Тамиздат. Контрабандная русская литература в эпоху холодной войны

Чтобы его призыв услышали в России и откликнулись на него, Герцену пришлось ждать воцарения нового императора Александра II, взошедшего на престол после Николая I, который скончался 2 марта 1855 года: до тех пор мало кто из русских писателей, интеллектуалов или политических мыслителей отваживался отправлять рукописи за границу для печати.

Продукция новой типографии сначала была очень даже скромной, – писал Мартин Малиа, сам принимавший активное участие в тамиздате столетием позже. – В ней практически нечего было печатать, кроме произведений самого Герцена и немногих материалов, поступавших из России, так обстояло положение дел до 1856 года. И все же главная цель была достигнута: наконец, был создан форум для свободного обсуждения вопросов, актуальных в России, и в более либеральных условиях следующего царствования этот форум превратился в огромную политическую силу[41 - Малиа М. Александр Герцен и происхождение русского социализма. 1812–1855 / Пер. с англ. А. Павлова, Д. Узланера. М.: Территория будущего, 2010. С. 527. Однако написанная Малиа биография Герцена завершается 1855 годом и почти не касается его издательской миссии в Европе. Символично, что всего через год после выхода его книги о Герцене Малиа по академическому обмену приехал в СССР, где познакомился с Чуковской (также занимавшейся Герценом) и Ахматовой, чей «Реквием» он помог вывезти за рубеж (см. вторую главу).].

Разумеется, Вольная русская типография Герцена функционировала не только благодаря политической свободе, но и благодаря экономическим возможностям буржуазной Европы, особенно в Париже и Лондоне, главном центре польской политической оппозиции в XIX–XX веках, но постепенно популярность «Колокола» и других изданий Вольной русской типографии угасла, а в 1867 году она закрылась[42 - Финансировать свою деятельность Герцен смог благодаря Джеймсу Майеру Ротшильду, немецкому банкиру и родоначальнику французской ветви семейства Ротшильдов, который использовал личное влияние на Николая I, чтобы помочь Герцену обналичить семейное имущество, арестованное в его отсутствие царскими чиновниками после его отказа вернуться в Россию. Так что, по иронии судьбы, делу социализма, за которое боролся Герцен, помог один из ведущих мировых капиталистов. См. рассказ об этом эпизоде самого Герцена в главе XXXIX «Былого и дум»: Герцен А. И. Былое и думы. М.: Правда, 1975. Т. 6. С. 127–146. См. также: Offord D. Alexander Herzen and James de Rothschild // Rothschild Archive. April 2005 – March 2006. P. 39–47.]. Через сто лет этому примечательному союзу русских и польских издателей в изгнании, союзу, которому содействовали институты европейских стран, приютивших изгнанников, было суждено сыграть гораздо более значительную роль.

Конечно, Герцен и представить себе не мог, какой смысл его имя и название его ежемесячника «Колокол» приобретут для советской интеллигенции во второй половине XX века, не говоря уже о фигурах Николая I и Сталина, подавлявших свободу слова в современных им Россиях. 9 января 1963 года, предчувствуя, что после нескольких «теплых» лет политический климат вот-вот изменится к худшему, уже пожилой литературовед и бывший политзаключенный Юлиан Оксман в письме Глебу Струве, эмигранту и профессору русской литературы в Беркли, сетовал:

В 1937–1942 годах нам был нужен «Колокол». М. б., именно орган такого типа <…> нужен нам и сейчас. Но нет ни Герцена, ни Огарева, ни той интеллигенции, которая так широко поддерживала их на материке[43 - Флейшман Л. Из архива Гуверовского института: Письма Ю. Г. Оксмана к Г. П. Струве // Stanford Slavic Studies. 1987. Vol. 1. P. 49.].

Герцен, центральный объект исторической ностальгии и научных исследований, неизменно присутствовал в сознании советской интеллигенции и диссидентов как старшего, так и молодого поколения, о чем свидетельствуют, например, название одного ленинградского самиздатовского журнала («Колокол», 1965)[44 - Об этом, недолго просуществовавшем, самиздатовском журнале см.: Komaromi A. Project for the Study of Dissidence and Samizdat // https://samizdat.library.utoronto.ca/content/kolokol.], а также следующий фрагмент из воспоминаний Анатолия Марченко о ночной пересылке во Владимирскую тюрьму, куда его отправили в начале 1960?х годов во время первой из объявленных им голодовок:

Я вспомнил, что когда-то читал, как Герцен, еще до отъезда за границу, стоял, бывало, на балконе своего дома здесь, во Владимире, и смотрел на каторжников в кандалах, которых гнали по знаменитой Владимирке «из России в сибирские дали». Вспомнил «Владимирку» Левитана, я видел открытку с репродукцией этой картины. Теперь, наверное, нет уже этой разъезженной, истоптанной ногами каторжников дороги. Нет и кандалов. Нас никто не видит, о нас никто не помнит, кроме наших тюремщиков. И нет того нынешнего Левитана или Герцена, который рассказал бы о наших этапных путях сегодня, в 1961 году[45 - Марченко А. Мои показания. Париж: La Presse Libre, 1969. С. 95. Марченко, писавший эти воспоминания в 1967 году, между первым и вторым арестом, не знал, что два года спустя его книга выйдет в тамиздате.].

Популярность Герцена в Советской России во время и после оттепели объясняется не только его политической и публикационной активностью, но и жанром его главного произведения «Былое и думы» (1852–1868). Как отмечает Ирина Паперно, «мемуаристы-интеллигенты советской эпохи упоминают Герцена и „Былое и думы“ (а также используют ключевые метафоры книги) в качестве сигнала своей авторской позиции»[46 - Паперно И. Советская эпоха. С. 27.]. Автобиография Герцена, задуманная как повествование о жизненном пути в России XIX века, не ограниченного географическими пределами, помогла сформировать «сообщество людей, связанных ощущением исторической, социальной, политической и апокалиптической значимости интимной жизни в кругу семьи и своих», вне государства и общества, что было характерно для русской интеллигенции[47 - Там же. С. 24. См. также: Bergman J. Soviet Dissidents on the Russian Intelligentsia, 1956–1985: The Search for a Usable Past // Russian Review. January 1992. Vol. 51. № 1. P. 16–35.]. К тому же сама форма «Былого и дум» казалась «легко воспроизводимой» и создавала «иллюзию беседы с читателем»[48 - Паперно И. Советская эпоха. С. 28.]. Герцен, благодаря которому его единомышленники в царской России – а затем и советское поколение писателей и интеллектуалов – обрели голос, предвосхитил возрождение документальной прозы, настолько бурному, что с 1960?х годов русское литературное пространство, официальное и неофициальное, наводнили мемуары и другие автобиографические тексты, в том числе дневники, сохранившиеся от прошлых лет или написанные заново. Именно тогда, на стыке оттепели и эпохи застоя, советская интеллигенция, проводя неизбежные параллели между временем Герцена и современностью, осознала свою непростую историческую судьбу и поняла, что снова стоит на перепутье[49 - Ср. дневниковую запись Л. К. Чуковской от 29 декабря 1962 года: «Я тихонько сказала [Ахматовой], что сейчас читаю Герцена, читаю каждую свободную минуту и таскаю с собой в трамваях и троллейбусах. Сказала, что <…> пора бы уже изучать слово Герцена, как изучают поэтическое слово… Но главное, конечно, то, что в наше время Герцен необыкновенно уместен <…> В 1962 году меня неотрывно тянет читать, что писал Герцен, о чем он вспоминал, о чем думал в 1862?м, в 1863?м. Ведь на нас сейчас идет 1963?й. Сто лет назад время в России было кое-чем похоже на наше, теперешнее – именно своею двойственностью, трудно было угадать, что куда повернет. После великого освобождения крестьян в 61 году – злодейства в Польше, а эти провокационные пожары, ненужные ссылки, ненужные казни!.. У нас после великого освобождения заключенных – Венгрия, кровь, и опять будто мобилизуется сталинщина… Что дальше – не поймешь… Я читаю и перечитываю подряд и в разбивку, что им написано в 1862?м и в 1863?м… Главный мотив, что Россия пробудилась и нельзя ей дать уснуть снова, нельзя позволить эпохе Александра Второго превращаться в эпоху Николая Первого» (Чуковская Л. Записки. Т. 2. С. 576–577). В это время Чуковская писала монографию «„Былое и думы“ Герцена».].

Впрочем, различия между XIX веком и советской эпохой были очевидны. Писатель, литературовед и бывший политзаключенный Аркадий Белинков, в 1968 году уехавший на Запад, взялся за составление сборника «Новый колокол», первоначально задуманного как периодическое издание[50 - Белинков был выбран главным редактором «Нового колокола» на конференции русских эмигрантов в Лондоне в 1970 году, но в том же году скончался. Два года спустя работу над альманахом завершила его жена Наталья Белинкова. См.: Новый колокол: Литературно-публицистический сборник. Лондон, 1972.]. Через два года после того, как в 1972 году наконец вышел первый и единственный выпуск «Нового колокола», Глеб Струве выразил сомнение в правомерности претензии на преемственность, заявленной в названии альманаха, и заметил, что «Новый колокол»

издан непрофессионально, неровен по содержанию и не похож на журнал, тем более на герценовский «Колокол», что в известной мере подтверждает слова Оксмана о том, что нет в наши дни Герценов[51 - Struve G. Russia Abroad. P. 96. В России Белинков был студентом и младшим коллегой Оксмана. Отклик Струве на «Новый колокол» содержится в его рецензии на другой тамиздатовский журнал – «Континент», основанный в 1974 году в Париже Владимиром Максимовым как главный журнал третьей волны эмиграции и площадка для общения русской и восточноевропейских диаспор с западными интеллектуалами.].

Но у редакции «Нового колокола» и не было такой цели. В предисловии к сборнику редакторы оговаривали:

Мы включили в название сборника слово, ставшее символом свободной бесцензурной печати – колокол, понимая степень отличия нашего издания от его знаменитого предшественника. <…> Мы продолжаем традицию «Колокола» только в качестве вольной бесцензурной печати за пределами родной страны[52 - Новый колокол. С. 6.].

Хотя с точки зрения формальных аспектов тамиздат советской эпохи по-прежнему ориентировался на образец, заданный в XIX веке Герценом, было очевидно: «То, что происходило и происходит в Советской России… совершенно новый феномен»[53 - Struve G. Russia Abroad. P. 98.]. Само понятие диссидентства, по словам Андрея Синявского, возникло «непосредственно на почве советской действительности», поэтому, несмотря на то что Ахматова, Пастернак и Мандельштам «были еретиками в советской литературе» и потому «предварили диссидентство», «диссидентами их назвать нельзя по той простой причине, что своими корнями они связаны с прошлым, с дореволюционными традициями русской культуры»[54 - Синявский А. Д. Диссидентство как личный опыт // Синявский А. Д. Литературный процесс в России. М.: РГГУ, 2003. С. 23.]. И все же именно прошлый, дореволюционный опыт Герцена вдохновлял писателей в Советской России и их зарубежных издателей.

В 1969 году Карел ван хет Реве, Питер Реддуэй и Ян Виллем Бецемер основали в Амстердаме издательство, назвав его в честь Герцена – «Фонд имени Герцена» (голл. Alexander Herzenstichting). Миссия фонда – «публиковать рукописи, которые написаны в СССР, но которые там нельзя напечатать из?за цензуры» – позиционировалась как «долгожданный отклик <…> на пожелания многих советских граждан, которые хотели бы, чтобы их тексты выходили в независимом и научном издательстве»[55 - Каталог Фонда имени Александра Герцена (март 1972). Международный институт социальной истории. Несмотря на первоначальное намерение фонда издавать рукописи, представляющие «художественную или документальную ценность», выпускал он главным образом мемуары, нехудожественную литературу и политический самиздат, за исключением «Пьес» Андрея Амальрика (1970) и «Стихов из неволи» Юлия Даниэля (1971).]. Если эмигрантские издательства в большинстве своем не хотели или не могли платить гонорары авторам в России, то «Фонд имени Герцена», которым руководили западные слависты, обещал, что «две трети суммы, вырученной за публикацию, по возможности выплачиваются авторам Фонда или же, при необходимости, хранятся для них по доверенности»[56 - Там же.]. Тамиздат трудно назвать доходным предприятием (за исключением, пожалуй, таких литературных сенсаций, как «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына), но все-таки он давал возможность извлечь из символического капитала контрабандных рукописей экономическую прибыль. Получали ли авторы в России вознаграждение – другой вопрос: авторские права, как и другая собственность, принадлежали государству, а денежные переводы в Советский Союз из?за границы едва ли были возможны, так что автору, если только он впоследствии не эмигрировал или не получал отчисления нелегально, тамиздат приносил разве что символический капитал[57 - Об авторском праве в Советском Союзе, в частности о присоединении СССР к Всемирной конвенции об авторском праве в 1973 году, см., например: Newcity M. A. Copyright Law in the Soviet Union. New York: Praeger, 1978; Богуславский М. М. Участие СССР в международной охране авторских прав. М.: Юрид. лит., 1974; Baumgarten J. A. U. S.?U.S.S. R. Copyright Relations under the Universal Copyright Convention. New York: Practicing Law Institute, 1973; Levitsky S. L. Copyright, Defamation, and Privacy in Soviet Civil Law. Alphen aan den Rijn: Sijthoff & Noordhoff, 1979; Loeber D. A. VAAP: The Soviet Copyright Agency // University of Illinois Law Forum. 1979. 2. P. 401–452.]. Более того, финансовая прибыль от публикаций за рубежом могла повлечь материальные потери на родине, социальный остракизм и даже тюремное заключение. Так или иначе, экономический потенциал тамиздата зависел от символического капитала, который автор успел приобрести на родине как открытый диссидент или классик, чьи произведения запрещены либо по каким-то другим причинам недоступны.

Экономические возможности публикации за границей использовал не кто иной, как Лев Толстой, чей роман «Воскресение» (кстати, с иллюстрациями Леонида Пастернака, отца автора «Доктора Живаго») впервые вышел без купюр в 1899 году в Англии[58 - Об истории публикации «Воскресения» см.: Гудзий Н. История писания и печатания «Воскресения» // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.: Худож. лит., 1935. Т. 33. С. 329–422.]. Подготовкой издания занимался друг и редактор писателя Владимир Чертков, за несколько лет до того высланный из России и обосновавшийся в Лондоне, где учредил собственное издательство «Свободное слово» в рамках кампании по сбору средств для духоборов – религиозной общины, которую преследовало царское правительство за отказ служить в армии и принимать православную церковь[59 - В 1899 году духоборам разрешили эмигрировать. Большинство из них поселились в Канаде.]. Решение Толстого о публикации своего неортодоксального романа в петербургском журнале «Нива», где текст с большими цензурными изъятиями выходил с марта по декабрь 1899 года, было продиктовано не только финансовыми, но и идеологическими соображениями. Но при публикации за рубежом экономический капитал мог соответствовать символическому, только если автором был такой писатель, как Толстой, – в XX веке подобное удалось разве что Солженицыну. В Лондоне (а затем в Крайстчёрче, куда он переехал в 1890 году) Чертков при содействии Павла Бирюкова, биографа Толстого, издавал «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого, запрещенных в России» в десяти томах, а также два журнала – «Свободное слово» (1901–1905) и «Свободная мысль» (1899–1901). В отличие от Герцена, который умер в Париже в 1870 году, не дожив до времени, когда его имя будет реабилитировано в России, Чертков вернулся из изгнания в 1908 году, а еще через десять лет снискал похвалы новой власти за свою борьбу с царским режимом[60 - После Первой русской революции Николай II подписал Манифест 17 октября 1905 года (предшественник первой российской конституции, принятой годом позже), гарантировавший, в частности, свободу слова и собраний, а потому отменявший политическую цензуру. Однако уже через несколько дней после Октябрьского переворота только что учрежденный Совет народных комиссаров (Совнарком) принял «Декрет о печати», объявивший все буржуазные издания незаконными и установивший цензуру в Советском государстве.]. В 1918 году Чертков как единственный наследник прав на издание произведений Толстого приступил к подготовке полного собрания сочинений писателя в девяноста томах, осуществлявшегося на государственные средства под надзором Народного комиссариата просвещения и лично Анатолия Луначарского. Чертков умер в 1936 году. По предложению Сталина организацией его похорон занималось Политбюро ВКП(б). По иронии судьбы, борьбу декабристов, Герцена, Черткова и Толстого с царизмом теперь прославлял новый режим.

Через год после выхода первого тома полного собрания сочинений Толстого (1928) два других писателя, Борис Пильняк и Евгений Замятин, подверглись нападкам за то, что допустили публикацию своих произведений в Европе. К 1921 году государство монополизировало книгоиздание на вновь образованной советской территории. Оно успешно проводило такую политику вплоть до перестройки, исключая период НЭПа в 1920?е годы, когда на короткое время было разрешено частное предпринимательство, в том числе книгопечатание. Едва ли надо говорить, что для писателей эта монополия повлекла за собой не только идеологические, но и экономические последствия. Как отмечал Замятин в полемической статье «Я боюсь», написанной в 1921 году, перед ним и другими русскими писателями встал выбор: или сделаться «юркими», как футуристы, или добросовестно служить государству.

В наши дни, – писал Замятин, – в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во «Всемирной Литературе», несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе <…> Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре «Ревизора», Тургеневу каждые два месяца по трое «Отцов и детей», Чехову – в месяц по сотне рассказов.

Ситуация, заключал Замятин, неутешительна: «…я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое»[61 - Замятин Е. Лица. Вашингтон: Inter-Language Literary Associates, 1967. С. 188–190. Впервые опубликовано в «Доме искусств», одном из последних независимых журналов Петрограда: Замятин Е. Лица // Дом искусств. 1921. № 1. С. 43–45.]. Разумеется, государственный контроль над книгоизданием в России 1921 года несопоставим с тотальным контролем над всеми сферами жизни в Едином Государстве из знаменитой замятинской антиутопии «Мы», запрещенной сразу после ее завершения.

Евгений Замятин. Мы. Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1952. Обложка первого книжного издания

Между тем благодаря нэпу и объединенным усилиям русской эмиграции в Берлине, на тот момент главном форпосте русской литературы вне родины, советские писатели получили возможность публиковаться за границей (а эмигранты, наоборот, могли печататься в России). Говорили, что из?за беспрецедентной инфляции, позволявшей дешево печатать книги, в Берлине после Первой мировой войны русских издательств было больше, чем немецких. Более того, писателям, бежавшим от красного террора, ненадолго представился случай вернуться в Россию, как поступил, например, Виктор Шкловский, почувствовав, что сердце русской эмиграции вот-вот остановится. Значение имело не то, где писатели печатаются или даже живут, а политическое содержание их произведений. Тамиздат, если бы такое понятие существовало в то время, в годы нэпа вряд ли сочли бы противозаконным.

Гроза разразилась в августе 1929 года, когда Борис Волин, член Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), на страницах «Литературной газеты» выдвинул обвинения против Пильняка и Замятина, объявив их зарубежные публикации «недопустимыми явлениями» (так назывался фельетон Волина)[62 - Волин Б. [Фрадкин И.] Недопустимые явления // Литературная газета. 1929. 26 августа.]. Повесть Пильняка «Красное дерево» вышла в 1929 году в Берлине в издательстве «Петрополис», которое специализировалось на произведениях советских авторов. Что касается романа Замятина «Мы», к тому времени он уже был опубликован на нескольких языках, но весной 1927 года в пражском эмигрантском ежемесячном журнале «Воля России» появились отрывки из оригинального русского текста[63 - В 1921 году Замятин обычной почтой послал рукопись только что написанного им романа Зиновию Гржебину, берлинскому издателю, у которого были отделения в Москве и Петрограде. Тот, в свою очередь, переслал роман американским издателям для перевода на английский язык. Впервые роман «Мы» был напечатан в якобы авторизованном переводе Грегори Зилбурга: Zamiatin E. We / Trans. G. Zilboorg. New York: Dutton, 1924; затем на чешском: Zamjatin J. I. My / Prekl. V. Koenig. Praha: ?torch-Marien, 1927; и на французском: Zam?tin E. I. Nous autres / Trad. B. Cauvet-Duhamel. Paris: Gallimard, 1929. Отдельным изданием на русском языке книга вышла лишь через несколько десятилетий: Замятин Е. Мы. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952. Позволяя переводить свой роман на иностранные языки, Замятин при жизни не давал разрешения (по крайней мере официального) на публикацию его в оригинале. Об истории первых публикаций и переводов «Мы» на иностранные языки см.: Куртис Дж. История издания романа «Мы», переводы и публикации // «Мы»: текст и материалы к творческой истории романа / Сост. М. Ю. Любимова, Дж. Куртис. СПб.: Мiръ, 2011. С. 499–534. См. также написанную Куртис биографию Замятина: Куртис Дж. Англичанин из Лебедяни: Жизнь Евгения Замятина (1884–1937) / Пер. с англ. Ю. Савиковской. СПб.: БиблиоРоссика, 2020, а также: Андроникашвили-Пильняк Б. Два изгоя, два мученика: Борис Пильняк и Евгений Замятин // Знамя. 1994. № 9. С. 123–153; Галушкин А. Дело Пильняка и Замятина. Предварительные итоги расследования // Новое о Замятине / Под ред. Л. Геллера. М.: МИК, 1997. С. 89–148.]. В предисловии к публикации редактор журнала Марк Слоним утверждал, что печатает «Мы» в обратном переводе с чешского (очевидно, чтобы оградить Замятина от обвинений со стороны властей в Советской России). Более того, как через несколько десятилетий признался Слоним, для большей убедительности он намеренно изменил и переписал отдельные фрагменты находившегося в его распоряжении оригинала[64 - Слоним М. Предисловие (ко второму изданию) // «Мы»: текст и материалы к творческой истории романа / Сост. М. Ю. Любимова, Дж. Куртис. СПб.: Мiръ, 2011. С. 313.]. В отличие от «Красного дерева» Пильняка публикация «Мы» осуществлялась, строго говоря, без разрешения автора, поэтому Волин обрушился прежде всего на Пильняка, а не на Замятина. К тому же Пильняк, председатель Всероссийского союза писателей, занимал в советской литературной иерархии более высокое положение, чем Замятин, всего лишь секретарь Ленинградского отделения Союза.

Обличительная статья Волина, написанная в 1929 году, задала тон более поздним инвективам в адрес тамиздата в СССР. «…Эмигрантские газеты и журнальчики охотятся за нашей литературой», – сетовал Волин и тут же негодовал:

…советские литераторы, чьи произведения перепечатываются белогвардейской прессой, ни разу не удосужились выразить свой протест <…> Как мог Пильняк этот роман туда передать? Неужели не понимал он, что таким образом он входит в контакт с организацией, злобно-враждебной стране Советов? Почему Пильняк, председатель Всероссийского союза писателей, не протестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами без его ведома и помимо его желания?

В заключение Волин утверждал, что «вся советская общественность» должна осудить «этот ряд совершенно неприемлемых явлений, компрометирующих советскую литературу»[65 - Волин Б. Недопустимые явления.].

Общественное порицание «недопустимых явлений» не заставило долго себя ждать: неделю спустя Владимир Маяковский заявил, что, хотя он «повесть о „Красном дереве“ Бориса Пильняк (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его и многих других не читал», литературное произведение для него – это «оружие», а «сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов». «В сегодняшние дни густеющих туч, – добавлял Маяковский, – это равно фронтовой измене. <…> Кто создавал в писателе уверенность в праве гениев на классовую экстерриториальность?»[66 - Маяковский В. В. Наше отношение // Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: В 13 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. М.: Худож. лит., 1955–1961. Т. 12. Статьи, заметки и выступления: (Ноябрь 1917 – 1930). 1959. С. 196.] Таким образом, классовое сознание, одно из ключевых понятий новой идеологии, приобретало географическое измерение, так что с этих пор любой писатель, посмевший опубликоваться за границей и тем самым нарушить государственную монополию на печать, рисковал навлечь на себя обвинения. Яростную критику Маяковского в адрес Пильняка почти слово в слово воспроизвели тридцать лет спустя во время травли Пастернака в 1958 году, когда автора «Доктора Живаго», получившего Нобелевскую премию, от которой его вынудили отказаться, исключили из Союза писателей и едва не выслали из страны[67 - См. печально известное выступление Анатолия Софронова, дважды лауреата Сталинской премии в области литературы и искусства, на заседании писателей в Москве 31 октября 1958 года: «Я книгу [„Доктора Живаго“] не читал тогда и сейчас не читал. <…> У нас двух мнений по поводу Пастернака не может быть. Не хотел быть советским человеком, советским писателем – вон из нашей страны! (Аплодисменты)» (цит. по: Б. Пастернак и Союз советских писателей: Стенограмма общемосковского собрания писателей // Новый журнал. 1966. № 83. С. 213, 216).]. Однако в 1929 году Пильняк продолжал активно публиковаться в Советском Союзе. Все изменилось в 1937 году: его арестовали, судили как японского шпиона и расстреляли 21 апреля 1938 года. Что касается Замятина, то он опубликовал открытое письмо редактору «Литературной газеты», где заявил, что отказывается «состоять в литературной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в травле своего сочлена»[68 - Замятин Е. Письмо в редакцию «Литературной газеты» // Литературная газета. 1929. 7 октября. Письмо сопровождалось примечанием от редакции, где роман «Мы» был назван «возмутительной пародией на коммунизм», хотя книга была написана девятью годами ранее.]. Через два года ему разрешили эмигрировать (разрешение дал лично Сталин благодаря хлопотам Максима Горького). Замятин умер в изгнании в Париже в 1937 году, сохранив советское гражданство. Учитывая все перипетии первых изданий антиутопии Замятина за рубежом, их можно назвать первым примером тамиздата как литературной практики и политического института советской эпохи.

Случай Пильняка и Замятина тем не менее оказался в тени исторически более отдаленного, а потому и более романтизированного примера середины XIX века – Герцена. Для советской интеллигенции эпохи оттепели не Пильняк или Замятин, а именно Герцен оставался источником вдохновения и пробуждал историческую ностальгию, которую, пользуясь термином Зигмунта Баумана, можно назвать разновидностью «ретротопии»[69 - Bauman Z. Retrotopia. Cambridge: Polity, 2017.].

Тамиздат от оттепели до застоя

Рукописи, о судьбах которых рассказывается в этой книге, были впервые напечатаны за рубежом до зарождения диссидентского движения в России, то есть до того, как самиздат – во многом под влиянием процесса Синявского и Даниэля – превратился в инструмент политической оппозиции. Датой рождения диссидентского движения принято считать 5 декабря 1965 года, когда на Пушкинской площади в Москве состоялся первый «митинг гласности» с требованием сделать суд над двумя писателями открытым[70 - За три месяца до того, 4 сентября 1965 года, в Киеве произошло событие сопоставимых масштабов: премьерный показ фильма Сергея Параджанова «Тени забытых предков», где с речами выступили украинские диссиденты Иван Дзюба, Вячеслав Черновол и Василий Стус.]. Таким образом, нонконформистская русская литература оказалась тесно связана с диссидентским движением – настолько, что в массовом сознании, как в России, так и за рубежом, они до конца советской эпохи оставались неразделимы. К 1968 году, когда романы Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом» вышли за границей, а их автор впал в немилость на родине, когда Александр Гинзбург и его «сообщники» были арестованы за распространение материалов о деле Синявского и Даниэля в самиздате и публикации их в Германии[71 - Белая книга по делу А. Синявского и Ю. Даниэля / Сост. А. Гинзбург. Франкфурт: Посев, 1967.], когда другие семеро диссидентов вышли на Красную площадь, протестуя против советского вторжения в Чехословакию 25 августа 1968 года, диссидентское движение уже созрело и получило известность на Западе (его главный информационный бюллетень «Хроника текущих событий», основанный в 1968 году, с 1974?го перепечатывался в тамиздате)[72 - Официальным представителем «Хроники» за рубежом был Павел Литвинов, который эмигрировал в 1974 году, отбыв заключение и ссылку. В Нью-Йорке бюллетень печатало издательство Валерия Чалидзе «Хроника-Пресс». См. Litvinov P. Political and Human Rights Tamizdat // Tamizdat: Publishing Russian Literature across Borders / Ed. Y. Klots. Special issue of Wiener Slawistischer Almanach. 2021. Vol. 86. P. 329–335.]. Однако, до того как диссиденты вышли на политическую арену с листовками и публичными воззваниями, информационными сводками, открытыми письмами и коллективными петициями, именно проза и поэзия не только помогали осмыслить сталинское прошлое, пытаясь предотвратить его повторение после смещения Хрущева в 1964 году, но и оставались главным инструментом политической борьбы – средствами художественного слова. Иначе говоря, до конца 1960?х годов самыми горячими текстами периода холодной войны были художественная проза и поэзия, в том числе, как ни странно, лирические стихи Бродского и «фантастические» произведения Синявского и Даниэля. Произведения таких крупных фигур, как Ахматова, Чуковская и Шаламов, в сущности, нельзя назвать диссидентской литературой, несмотря на их огромное политическое значение.

Пусть автобиография Герцена, написанная в XIX веке, и раньше считалась важнейшим ориентиром, необычайная популярность мемуаров в годы оттепели косвенно обусловлена судом над Синявским и Даниэлем и становлением диссидентского движения в СССР. Как полагает Бенджамин Натанс, трактующий эго-документы диссидентов как «транснациональную платформу для репрезентации альтернативной советской личности»[73 - Nathans B. Talking Fish: On Soviet Dissident Memoirs // Journal of Modern History. September 2015. № 87. P. 581.], мемуары диссидентов, включая авторов, вернувшихся из лагерей, заполнили литературный ландшафт России в конце 1960?х годов. Эти тексты «претерпевали двойное остранение: на родине автора и у западных читателей, готовых извлечь знакомые уроки холодной войны из незнакомого ландшафта посттоталитарного социализма»[74 - Отмечая, что до распада СССР воспоминания диссидентов «могли публиковаться только за пределами страны, в которой происходит действие их повествования», Бенджамин Натанс, по сути, усложняет тезис Цветана Тодорова о том, что «жанры косвенно взаимодействуют с обществом, где они функционируют за счет их институционализации» (Nathans B. Talking Fish. P. 581; Todorov T. Genres in Discourse / Trans. C. Potter. New York: Cambridge University Press, 2001. P. 19).]. Растущая популярность автобиографического жанра приучила издателей и читателей тамиздата воспринимать прозу и даже поэзию из СССР в лучшем случае как документальную литературу, в худшем – лишь как источник информации о жизни в неволе. Особенно ярко эта тенденция проявилась в истории первых публикаций и рецепции «Колымских рассказов» Шаламова за рубежом (см. главу 4).

В Нобелевской лекции 1970 года, которую ему не удалось прочесть лично, Солженицын заявил, что «сегодня между писателями одной страны и писателями, и читателями другой есть взаимодействие если не мгновенное, то близкое к тому»[75 - Солженицын А. Нобелевская лекция по литературе 1970 года. Paris: YMCA-Press, 1972. С. 26.]. Однако в начале 1960?х годов «взаимодействие» между писателями в России и их издателями, читателями и коллегами на Западе было не столько слабее, сколько иначе устроено. До 1970?х годов за рубежом едва ли существовали русские издательства, которые бы прямо или косвенно не финансировались ЦРУ и не были причастны к его политической повестке (роль этой структуры в функционировании тамиздата сопоставима разве что с ролью КГБ, следившего за идеологической выверенностью советского литературного канона)[76 - При этом, хотя ЦРУ и поддерживало тамиздат материально, оно едва ли играло заметную роль в выборе рукописей для публикации или в процессе редактуры – для этого оно приглашало русских эмигрантов. О роли ЦРУ в культурной политике и в тамиздате в частности см., например: Reisch A. A. Hot Books in the Cold War: The CIA-Funded Secret Western Book Distribution Program behind the Iron Curtain. Budapest: Central European University Press, 2014.]. Почти не было и издательств, свободных от политической повестки старой эмиграции, чьи горизонты ожидания в известной мере определяли, какие рукописи из СССР в первую очередь попадали в печать и достигали читателей. На самом деле тамиздат оформился только благодаря совместным усилиям русской эмиграции и западных организаций, включая секретные службы. Парадигмы восприятия русской литературы по ту сторону железного занавеса начали меняться лишь в начале 1970?х годов, с прибытием эмигрантов третьей волны, привозивших с собой не только новые рукописи, но и совершенно иное, непосредственное знание советской литературы, языка и культуры, в том числе опыта ГУЛАГа, где «закалялись» эти язык и культура.

Важнейшим издательством нового поколения, специализирующимся на тамиздате, стал «Ардис», основанный Карлом и Эллендеей Проффер в Энн-Арборе, штат Мичиган, в 1971 году, через два года после их поездки в Россию, где у них и возникла мысль о собственном издательстве. «Ардис» оказался не только первым крупным издательством, публиковавшим русскую литературу без поддержки государства или даже академических институтов, но и первым издательством, которое, печатая главным образом русскую литературу, при этом не было эмигрантским[77 - В этом отношении с «Ардисом» могли сравниться только Фонд имени Герцена в Амстердаме, специализировавшийся на диссидентской литературе, а также новое «Издательство имени Чехова» (Chekhov Publishing Corporation), основанное в 1970 году в Нью-Йорке Максом Хейвордом и Эдвардом Клайном (не путать со старым эмигрантским «Издательством имени Чехова» [Chekhov Publishing House], работавшим в Нью-Йорке в 1952–1956 годах). Об истории последнего см.: Трибунский П. Фонд Форда, фонд «Свободная Россия» / Восточно-европейский фонд и создание «Издательства имени Чехова» // Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына 2013. М.: ДРЗ, 2014. С. 577–600; Трибунский П. Ликвидация «Издательства имени Чехова», Христианский союз молодых людей и «Товарищество объединенных издателей» // Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына 2014–2015. М.: ДРЗ, 2015. С. 646–715.]. По словам Бродского, Карл Проффер, уроженец американского Среднего Запада, «сделал для русской литературы то, что сами русские хотели бы, но не могли сделать», – достижение, которое поэт сравнил с изобретением Гутенберга[78 - Brodsky J. In Memory of Carl Proffer // Joseph Brodsky Papers. Gen Mss 613. Box 123. Folder 2772. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University; Бродский И. Памяти Карла Проффера. С. 122–125.]. В отличие от более старых издательств русской эмиграции, таких как YMCA-Press в Париже или «Посев» во Франкфурте, у «Ардиса» не было ни религиозного, ни политического уклона, который зачастую отталкивал молодых авторов, скажем, того же Бродского. Благодаря «Ардису», его сети курьеров и профессиональных редакторов, среди которых были и недавно покинувшие Россию эмигранты, тамиздат не только стал текстуально вывереннее, но и «психологически неизмеримо заманчивее, надежнее и ближе для оставшихся в СССР писателей и читателей»[79 - Pospielovsky D. From Gosizdat. P. 52.]. С 1971 года, когда он был основан, и до конца советской эпохи «Ардис» представлял собой более привлекательную альтернативу для авторов из России, уже не надеявшихся на публикацию в госиздате, отчасти потому, что при Брежневе, а затем при Андропове режим все более ужесточался, а отчасти просто из?за нежелания публиковаться в официальной печати.

Название издательства восходит к роману Набокова «Ада», который Профферы читали во время поездки в Россию в 1969 году:

«Ада» заняла в нашей памяти особое место, связавшись с этой гостиницей, с этой зимой и отчаянной жаждой прочесть что-нибудь свежее по-английски и чем-то уравновесить давление изучаемого русского мира. Чем-то, что напомнит нам, что мы происходим из английского языка, хотя – парадокс – роман был написан русским эмигрантом[80 - Проффер Тисли Э. Бродский среди нас / Пер. с англ. В. Голышева. М.: АСТ: Corpus, 2015. С. 21. Карл Проффер, автор «Ключей к „Лолите“» (Keys to Lolita, 1968), переписывался с Владимиром и Верой Набоковыми в 1966–1977 годах, в том числе в те месяцы 1969 года, когда Проффер и его жена находились в Советском Союзе. См.: Глушанок Г., Швабрин С. Переписка Набоковых с Профферами // Звезда. 2005. № 7. С. 123–171; см. также: Долинин А. Карл Проффер и Владимир Набоков: к истории диалога // Новое литературное обозрение. 2014. № 1. С. 145–152.].

«Ардис» не только унаследовал название придуманного Набоковым поместья «в мифической стране с чертами и России, и Америки[,] преображенного любовью Набокова к русским усадьбам своего детства»[81 - Проффер Тисли Э. Бродский среди нас. С. 22.], но и перепечатал произведения Набокова, написанные на русском, – самую желанную в Советском Союзе литературную контрабанду. Лев Лосев, который, эмигрировав в 1976 году, сам работал редактором в «Ардисе», отмечал, что «этот „Ардис“ приобрел среди русской интеллигенции почти мифический статус <…> подобно тому, как мифологизирован в романе Набокова другой Ардис, родовое гнездо героя»[82 - Лосев Л. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 187.], соединившее в себе две страны, два языка, две творческие судьбы писателя.

Логотип издательства – запряженный лошадьми дилижанс, взятый с гравюры Владимира Фаворского, – отсылал к знаменитой фразе Пушкина: «Переводчики – почтовые лошади просвещения». Однако в случае «Ардиса» этот образ приобрел гораздо более буквальный смысл, который Пушкин едва ли мог предвидеть: прежде чем перевести и опубликовать рукопись в переводе, ее требовалось тайно перевезти через границу, поэтому «„Ардис“ действительно стал дилижансом, преодолевавшим громадную, временами весьма враждебную, территорию»[83 - Бродский И. Памяти Карла Проффера.]. Как и раньше, тамиздат в 1970?е годы требовал целой сети «соучастников» (включая, как шутил Бродский, и детей Профферов, которые «сбивали с толку кагэбэшную слежку, разбегаясь в разных направлениях, пряча важные передачи под зимними куртками и вообще создавая великую суматоху»). Организация этого многоступенчатого процесса в «Ардисе» отличалась от практики более старых эмигрантских издательств не только с финансовой, но и с идеологической точки зрения. Стремление «Ардиса» издавать русскую литературу как художественные произведения, а не как антисоветскую пропаганду, в сочетании с культурным багажом третьей волны эмиграции, с которой издательство сотрудничало и совпадало по времени, исходило из совершенно иных социокультурных установок по сравнению с теми, которыми руководствовались издатели старшего поколения, даже самые профессиональные. Эллендея Проффер Тисли вспоминает, как в январе 1969 года они с мужем готовились к поездке в Россию:

…По дороге мы остановились в Нью-Йорке, и у нас состоялось несколько важных встреч в манхэттенских барах. В первом с нами встретился Глеб Струве, знаменитый литературовед из эмигрантов, и объявил, что мы должны отказаться от поездки, потому что в прошлом году Советы ввели танки в Чехословакию: на его взгляд, даже посещение Советского Союза было бы аморальным. Но нашего решения ничто не могло изменить. Мы устали от ожесточения холодной войны, мы хотели увидеть Советский Союз и сделать собственные выводы. Мы не могли гордиться своей страной, где шла такая тяжелая борьба за гражданские права афроамериканцев и считалось возможным бомбить мирных жителей Камбоджи и Вьетнама[84 - Проффер Тисли Э. Бродский среди нас. С. 14–15.].

Хотя старожилы тамиздата зачастую отказывались признавать «Ардис» своим союзником или законным наследником и вместо этого рассматривали Профферов как конкурентов[85 - Например, 20 мая 1972 года Глеб Струве писал эмигрантскому критику и поэту Юрию Иваску: «Вы спрашиваете про Ardis. Проффера не люблю, а кажется, и он меня <…> Еще меньше мне понравилась его жена. Оба – нагло-самоуверенные. <…> откуда это он деньги достал? А вот мы с Филипповым не можем на продолжение нашего [издательского] дела» (George Ivask Papers. Box 6. Folder 28. Amherst Center for Russian Culture). Проффер, со своей стороны, позднее заметил, что «единственное серьезное собрание сочинений» Мандельштама, подготовленное Струве и Филипповым в начале 1960?х годов, «вышло на Западе при финансовой поддержке ЦРУ» (Проффер К. Литературные вдовы России. С. 52).]. При этом разногласия «Ардиса» и эмигрантов третьей волны с другими тамиздатовскими предприятиями, такими как «Международное литературное содружество» Бориса Филиппова, носили не только идеологический и поколенческий, но и эстетический характер. Напряжение достигло апогея в 1970?е годы, когда старшее поколение русской эмиграции встретилось с вновь прибывшими из Советского Союза, такими как Бродский, – с теми, чьи рукописи они всего за несколько лет до того издавали, но кто теперь не желал оставаться их «клиентом» и переметнулся в «Ардис»; другие эмигранты третьей волны основывали собственные печатные органы, как например «Новый американец» Сергея Довлатова – соперник старейшей газеты русской эмиграции «Новое русское слово», выходившей в Нью-Йорке с 1910 года[86 - Среди издательств 1970–1980?х годов можно назвать «Синтаксис» Марии Розановой и Андрея Синявского, выпускавший в том числе одноименный журнал (Фонтене-о-Роз, Франция), «Эрмитаж» Игоря Ефимова (Энн-Арбор, штат Мичиган, и Тенафли, штат Нью-Джерси), «Руссику» Александра Сумеркина (Нью-Йорк), «Хронику-Пресс» Валерия Чалидзе (Нью-Йорк), «Серебряный век» Григория Поляка (Нью-Йорк) – и это далеко не полный список. О «Новом американце» см. Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М.: Махаон, 2006.]. Наконец, третьи, как Солженицын, сохранили верность старому парижскому издательству YMCA-Press, печатавшему, впрочем, как эмигрантских, так и неэмигрантских авторов вне зависимости от поколения и эстетических установок[87 - Наряду с произведениями Солженицына YMCA-Press в 1977 году выпустило, например, первое издание поэмы «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева – через два года после ее публикации в Израиле в эмигрантском журнале «Ами»: Ami. 1975. № 3. P. 95–165.]. Еще более пестрый ассортимент предлагали франкфуртское издательство «Посев» и журнал «Грани», связанные с Народно-трудовым союзом российских солидаристов, самой одиозной антикоммунистической организацией.

Вместе с тем в глазах советского истеблишмента «Ардис» выглядел более безобидным предприятием, отчасти потому, что почти половина выпускаемых им книг была на английском языке, в том числе переводы «благонадежных» советских писателей и научные монографии о русской литературе.

Хотя избежать конфронтации с советскими властями они [Профферы], разумеется, не могли, «Ардис» все же выпадал из той парадигмы русскоязычных издательств Запада, в основном продуктов холодной войны <…> с которыми их нередко сравнивают[88 - Майорова О. Анн-Арбор в русской литературе. От составителя // Новое литературное обозрение. 2014. № 1. С. 130–137.].

Сама Эллендея Проффер вспоминала:

Из-за английских переводов власти и не решались нас запретить, потому что мы переводили советских писателей, которых они ценили [Трифонова, Нагибина, Распутина и т. д.], и ввиду этого определили нас как «сложное явление», то есть за нами надлежало следить, но не вмешиваться[89 - Проффер Тисли Э. Бродский среди нас. С. 27.].

В отличие от эмигрантов, покидавших Россию с билетом в один конец, Профферы могли посещать Советский Союз и даже участвовать в московских книжных ярмарках. Благодаря их личным связям и прямым контактам с авторами в России «Ардис» «вобрал в себя веяния нескольких неформальных литературных кружков Москвы и Ленинграда»[90 - Lipovetsky M. A Monument to Russian Modernism: The Ardis Vision of Contemporary Russian Literature // Tamizdat: Publishing Russian Literature across Borders / Ed. Y. Klots. Special issue of Wiener Slawistischer Almanach. 2021. Vol. 86. P. 205. Хотя в решении о публикации тех или иных рукописей последнее слово оставалось за Карлом, Профферы консультировались с другими издателями и друзьями, среди которых были те, кто после эмиграции жил в Энн-Арборе (Иосиф Бродский, Лев Лосев, Маша Слоним, Алексей Цветков, Игорь Ефимов). Вместе с тем, как отмечает Липовецкий, решение «Ардиса» отказаться от публикации «Жизни и судьбы» Василия Гроссмана показывает, что издательская политика Профферов не всегда соответствовала рекомендациям, полученным ими в Москве и Ленинграде. На их решение не печатать Гроссмана повлиял Владимир Максимов, редактор «Континента», журнала третьей волны в Париже. Сам он опубликовал в своем журнале лишь отдельные главы из «Жизни и судьбы»: № 4 (1975): 179–216; № 5 (1975): 7–39; № 6 (1976): 151–171; № 7 (1976): 95–112; № 8 (1976): 111–133. По словам Бенедикта Сарнова, Максимов в разговоре с Профферами отозвался об этой книге без восторга (Сарнов Б. Как это было. К истории публикации романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» // Вопросы литературы. 2012. № 6. С. 9–47). «Жизнь и судьба» впервые вышла в тамиздате в 1980 году в издательстве L’ Age d’Homme (Лозанна).]. Однако все изменилось, когда в 1979 году «Ардис» издал альманах «Метрополь», который «не замышлялся как политический, но в советской ситуации оказался именно таким»[91 - Проффер Тисли Э. Бродский среди нас. С. 27.]. С тех пор и вплоть до перестройки Профферам отказывали в визе. Карл Проффер умер в 1984 году, так и не успев еще раз побывать в России. Но поток рукописей, получаемых ими из Советского Союза, не прервался и даже не ослаб.

Метрополь: Литературный альманах. Энн-Арбор, Мичиган: Ardis, 1979

История с «Метрополем» выявила в среде российских писателей новое отношение к искусственному раздвоению русской литературы на официальную и андеграундную: они больше не считали такое деление оправданным и были готовы его оспорить. Если диссидентское движение с момента своего зарождения в 1960?е годы было, согласно вердикту Сергея Ушакина, примечательно, в частности, «не только своим инакомыслием, но также крайне советскими формами выражения своего политического несогласия»[92 - Ушакин С. Ужасающая мимикрия самиздата // Гефтер. 19.09.2012: https://gefter.ru/archive/6204.], то Евгений Попов, один из составителей «Метрополя», заявил, что

для него диссидентская литература большей частью – просто «соцреализм наизнанку» и ничем не лучше и что диссиденты – те еще «типы», равно как и пламенные коммунисты[93 - Цит. по: Pinkham S. Zdesizdat and Discursive Rebellion: The Metropol Affair // Ulbandus Review. 2016. № 17. P. 130. Пинкхэм цитирует аналогичное высказывание, приведенное в докладной записке Юрия Андропова, на тот момент председателя КГБ: «Диссидентская литература – это советская литература со знаком минус: если в советской литературе секретарь обкома хороший человек, то в антисоветской – плохой. Типы поменялись местами, но сознание осталось прежним, то есть тот же догматизм, консерватизм вкусов» (Записка Комитета государственной безопасности СССР в ЦК КПСС. 12 февраля 1980 г. // Документы свидетельствуют… Публикации А. Чернева, Л. Пушкаревой, З. Водопьяновой, Т. Домрачевой, Г.?Ж. Муллека / От редакции // Вопросы литературы. 1993. № 5. C. 338).].

Чтобы уйти от навязанных холодной войной противопоставлений, Попов, «никогда не имевший ни малейшего желания примкнуть к диссидентам и не собиравшийся ни уезжать из Советского Союза, ни публиковаться за рубежом, потому что он боялся превратиться в типичного тамиздатовского автора», придумал для «Метрополя» новый термин – «здесьиздат», то есть «книга, легально опубликованная в Советском Союзе, но вне рамок, заданных цензорами, редакторами, Союзом писателей и диссидентами»[94 - Pinkham S. Zdesizdat. P. 130–131.]. По словам другого составителя «Метрополя», Василия Аксенова, недовольство властей было вызвано «не столько содержанием альманаха, сколько самими действиями писателей, их сплоченностью и отказом от привычных официальных каналов»[95 - Aksenov V. The Metropol Affair // Wilson Quarterly. 1982. Vol. 6. № 5. P. 156.]. Тем не менее, вопреки желанию составителей «занять позицию над схваткой в черно-белом мире», сегодня «Метрополь» «помнят не столько из?за его художественной ценности, сколько благодаря тому, что он бросил вызов литературной экосистеме»[96 - Pinkham S. Zdesizdat. P. 132.]. Когда «Ардис» издал его сначала по-русски, после чего он вышел и в английском переводе[97 - Метрополь: Литературный альманах (Ann Arbor, MI: Ardis, 1979); Metropol: Literary Almanac / Trans. K. Klose (New York: Norton, 1982).], притязания альманаха на громкий успех по инерции основывались на репутации его авторов как диссидентов, замалчиваемых на родине[98 - См., например: Muchnic H. From Russia with Candor [review of Metropol] // New York Times. February 27, 1983.]. Но если Запад хвалил авторов «Метрополя» за мужество и нонконформизм, то старшее поколение русских эмигрантов отказывало им даже в этом. Они заклеймили альманах как непристойный и вульгарный.

Эмигрантская газета «Русская мысль», – заключил Попов, – критиковала сборник в тех же выражениях, что и Феликс Кузнецов [на тот момент первый секретарь Московской организации Союза писателей СССР], только с противоположных позиций; если Кузнецов счел альманах антисоветским, то «Русская мысль» назвала его советским, низменным, бездуховным и не отвечающим представлениям эмигрантов о «хорошей» литературе, которая должна соответствовать определенным эстетическим и политическим стандартам[99 - Цит. по: Pinkham S. Zdesizdat. P. 140. Не все рецензии на «Метрополь» в «Русской мысли» были отрицательными. См., например: Максимов В. Метрополь или метро?поль [рец. на «Метрополь»] // Русская мысль. 1979. 17 мая.].

В конечном счете,

упор «Метрополя» на открытость, свободу речи и букву закона и попытка его авторов, пусть и донкихотская, добиться официальной публикации <…> во многом перекликается со стратегиями диссидентов 1970?х годов.

Демарш «Метрополя» можно даже возвести к истокам диссидентского движения с его призывом к гласности в деле Синявского и Даниэля и требованием «Уважайте Советскую Конституцию!»[100 - Pinkham S. Zdesizdat. P. 145.]. Как бы то ни было, «Метрополь» стал самой скандальной в политическом отношении публикацией «Ардиса».