европу в надежде получить место при каком-нибудь посольстве, но пока ничего завлекательного не подворачивалось, поэтому они просто проедали состояние. Их старший сын женился по любви, что означало без достойного приданого. Он жил отдельно и тоже не имел доходного места. По этой причине в женихи Аполлинарии требовался жирный калач или даже политый праздничной глазурью кулич.

Осенью пришлось возвращаться домой, Полли уже отпраздновала восемнадцатилетие. Маман настороженно цеплялась взглядом за каждый титулованный фрак, сама же мадемуазель по-прежнему вздыхала по барону Осинскому.

Любимая шкатулка встретила ее обветшалой и запущенной, ежевика распоясалась и прогнала со своих угодий болезненные пионы, яблоня поженилась с диким виноградом, и теперь у них бушевала одна непричесанная крона на двоих. Дни без гувернантки Надин, отвалившейся наконец от семейства, тянулись долго и скучно, местная публика разъехалась, Веселина вступила в брак по расчету, то есть со старым плешивым промышленником, зато при деньгах. Привычные и любимые с детства места теперь стали для Полли сродни чердаку с игрушками, где взрослому хотелось и повспоминать, и помечтать, и всплакнуть, но не оставаться навсегда.

К следующему Рождеству к ним в имение нежданно нагрянул Викентий Папочкин. Он схоронил отца и теперь намеревался стартовать в том же Казанском университете с ученой карьерой. Господин Папочкин немножко повзрослел или просто отпустил бородку, разговаривал размеренно, видимо, привыкал менторствовать.